да девались книги  -- они не брали.)  Я снимал  книги  с чердака и
перечитывал  уже читанное.  Я  делал  это  так:  вкладывал  книгу  в обложку
задачника и спокойно читал.  Мама видела,  что у  меня  в руках задачник,  и
оставляла меня  в  покое  и еще радовалась, наверно, что  я сел  наконец  за
уроки. Подумай она  нечаянно, что  нельзя же  так  подолгу, с таким упоением
читать задачник -- подумай она так, мне опять была бы выволочка.
     На мое счастье, об этой возне с книгами узнала одна молодая учительница
из эвакуированных ленинградцев (к стыду своему, забыл теперь ее имя), пришла
к нам домой и стала беседовать со мной и с мамой. (Наши  женщины, все жители
села очень уважали ленинградцев.)  Ленинградская учительница  узнала,  как я
читаю, и разъяснила, что это действительно вредно. А главное, совершенно без
всякой пользы: я  почти ничего не помнил из прочитанной уймы книг, a значит,
зря  угробил время и отстал в школе. Но она убедила и маму, что читать надо,
но с толком. Сказала,  что она  нам поможет: составит  список, и я  по этому
списку  стану брать книги  в библиотеке. (Читал  я действительно черт  знает
что: вплоть до трудов  академика Лысенко --  это из ворованных. Обожал также
брошюры  -- нравилось, что  они такие  тоненькие,  опрятные, отчесал за один
присест и в сторону ее.)
     С тех пор стал я читать хорошие книжки. Реже, правда, но всегда это был
истинный  праздник. А  тут еще мама,  а вслед  за ней  и  Таля тоже проявили
интерес  к книгам. Мы за­лезали вечером все  трое на  обширную печь  и брали
туда  с собой лампу.  И  я  начинал...  Господи, какое  жгучее наслаждение я
испытывал!   Точно  я  прожил  большую-большую  жизнь,  как  старик,  и  сел
рассказывать   разные   истории   моим   род­ным,  крайне   заинтересованным
благородным людям. Точно не  книгу я держу  поближе к  лампе, а  сам все это
знаю. Когда мама удивлялась: "Ах  ты,  Господи! Гляди-ка!  Вот  ведь что  на
свете бывает!" -- я  чуть  не  стонал от  счастья и  торопливо  и  несколько
раздраженно говорил: "Да ты погоди, ты послу­шай, что дальше будет!"
     -- А что дальше, Вань? --  вылетала  со своим языком кур­носая  Таля. Я
шипел на нее, обзывая "дурой", мама строго говорила, что так не надо.
     -- А чего она!..
     --  Ну  раз  мы  не  понимаем,  мы и  спрашиваем. А  ты не  сердись,  а
рассказывай -- ты же знаешь. Тебя разве учитель­ница обзывает дураком?
     --  Дак можно же  сообразить, что  я еще  сам пока не знаю,  что  будет
дальше!
     -- Она маленькая. Читай-ка дальше.
     Ах,  какие  это были праздники! (Я тут  частенько  воскли­цаю: счастье,
радость! праздники!.. Но это  -- правда,  так  было. Может,  оттого, что  --
детство. А еще, я  теперь  догадываюсь, что  в  трудную, горькую  пору нашей
жизни радость -- пусть малая, редкая -- переживается острее, чище.) Это были
праздники,  которые  я  берегу -- они сами  сберегаются  -- всю жизнь потом.
Лучшего пока не было.
     Вот что только  омрачало праздники: мама, а  вслед за  ней  Галя  скоро
засыпали. Только разохотишься, только нала­дишься читать всю ночь, глядь, уж
мама  украдкой зевает.  А  вслед  за  ней  и  ее копия тоже  ладошечкой  рот
прикрыва­ет -- подражает маме. Я чуть не со слезами смотрю на них.
     -- Читай, читай! Что, уж зевнуть нельзя?
     -- Да ведь поснете сейчас!
     -- Не поснем. Читай знай.
     Но я знаю --  поснут.  Читаю  дальше... Мама борется со  сном, глаза ее
закрываются, она слабеет. Эх!.. Еще  минута-две, и мои слушательницы  крепко
спят. Сижу, горько  оби­женный... Невдомек было дураку: мама наработалась за
целый день, намерзлась. А этой, маленькой, ей  эти мои книж­ки -- до фонаря:
она хочет быть похожей на маму, и все. Пробую читать один --  не то.  Да и в
сон  тоже начинает кло­нить... И еще одно, что тревожило  праздники: мысль о
Рай­ке. Вот она скоро доест,  свою охапку  сена и будет  стоять  мерзнуть до
утра. От этой мысли самому холодно и горько, и совестно становится на теплых
кирпичах.  И маму тоже боль­но  тревожила эта  же мысль,  и она  нет-нет  да
вздохнет, когда я читаю.
     Я знаю, о чем она. Но что делать, что делать! Где его возь­мешь, сена?
     В один такой вечер мы читали "Вия". Я, сам замирая от страха, читал:
     -- "Он  дико взглянул и протер  глаза.  Но она, точно, уже  не лежит, а
сидит в своем  гробу.  Он отвел глаза свои и опять  с  ужасом обратил их  на
гроб.  Она  встала...  идет  по  церкви  с  закрытыми  глазами, беспрестанно
расправляя руки, как бы желая поймать кого-нибудь.
     Она идет прямо к нему..."
     Первой не выдержала мама.
     -- Хватит, сынок, не надо больше. Завтра дочитаем.
     -- Давай, мам...
     -- Не  надо,  ну  их... Вот завтра дедушку  позовем ночевать, и  ты нам
опять ее всю прочитаешь. Как заглавие-то?
     -- Гоголь. Но тут разные, а эта -- "Вий".
     -- Господи, Господи... Не надо больше.
     Мы  долго  лежали со светом.  Таля  уже спала,  а мы с ма­мой  не могли
заснуть. По  правде говоря, я бы и сам не смог читать дальше. Вот так книга!
Учительница  отметила на  лис­точке,  какие  читать  в сборнике,  а  эту  не
отметила. А я поче­му-то (запретный плод, что  ли?)  начал именно с "Вия". И
вот,  пожалуйста: сразу  непостижимый, душу сосущий,  захваты­вающий ужас. И
сил нет оторваться,  и жутко.  Хоть бы завтра дедушка  не хворал, хоть бы он
пришел,  курил бы, лежал на лавке, накрывшись тулупом  (он не  мог  спать на
кровати под  одеялом), хоть бы он... Мы бы...  я бы снова  стал читать этого
"Вия" и дочитал бы до конца.
     -- Ты не бойся, сынок, спи. Книжка она и есть книжка, выдумано все. Кто
он такой, Вий?
     -- Главный черт. Я давеча в школе маленько с конца урвал.
     -- Да нету никаких Виев! Выдумывают, окаянные, --  ре­бятишек пужать. Я
никогда не слыхала ни про какого Вия. А то у нас старики не знали бы!..
     -- Так это же давно было! Может, он помер давно.
     --  Все  равно  старики  все  знают.  Они от  своих отцов  слы­хали, от
дедушек...  Тебе же дедушка рассказывает разные  ис­тории?  -- рассказывает.
Так и ты будешь своим детишкам, а потом, может, внукам...
     Мне смешно от такой необычайной мысли. Мама тоже смеется.
     -- Вот чего,  -- говорит она, -- побудьте  маленько одни, я  схожу сено
подберу. Давеча везла да в переулке  у старухи  Сосниной сбросила навильник.
Она подымается рано -- уви­дит,  подберет. А  жалко  -- добрый навильник-то.
Посидишь, ничего?
     -- Посижу, конечно,
     -- Посиди, я скоренько. Огонь не гаси. С печки не слазь.
     Мама торопливо собралась, еще сказала, чтоб я никого не боялся, и ушла.
Я стал  думать,  что  я опять  не  отдал  должок (семнадцать  бабок)  Кольке
Быстрову -- чтоб не думать про Вия. Тоже невеселая  дума (неделю уже не могу
отдать), но уж лучше про это, чем... Но мысли мои упрямо возвращаются к Вию;
возникает  неодолимое  желание  посмотреть вниз, в тем­ный  угол.  Я начинаю
отчаянно бороться с этим желанием, отвернулся к Тале,  внушаю себе знакомое:
на печке никакая нечистая сила не страшна, на печку они не могут залезть, им
не дано, они могут сколько им влезет звать, беситься, стра­щать внизу, но на
печку не  полезут,  это проверено. Покру­тятся до первых петухов и исчезнут.
Лежу и  стараюсь повесе­лей думать об этом. Но точно кто за волосы  тянет --
затылок сводит от желания посмотреть вниз, в угол. Сил моих нет бо­роться. И
уж думаю:  ну,  загляну!  Пусть  они попробуют  на печку залезть. Пусть  они
только  попробуют... И тут  я слышу в сенях  торопливые  шаги.  Я цепенею от
ужаса... Кто там?  Мама еще до старухи Сосниной не дошла... Вот уж за скобку
взялись...  Я  дернул  одеяло  на себя, укрылся с головой -- чтоб только  не
видеть... Господи, Господи!..  Учиться хорошо буду, маму слушаться...  Дверь
открылась, и я слышу мамин голос, потревоженный скорой ходьбой:
     -- Спишь, сынок?
     С сердца схлынул мглистый, цепкий холодок жути.
     -- Ты, мам? Ты чего скоро-то?
     -- Да я подумала: чего же  я одна-то пошла, мне  же одной-то не донести
--  навильник-то добрый... Пойдем-ка возьмем веревки, навяжем две вязанки да
принесем. Жалко бросать-то. Таля-то спит?
     Я мигом слетаю с печки.
     -- Спит. Я счас... Она сроду не проснется!
     И вот мы идем темной улицей близко друг к другу...  Мол­чим. Поспешаем.
Я считаю,  сколько  еще домов  осталось до старухи Сосниной.  Пять.  Вот  --
переулочек. Тут -- четыре избы и длинный огород этой самой старухи.
     -- Сено-то  доброе! Прямо пух... Жалко  оставлять-то.  Давечь  никого в
переулке-то не было, я и сбросила с  воза.  Чего им,  колхозным-то? Им-то до
весны с лишком хватит...
     -- Если хороший навильник -- раза на три хватит дать.
     --  Там на четыре хватит. Я ишо  там, когда  накладыва­лись,  подумала:
может, запоздаем в деревню-то -- стемнеет, поедем переулком,  я и сброшу. Да
и положила поверх бастырка здоро-о-вый навильник.
     -- А если б в переулке кто-нибудь бы оказался?
     -- Ну, тогда что ж... отвезла бы в бригаду. Тут уж ничего не сделаешь.
     -- Ух, она  же и поест у нас сейчас! Свеженького-то... Сразу согреется.
Сразу ей дадим?
     -- Знамо, сразу! Дармовое...
     Ну вот  она, старухина изба.  У нее там -- между избой и  баней -- есть
такой закоулок...  Летом  там крапива растет в  рост человеческий,  а  зимой
сохлые стеблины  торчат  из снега, чернеют -- вечером и то  никакого сена не
разглядишь, не то что ночью.
     Мы скоро  навязываем две большие  вязанки... Сено  паху­чее,  шуршит  в
руках,  колется. Так и вижу нашу Райку  -- как  она уткнет свою  морду в это
добро.
     Идем  назад.  И  тут --  черт  ее вынес, проклятую,  -- собака  Чуевых:
подбежала, невидная, неслышная, да как  гавкнет. Я подскочил, но вязанки  не
выронил...  А мама выронила свою и  села на нее. Едва оправилась  от страха,
пошли. Мама ругается:
     -- Вот  гадина!.. У  меня  чуть разрыв сердца  не случился.  Ты-то как,
сынок?
     -- Да ничего. Ноги маленько ослабли сперва, а сейчас ничего.
     Некоторое время еще идем.
     --  Может, подбежим,  сынок? Оно скорей дело-то будет. А то Таля бы там
не проснулась...
     -- Давай.
     И вот мы трусим по улице. Мне смешно, как вязка -- точно большой темный
горб -- подскакивает на маминой спине.
     Райка мыкнула, услышав  нас... Я распустил свою  вязанку и  бухнул ей в
ноги большую охапку. Райка мотнула головой и захрумтела вкуснейшим сенцом.
     -- Ешь,  милая, ешь, --  говорит  мама.  --  Ешь, родимая. -- И чего-то
всплакнула и тут же вытерла слезы и сказала: -- Ну, пошли, Вань, а то Талюха
там... Дело сделали!
     Таля спит! Даже не пошевельнулась, пока мы шумно и весело раздевались и
залезали на печку.
     "Здорово, Вий!" -- сказал я про себя и посмотрел вниз, в дальний темный
угол.

     Весны-то мы кое-как дождались,  а вот Райки у нас не стало... У  меня и
теперь  не  хватает  духу  рассказать  все   по­дробно.  У  нас  уж  в  избе
раскорячился  теленочек  --  телоч­ка!  --  цедил  на  соломенную  подстилку
тоненькую бесконеч­ную струйку Мы ели картошку и запивали молочком.
     Сена,  конечно,  не хватило.  А  уж  вот-вот две недели --  и  выгонять
пастись.  Только  бы  эти  две  недели  как-нибудь...  Мама  выпрашивала   у
кого-нибудь  по малой вязанке, но  чего там!  Райке теперь много надо: у ней
теперь молоко.  И мы ее выпускали  за ворота, чтобы она  подбирала по улице:
может,  где  клочок  старого  вытает или  повезут возы на колхозную ферму  и
оставят на плетнях... Иногда оставляют на кольях по доброй горсти. Так она у
нас и  ходила.  А  где-то,  видно,  за­брела в  чужой двор,  пристроилась  к
стожку... Стожки еще у многих стояли: у кого мужики в доме, или кто по блату
до­стал  воз, или кто купил, или... Бог их там знает. Поздно  вече­ром Райка
пришла к воротам, а у ней  кишки из  брюха висят, тащатся за ней:  прокололи
вилами.
     Вот... Значит, надо ждать телочку,  пока она вырастет. На­звали ее тоже
Рая.

     Жатва

     Год,  наверное, 1942-й. (Мне, стало быть, 13  лет.)  Лето, страда. Жара
несусветная. И нет никакой возможности спря­таться куда-нибудь от этой жары.
Рубаха на спине накали­лась и, повернешься, обжигает.
     Мы жнем с Сашкой  Кречетовым. Сашка старше, ему лет 15-16, он сидит "на
машине" -- на жнейке (у нас говори­ли  --  жатка).  Я -- гусевым. Гусевым --
это вот что:  в жнейку впрягалась тройка, пара коней по бокам дышла  (водила
или водилины), а один, на  длинной постромке,  впереди,  и на нем-то в седле
сидел обычно  парнишка  моих лет, направляя пару тягловых -- и,  стало быть,
машину -- точно по срезу жнивья.
     Оглушительно,  с  лязгом,   звонко   стрекочет  машина,  машет   добела
отполированными  крыльями (когда смотришь на жнейку  издали, кажется, кто-то
заблудился  в  высокой ржи  и  зовет руками  к себе); сзади  стоячей полосой
остается висеть золотисто-серая  пыль. Едешь, и на  тебя все время наплывает
сухой, горячий запах спелого зерна, соломы, нагретой травы и пыли -- прошлый
след,  хоть  давешняя  золотистая  полоса и  осела,  и сзади  поднимается  и
остается неподвижно висеть новая.
     Жара жарой, но еще смертельно хочется  спать: встали чуть свет, а время
к  обеду. Я то и  дело засыпаю в седле, и тогда не приученный  к этой работе
мерин сворачивает в хлеб -- сбивает стеблями ржи паутов с ног. Сашка орет:
     -- Ванька, огрею!
     Бичина  у  него  длинный  --  может  достать.  Я  потихоньку  матерюсь,
выравниваю  коня...  Но сон, чудовищный, желан­ный  сон  опять  гнет  меня к
конской гриве, и сил моих не хватает бороться с ним.
     -- Ванька!.. -- Сашка тоже матерится. -- Я сам с сиденья валюсь! У меня
у самого счас кровоизлияние мозга будет! Потерпи!
     -- Давай хоть пять минут поспим?! -- предлагаю я.
     -- Еще три круга -- и выпрягаем.
     Три огромных круга!.. А машина стрекочет и стрекочет, и размерно шагает
конь, и дергает повод, и фыркает, и на голо­ву точно масленый блин положили,
и горячее масло струйка­ми стекает под рубаху, в штаны...  Там, где сидишь в
седле, мокро, все остальное раскалилось, тлеет.
     -- А, Сань?! А то упаду под жатку, вот увидишь!
     Сашку допекло  тоже;  он  еще  немного хорохорится,  поет песни,  потом
натягивает вожжи.
     -- Тр-р! Пять минут, Ванька! А то застукают.
     Господи,  да больше и  не надо! Это  и так вечность.  Падаю с  коня, на
карачках отползаю подальше в рожь --  на тот случай, если кони  сами тронут,
то чтоб не переехало  машиной  --  успеваю  еще  подумать про  это...  Потом
горячая, пахучая земля приникла  к  лицу, прижалась; в ушах еще звон жнейки,
но он скоро слабеет, над головой тихо  прошуршали литые, медные колоски -- и
все. Мир звуков сомкнулся,  я  отбыл в мягкую, зыбучую тишину. Еще некоторое
время все тело вроде слегка покачивается, как  в седле, приятно гудит кровь,
потом  я  бестелесно  куда-то  плыву  и  испытываю  блаженство.  Странно,  я
чувствую, как я сплю  -- сознательно, сладко  сплю. Земля стремительно  мчит
меня на своей груди, а я -- сплю, я знал это. Никогда больше в своей жизни я
так не спал -- так вот -- целиком, вволю, через край.
     Сколько мы  спали,  не знаю,  только проснулся  я  вдруг,  с  ощущением
близкой опасности; сразу как-то, как от толчка, всплыл из глубины небытия на
поверхность...  Кто-то кри­чал...  Я  вскочил. Нас  все  же  застукали:  сам
председатель кол­хоза  Иван  Алексеич бегал по стерне за Сашкой, но  так как
одна  нога у председателя деревянная, то догнать Сашку, ко­нечно, он не мог,
и  только издали грозил плетью  и ругался. Увидев меня, председатель кинулся
было за мной, но я так дернул с места, что он сразу остановился.
     -- Контры! Вы мне ответите!.. Садитесь жать счас же!
     --  Отойди от  жатки,  тогда сядем.  --  Сашке,  видно,  попа­ло  разок
председательской плетью -- он почесывал спину.
     -- Счас же у меня садитесь! Вы што, под статью меня подвести хочете?!
     -- Отойди от жатки...
     Председатель, ругаясь, пошел к  своему легкому коробку, который стоял в
стороне.
     Опять заскрипела, заскрежетала  жнейка, опять налади­лось  жечь солнце,
но теперь на душе куда легче, даже весело: малость урвали.
     Председатель еще постоял немного, посмотрел на нас и уехал.
     Странный  он был человек, Иван  Алексеич, председатель. Эта нога его --
это ему  давно  еще, молотилкой: хотел  потуже вогнать  сноп под барабан,  и
вместе со снопом туда задернуло ногу. Пока успели скинуть со шкива приводной
ремень, ногу всю изодрало зубьями барабана, потом ее отняли выше коле­на. Мы
его нисколько  не боялись, нашего  председателя, хоть он страшно  ругался  и
иногда успевал жогнуть плетью.  Мы не догадывались тогда,  что народ мы  еще
довольно  зеленый, во­всю ругались по-мужичьи, и с председателем --  тоже. С
нами было  нелегко. Как  я  теперь понимаю, это  был  человек  добро­душный,
большого терпения и  совестливости.  Он  жил с нами на  пашне,  сам  починял
веревочную сбрую,  длинно  материл­ся при  этом...  Иногда  с  силой  бросал
чиненую-перечиненую шлею, топтал ее здоровой ногой и плакал от злости.
     В тот день председатель здорово насмешил нас.
     Съехались  мы  поздно  вечером к  бригадному дому, рассе­лись  кто  где
хлебать затируху (мелкие  кусочки теста, крошки,  сваренные  в воде).  Потом
должно было  быть  собрание:  у председателя много накопилось фактов  нашего
безобразного  поведения: кто-то  еще, кроме нас с  Сашкой,  спал  на полосе,
кто-то накануне, вечером, самовольно бегал домой в баню, кто-то, дожав клин,
гонялся с бичом за перепелками -- терял драгоценное время...
     Председатель, пока мы ужинали, застелил  красным  сук­ном  длинный стол
под навесом, сидел один за столом, строго поглядывал в нашу сторону -- ждал:
предстояла "накачка".
     Мы ополоснули чашки, закурили и приготовились слу­шать.
     -- Сегодня  четыре оглоеда, -- начал председатель, -- спа­ли на полосе.
Это: Санька Кречетов, Илюха Чумазый, Вань­ка Попов и Васька-безотцовщина. Вы
што, соображаете?!  А  этот  верзила... Колька, я про тебя! -- в баньку ему,
вишь, захотелось!
     (Колька, Моисеев внук, поймал у меня вчера на рубахе вшу и подговаривал
вместе бежать вечером в деревню в баню, а к свету вернуться. Я отказался.)
     -- Попариться  ему, вишь, захотелось, жеребцу!  Дубина такая... Ты  всю
ночь-то пробегаешь туда-сюда, а днем -- спать на полосе!
     -- Я не спал.
     -- Я посплю вам! Я вам посплю, дьяволы! Вы у меня ишо скирдовать в ночь
будете.
     Далеко,  за  лесом,  медленно опускается  в синие  дымы большое красное
солнце; хорошо  на земле, задумчиво, по­койно. Под председательским  столом,
свернувшись  калачи­ком, мирно спит Борзя, наш  бесконечно  добрый,  шалавый
кобель.
     Председатель  никак  не  может  разозлиться, вяло у  него получается --
никакого интереса. Мы клюем носами.
     -- Дальше:  што  это  за  моду взяли -- перепелок стегать?! Живодеры...
Первое: они всяких личинок уничтожают... Да время же теряете, черти! Пока ты
ее  догонишь  да  угодишь  бичом  --  времени-то  сколько   уходит!  Дальше:
Ленька-япо­нец наехал, сукин сын, на пенек, порвал пилу. Оглазел?! Скину вот
трудодней  пятнадцать, будешь  вперед  смотреть! Ехай счас прямо  в кузню --
штоб завтра, как только дед Ма­кар проснется, пилу мне склепали.
     Ленька-японец радешенек: дома побудет. Везет недомер­ку!  Не нарочно ли
на пень-то наехал? Но он хитрый, радости не показывает, а виновато хмурится.
     -- Дальше: еслив ишо кого увижу...
     Тут-то нанесло нежданного: на дороге, из-за взгорка, по­казались дрожки
уполномоченного -- мы хорошо знали его жеребца. К нам едет.
     Эх,   как   вскочил   тут    наш   председатель   (он   ужасно   боялся
уполномоченного), да как застучал кулаком по столу, как за­кричал:
     -- Я давно уж замечаю среди вас контр... контр...
     А деревяшкой своей председатель наступил  Борзе на  хвост; Борзя  взвыл
блажным голосом. Председателю надо перекричать собаку, он кричит: