нимаю
теперь иначе! Но  только когда смот­рю на эти холмики, я не знаю: кто из нас
прав,  кто умнее? Не так --  не кто  умнее, а -- кто  ближе к  Истине. И  уж
со­всем  мучительно --  до  отчаяния и  злости --  не могу понять:  а  в чем
Истина-то? Ведь это я  только так --  грамоты ради  и слегка  из трусости --
величаю ее  с заглавной буквы, а  не  знаю -- что она?  Перед кем-то хочется
снять шляпу,  но перед кем? Люблю этих,  под холмиками. Уважаю. И  жалко мне
их.


     OCR: 2001 Электронная библиотека Алексея Снежинского





Гена Пройдисвет

     Последнее время волосатый Генка работал массови­ком-затейником в горном
санатории.   Отдыхающие  удив­лялись  на  него.  Удивляли  Генкины  песни  и
шалопайство. Песни он сам сочинял и сам исполнял под гитару. Шалопай­ство...
Вообще,  это  не шалопайство у  Генки,  а полная  его -- демонстративная  --
свобода, раскованность. Будучи этак  раскованным, он  и  шарахался по жизни,
как по загону сши­бал столбики, ранился и злился.
     Кто-то  когда-то сказал  Генке, что  он  самобытный ком­позитор.  Генка
уверовал в это, и когда его песни не нрави­лись, он мучился и в отчаянии мог
выкинуть какую-нибудь шальную глупость.
     Приехал в санаторий какой-то поэт; Генка,  волнуясь, спел ему несколько
песен. Поэт удивился.
     -- Ну и что? -- спросил он.  -- О чем эти песни?  Что вы хотите сказать
ими?
     Генка выпил в буфете стакан водки  и вышел  к бассейну, где в это время
было много отдыхающих. И громко объявил:
     -- Вы!.. Сейчас то же самое, но в оригинальном исполне­нии.
     Пошел к вышке, откуда желающие смельчаки прыгают в бассейн. Остервенело
заколотил по струнам и запел:

     Вот так номер,
     Вот так так --
     Это не по правилам:
     Были,
     Были, --
     Напылили,
     А потом -- пр-ропали!..

     Не то  это у  него марш,  не то  под заборный жиганистый  выверт --  не
поймешь сразу. Взошел Генка на вышку, стал на самый край доски и продолжал:

     Я же помню этот бег --
     Небо содрогалось,
     Ваши гривы об зарю
     Красную
     Трепались.

     "Сбацал" на краешке доски --  пощелкал каблучками-но­сочками  -- и  еще
раз:

     Ох, ваши гривы об зарю
     Красную
     Трепались!

     Все с интересом смотрели  на массовика-затейника. А он кричал с вышки и
бил гитару:

     Я же знаю
     Мы хотели
     Заарканить месяц.
     Почему же он теперь,
     Сволочь,
     Светится?!

     И Генка, в чем был, маханул с вышки  в воду. Вынырнул, вылил из  гитары
воду и докричал, лежа на спине и играя:

     Значит, снова промахнулись...
     Пропади ты пропадом!
     Ну-ка, снова,
     В три креста!
     Кони-лошади!..

     Генка откашлялся, отплевался и сообщил: -- "Навязчивый сон" называется!
     Генку уволили.
     Дома,  в  своей  деревне,  Генка появлялся обычно на ко­роткое время --
отдышаться, поправить  финансовые  дела. И  тут наваливались  на парня  всей
говорливой родней. Стыди­ли. Приводили примеры... Учили.
     --  Я  все понимаю,  -- говорил Генка, -- но мы,  художни­ки,  --  люди
особого  склада. Я бы мог,  конечно, освоить профессию, скажем, животновода,
но на мне тогда будет смертельный грех. Я людьми занимаюсь.
     --  Занялся  бы тобой бичина хороший --  вот было бы то, что требуется.
Вот это не грех был бы.
     -- Тупо, неубедительно.
     Пришел как-то  дядя  Генкин, дядя Гриша.  Дядя Гриша недавно поверил  в
бога и ходил теперь отрешенный,  тихий, кротко и  снисходительно  смотрел на
житейские дела. Эта кротость обозлила Генку.
     -- Ты вроде как даже гордишься, что такой смирный, -- сказал он.
     -- Не  горжусь,  а  суетню  всякую  понимаю,  -- смиренно  ответствовал
новообращенный. -- Все суета, Геннадий.
     -- Ну, это уж вы как-то... совсем просто: "Все суета" -- и баста.
     -- Все суета! -- убежденно твердил дядя Гриша.
     -- Смерть -- суета? Любовь -- суета?
     -- Мы здесь -- гости. Поживем -- и пойдем отчитываться за наши дела. Ты
задумайся, Геннадий, задумайся: за все придется отвечать. Безобразно живешь.
Вино  пьешь   неуме­ренно,   куришь,  с  девками  блудишь...   А  ведь   все
учитывает­ся! Мы,  как киноаппараты:  живем, а  на кинопленку все снимается,
все снимается... Как поступил,  как подумал, где проть совести  пошел -- все
снимается. И вот ты умираешь,  киноаппарат этот -- тело твое --  хоронют,  а
пленку берут и проявляют: смотрют, как ты жил... Вот.
     -- Хм... Ну-ка,  еще что-нибудь, интересно. Поверить я, к сожалению, не
смогу, но вообще это интересно. Даже тех­нику стали использовать, надо же.
     --  Поверить вы, знамо, не сможете.  Ну!.. -- дядя Гриша  чего-то вдруг
сердито оживился.  -- Вам же чудо нужно, чу­до! Вот  пускай небо раскроется,
пускай я увижу  знамение какое-нибудь -- крест огненный,  -- тогда я поверю!
Ах ты господи!.. --  где-то,  видно, настойчиво  требовали этих зна­мений, и
те, кто обращал  дядю Гришу к вере,  были,  наверно, очень  недовольны  этим
тупым требованием, и  это не­довольство усвоил и дядя  Гриша тоже. -- А чудо
-- на каж­дом шагу!  Чудо -- вон  в огороде: смотри, на  одной  сотке растет
морковь, огурцы, помидоры... Ведь это все -- дели­катесы, а все -- из земли.
Ведь все из  земли! Ты возьми ее в горсть да посмотри хорошенько -- что там?
Земля. А ты от­куда? Из земли...
     -- Привет!
     -- Из земли, и  в землю же обратишься. Сказано: ни один волос не упадет
с головы... Ты думаешь,  если ты -- Гена Пройдисвет, то над тобой нет закона
божьего? Есть.
     -- Погоди, ты что-то все в кучу: и землю, и закон... Ты объясни сперва:
ну и что, что ты  стал такой смирный,  крот­кий?  Что ты  хвалишься-то этим?
Разве это хорошо?
     -- Вы есть жуки навозные, вы  думаете: вот наша навоз­ная куча -- это и
весь  мир. Воюете, деретесь,  злитесь... А не знаете того, что вы все... все
люди -- под наблюдением.
     --  Почему  же я не знаю, что  под  наблюдением? У меня  --  семнадцать
выговоров, у меня это наблюдение вот здесь си­дит.
     -- Не про то наблюдение я говорю. Это --  ваше наблюде­ние,  вы  сами и
разбирайтесь. Я говорю про высшее наблю­дение, которое...
     --  Знаешь что? -- перебил Генка,  глядя в глаза дяде Гри­ше, словно он
только что  догадался,  кто такой этот ново­обращенный,  этот смиренный.  --
Знаешь,  что  я  тебе скажу:  ни  хрена  ты не  верующий. Понял?  Если б  ты
по-настоящему верил,  ты  бы молчал об этом. А  ты, как сорока на колу, -- в
разные стороны: "Верю! Верю!" Не веришь, вот так.
     Дядя Гриша кротко, смиренно посмеялся.
     -- Эх, Гена... Гена ты и есть.  Дружок анчуткин. Жук на­возный. Ты меня
хочешь из равновесия вывесть, из покоя? Не выйдет.
     -- С  чего это ты  вдруг в бога-то поверил? Шестьдесят лет прожил -- не
верил, вдруг -- на тебе...
     -- Пошел я, иду, -- терпеливо  сказал дядя Гриша.  -- Иду с богом. А ты
колбаси дальше по дорогам -- где-нибудь го­лову сломишь.
     Вопрос этот -- с чего  дядя Гриша, нормальный  мужик, вдруг  уверовал в
бога,  -- вопрос  этот всерьез заинтересовал  Генку,  даже встревожил.  Отец
Генки,  умелый  печник, хва­стун, неутомимый бабник в прошлом, так  объяснил
брат­нино обращение в веру:
     -- Мужик,  он ведь как:  достиг возраста -- и  смяк телом.  А башка ишо
ясная --  какие-нибудь  вопросы хочет решать. Вот и начинается: один на вино
напирает --  башку  туманит,  чтоб  она  ни в  какие  вопросы  не  тыкалась,
другой... Миколай  вон  Алфимов,  знаешь ведь его?  -- историю колхоза  стал
писать. Кто куда, лишь бы голова не пустовала. А Григорий  наш, вишь, в бога
ударился. Пускай, он никому вреда  не приносит. С чего началось-то?  А у нас
же тут  верующие-то есть,  много.  Старухи-то.  Он  стал к  им похаживать от
нечего делать, а  те его сагитировали. Ты  не досажай ему  с  этим,  а то он
сердится. Не надо. Они безобидные люди.
     Жена дяди Гриши померла  лет семь назад,  а жил  он со средней дочерью,
тридцатилетней Анной.  Анна,  рослая,  скуластая,  добрая, любила  играть на
гармошке. Играла, а иг­рать толком не умела -- тянула туда-сюда, слушала и о
чем-то думала. Анна так сказала:
     -- Не лезь, Генка, к отцу! Понял?
     -- Чего замуж-то не выходишь? -- поинтересовался Генка.
     -- За кого?
     -- Нашла бы какого-нибудь...
     -- Какого-нибудь мне не надо, одна проживу.
     -- Это же ненормально...
     -- Ничего. Нормально.
     -- Похаживает кто-нибудь ночами? Да?
     -- Не твое дело.
     -- Какие ведь все уверенные, все-то они знают!  -- обо­злился Генка. --
Все понимают. А спросишь -- ответить толком не умеют. Не знаете, так хоть не
делайте  вид, что зна­ете. Чего ради человек на  седьмом десятке  в  религию
кинул­ся? Это же не просто так. Значит,  было какое-то  потрясение душевное.
Или -- опять ложь. Притворство.
     -- Зачем ему притворяться-то?
     -- А вот это я узнаю, не я буду, если не узнаю.
     -- А ты чего такой нервный-то? А, Ген?.. --  спросила добрая Нюра. -- У
тебя же все хорошо, ты говоришь. Ты -- вольная птица, чего тебе?
     Генка показал, что ему скучно разговаривать с Нюрой, ушел.
     Но он  не оставил мысли про дядю Гришу, нет. Мысль эта больше и  больше
занимала его. Он и правда чего-то нервни­чал. Он чуял какой-то подвох с этой
верой дяди Гриши, и это  не давало покоя. Память Генки  держала вовсе другое
про дядю Гришу:  когда тот пришел с  войны, то много пил, гу­лял,  хвастался
орденами... Играл на гармошке и пел про немцев похабные  частушки. Вообще уж
никак не монах он по склонности души,  не монах. Монахи, насколько  пони­мал
Генка, жизнь не  любят,  а дядя  Гриша  валялся в  ней, как сытый жеребец  в
спелом  овсе.  У него  и  теперь,  у кроткого,  кулак-то  --  гиря  пудовая:
звезданет, неделю  хворать будешь.  И что,  правда,  такой уверовал в  бога?
Разве  так  можно? Ве­рующая  душа, по  мнению  Генки,  -- это  такая  душа,
кото­рая обязательно  живет  в хилом  теле,  кроме  того,  человек ве­рующий
должен  быть  немного глуп.  И  жить  просто и  одиноко. А дядя Гриша  еще и
хитрый... Как же это совместить?
     И вот один раз под вечерок  Генка пошел к дяде Грише. Прихватил бутылку
водки, гитару...
     -- Здорово, дядь Гриша!
     -- Здорово,  --  дядя  Гриша  прищурил наметанный  глаз на оттопыренный
карман Генкиных брюк, ничего не сказал.
     -- Зашел поговорить.
     -- Ладно.
     -- А Нюраха... в кино небось учесала? Вот дьявольская  вы­думка-то еще?
А? Ты теперь не ходишь?
     -- Нет.
     -- А чего ты такой мрачный?
     -- А ты чего такой... развеселый?
     -- Настрой хороший. Давай выпьем.
     Дядя  Гриша  внутренне  подсобрался,  шевельнул желва­ками,  насмешливо
посмотрел на  Генку... А  потом  -- как-то вовсе беспомощно -- на календарик
под  часами  в углу: с  календарика беззаботно  пялилась  красная цифирка --
вос­кресенье. Дядя Гриша искал защиты  и  спасения  хоть где-ни­будь, хоть в
чем-нибудь. Искуситель Генка невольно улыб­нулся.
     -- Давай. Сегодня можно. Ты не думай, дядь Гриша, я ведь не нахал... не
подонок. Я религию уважаю, но... Где у вас тут стаканы-то?
     -- В шкапчике. Чего запнулся-то? Уважаешь, но?.. Дого­варивай.
     --  Сейчас, сейчас...  -- Генка добыл пару стаканов, по­ставил на стол.
--  Достань закусить чего-нибудь.  Не будем  торопиться,  будем обстоятельно
ковырять души. Достань солонинки.
     Дядя Гриша поднялся, грузный, открыл крышку в под­пол.
     -- Нырни, там в кадушке капуста и огурцы.
     Генка взял из шкафчика тарелку, обтер ее полотенцем... Глянул весело на
дядю Гришу  и полез в подполье. Он заме­тил, что суетится и  волнуется:  это
бывало  с  ним,  когда  предстояло  петь  свои  песни  или  когда  он  хотел
понравить­ся  какой-нибудь бабе, что, впрочем, тоже обозначало  --  петь. Он
даже усмехнулся там, в темноте, подумал: "Чего это я?"
     Генка положил в  тарелку огурцов, капусты... Подал  на­верх дяде Грише.
Выскочил, закрыл подпол, отряхнул брю­ки, опять весело и  значительно глянул
на дядю Гришу. Ему и впрямь было весело, и он правда волновался.
     Налили по полстакашка.
     -- Я, когда  был в  институте, -- вспомнил  Генка и  стал рассказывать,
поглаживая  стакан  и  улыбаясь,  --  мы  после  первого  курса  поехали  на
практику... не на практику, а так -- подработать, жизнь повидать: в тайгу, с
геологической пар­тией.
     -- Ты чего институт-то бросил? -- спросил дядя Гриша.
     -- Та-а... сложно это. Не сложно, а... Да  ну ее к черту, в двух словах
не скажешь, а долго объяснять -- лень. Не пока­залось мне, что  это ценность
великая  -- диплом. А  туда  половина только из-за того  и  лезет  --  из-за
диплома.  Я  по­смотрел-посмотрел --  и сделал  жест: не  хочу,  все. Может,
глупо,-- Генка помолчал, заметно посерьезнел. Тряхнул во­лосатой головой. --
А может, нет.
     -- Дурак.
     -- Может, дурак. Не сбивай меня с настроя.  У меня ка­кое-то сегодня...
--  Генка  тоже  глянул  в угол  на календарик.  --  Тоже  сегодня  какое-то
красненькое настроение, -- он засмеялся, погладил бороду. -- Слушай. Шли  по
тайге, я как-то отбился в сторону от всех, отстал маленько, побежал догонять
и  оступился, ногу потянул.  Не могу идти. Сел --  сижу. Даже весело  стало.
Думаю:  вернутся   искать   или  нет?  Шу­михи  же  много  про  всякое   это
братство-товарищество.  Вер­нутся, думаю,  или  нет? Посидел так с  полчаса,
слышу, вер­нулись -- кричат. У меня ружье, мог выстрелить -- услышали бы. Да
и крикнуть, тоже  услышали бы. Нет, сижу! -- Генка сверкнул азартным глазом.
-- Бросят, думаю,  искать или все же  найдут? Вот же  гадская натура!  Вечно
надо до  края дойти,  так уж понять  чего-нибудь, где и  понять-то... может,
нельзя.  Вот  бросят,  думаю, искать или будут искать? В  обще­житии же  все
вылупалисъ про таежную романтику, про... Ну-ка, фраера, -- это же не песенку
спеть  под  гитару это  ж -- человека  найти! А  уже  солнышко садится, а до
лагеря еще далеко-о. А? -- Генка оскалился недобрым  оскалом,  ус­тавился на
дядю Гришу светлыми, немного безумными гла­зами. -- Как вы насчет того, чтоб
заночевать  тут  из-за  одно­го дурака?  Под  открытым небушком, может,  под
дождем...   А  там,  в  зимовье,   нары,  одеяла,  костер,   спиртяга,   две
ин­ститутские  обаяшки, которые прямо  млеют от  самодельных лыцарей, а? Вот
задача-то? Ну-ка!..
     -- Нашли? -- нетерпеливо и недовольно перебил дядя Гриша.
     Генка, тоже недовольный, что сбили с подъема, неохот­но досказал:
     -- Нашли. Хотели отметелить, но у меня ружье было -- не получилось.
     -- Надо было... Чтобы зря не пугал людей.
     --  Да  они  не  испугались!  Это  тоже пижонство: чтоб по­том про  них
говорили, что они -- мужики. Они молокососы. Все почти. Ну, давай.
     Выпили, похрустели капустой.
     -- Не  уважают тебя, Генка, -- сказал дядя Гриша.  Не  то сказал, не то
спросил,  не то  подумал. -- Тебе ведь уж три­дцать с  лишним, пора это... к
делу какому-то прирастать.
     Генка  взял  гитару, попробовал что-то такое подобрать, раздумал, кинул
ее  на  кровать,  к  подушкам,  закурил.  На­строй  его,  веселый  и  едкий,
скособочился.
     -- Меня  не уважают, да,  --  сказал  он. --  А что, обя­зательно, чтоб
уважали? Ты из-за  этого в бога поверил? -- спросил. И сам ответил: -- Из-за
этого. Я тебя, кажется, по­нял. Между прочим, я  бы тоже что-нибудь такое...
придумал себе, но мне  безразлично чужое мнение, вот моя  слабина. Я в  этом
смысле какой-то нерусский,  выродок какой-то.  Но тебя  я понимаю. Объясняю,
что с тобой  происходит: ты  за­чуял смерть и забеспокоился --  тебе неохота
просто так ухо­дить, тебе надо, чтоб о тебе потом говорили: он же  верую­щий
был! Так?
     --  Дурак,  --  просто сказал дядя  Гриша.  Подумал  и  еще  сказал: --
Волосатик.
     -- Ты заметил, -- оживился Генка, -- что за то  короткое время, пока мы
беседуем, ты раз пять уже сказал слово "ду­рак"?
     -- Ты для чего пришел сюда?
     --  Понять, почему ты... Разоблачить  тебя.  Я не верю,  что ты  правда
поверил  в бога.  Слушай,  да кто же  так в бога ве­рит  --  повесил икону и
заявил всем: я верующий! Ты что?  Это же богохульство! Ты же ничего про бога
не знаешь. Я больше тебя знаю...
     -- Сказал? -- дядя Гриша угрожающе нагнул голову. -- А теперь...
     --  Стоп! --  воскликнул Генка.  --  Не  надо.  Не  надо... Давай мирно
беседовать,  у  нас  же  водки полно. Не  надо  наклонять голову,  --  Генка
умоляюще прижал руки к груди. -- Я не нарочно, я не... это... Я поторопился,
не заинтриговал тебя своими познаниями про бога. Слушай!
     Генка  торопливо калил  в стаканы.  Дядя Гриша подозри­тельно следил за
ним.
     -- Давай, дядя Гриша, духобор ты мой показушный. У нас с  тобой близкие
натуры, но  у  меня совсем  нет честолю­бия, хоть я  и поэт. Мне тоже охота,
понимаешь, знать что-нибудь  такое, чтоб... Вот  чтоб все бегали, суетились,
крича­ли, боялись, а я бы посреди всех спокойно шел, никуда бы не торопился,
не мельтешил, ничего  бы не боялся, а толь­ко бы  посмеивался. Но я не знаю,
что такое  надо  знать?  А?  На бога  меня не  хватит. То  есть  это  как-то
неконкретно... Вы­пили! Счас решим.
     Дядя  Гриша, все еще не веря, что Генка не просто дура­чится,  опасливо
отпил  только  половину  налитого,  чтоб  по­том,   при  худом  исходе  этой
беседушки, не было разгово­ров, что они вместе сидели тут и пили водку.
     -- Ты  хоть не в  секте какой-нибудь? --  спросил Генка, стараясь, чтоб
тон его был как можно более дружелюбный. -- А то по ошибке, может, затесался
куда-нибудь...  Нет?  Христос  же  везде  --  Христос,  бог,  но  по-разному
по­нимают, как в него верить. Ты православной веры-то? Или ты не знаешь?
     Дядя Гриша собрал на скатерти пальцы в кулак и потя­нул кулак к себе...
     -- Ишо,  поганец такой,  выговоришь  эти слова, я  тебя за столом прямо
пристукну,  --  это  было  серьезно.  Это было, пожалуй, страшно:  лицо дяди
Гриши, обветренное, посе­рело,  и щетина  на щеках  стала  совсем  белой. --
Твоими ус­тами дерьмо жрать, а ты такие слова...
     Генка  испугался, но еще больше  оскорбился, и  злость тоже  взяла.  Он
теперь отчетливо знал: правда его, а ложь, лохматая, бессовестная, поднялась
и  рычит.  И  вот -- быва­ли мгновения, когда  Генка с  радостным изумлением
убеж­дался,  что  плохо знает себя  (он  про  себя  думал,  что  безна­дежно
трусоват), -- вот он, проглотив испуг, спокойно,  смело  посмотрел  в  глаза
крайне обозленного человека. По­смотрел и крепко, и насмешливо сказал:
     -- Раб  божий...  да ты  прямо как с цепи сорвался. Чего ты?  Господь с
тобой,  батюшка,  опомнись. Что я такого сказал? Сказал, что  бывают случаи,
когда баптисты,  например,  сбивают  с толку... У них  -- тоже Христос, -- и
слова Генкины наливались  покоем, силой. Он чувствовал, как он убеди­телен и
правдив. И смелел больше, и пошел  добирать всю  правду, до дна. -- Но  ведь
нет же ни баптизма,  ни нормаль­ного христианства -- это же ложь, у тебя-то.
Ложь! Дядя Гриша, милый,  ну зачем же ложь-то? Ведь ты же мужик, крестьянин,
труженик,  ну  зачем же  ложь-то? -- Генка  по­чувствовал, что к глазам  его
подступают слезы.  Но это не остановило  его, а даже как-то  придало  силы и
совсем  рас­ковало на желанную,  злую правду,  на святую  правду, на большую
правду. Даже дядя Гриша  оторопел и слушал.  Ред­костное вырывалось из груди
Генкиной -- нечто дорогое, свободное, наболевшее. -- Как же жить-то,  люди?!
-- Ген­ка скривился, заплакал... Но он не злился на слезы, они только мешали
ему, он их  торопливо  смахивал ладошкой. -- Как же  нам  жить-то?! Когда --
раз, и соврал, ничего не  сто­ит! А? -- Генка встал, потому что сидеть стало
тесно, душ­но. -- Ты меня упрекаешь...  все упрекают: зачем институт бросил?
Не  хочу врать! Раз я не чувствую, что мне это поза­рез нужно, что же я буду
притворяться-то? Мне  без дипло­ма тоже интересно  жить. Но почему же... Эх!
Взял,  выдумал:  верю.  В  кого?! За-че-ем?  Всю жизнь  под  конец  опозорил
вранье