- только махали рукой:
     -- Под завязку.
     --  Что-то  они  сегодня...  не  в  настроении,  что  ли,  --  си­дели,
толковали.
     -- Они в понедельник всегда так, -- сказал один мрач­ный.
     -- Куринков! -- вызвали.
     -- Эгей? -- подскочил ювелир. -- Иду.
     Он вошел в большую комнату и, слегка поклонившись, вежливо сказал:
     -- Здравствуйте.
     -- Садитесь, -- велели ему.
     Куринков скромненько  присел  на  краешек  скамьи  с  высокой  спинкой,
устремил взор на судей -- весь внимание.
     -- Вчера, восемнадцатого июня, вы, будучи в нетрезвом состоянии, надели
не принадлежащую вам военную фор­му...
     -- Пошутил! --  воскликнул ювелир. И хотел  даже посме­яться, но у него
вышло коротко и ненатурально. -- Я во­обще шутник большой. Бывает, соберемся
у нас в мастер­ской -- чего я только ни выделываю! Я в ювелирной мастер­ской
работаю.  Я  вот  вижу у  вас колечко...  --  ювелир  хотел встать и поближе
посмотреть кольцо на руке одной из жен­щин.
     -- Сидеть, -- сказал ему старшина.
     --  Господи, чего тут  такого?  --  негромко сказал  юве­лир. -- Просто
смотрю: неважно сделано...
     -- Вы признаете факт шантажа и запугивания с вашей стороны?
     -- Только не шантаж! -- вскочил ювелир и даже протянул руку к судье. --
Только не... это... не надо разных слов. Шут­ка -- да, юмореска...
     -- Вы угрожали Трухалеву Илье Георгиевичу арестом?
     -- Ну, шутка, шутка!.. -- ювелир прижал руку к сердцу: -- Ну,  Трухалев
шуток не понимает, но вы-то!..
     -- Сядьте, -- опять сказал ему старшина...
     Ювелир  сел... И  вдруг  ему  стало противно,  что  он  трусит,  юлит и
суетится. Он как-то сразу устал и успокоился.
     -- Угрожал, -- сказал он спокойно.
     -- Вы  сознаете, что это... неумно по крайней  мере?  Что  за мысль вам
пришла -- пойти арестовывать? Почему?
     -- Не знаю, -- сказал ювелир. -- Мне не нравится этот Трухалев. Вообще,
чего тут много говорить? Давайте мне пятнадцать суток... и разойдемся, как в
море корабли, -- ювелир  смело посмотрел на  старшину и даже подмигнул  ему.
Что на него такое нашло, непонятно. -- Чего тут дол­го-то?
     Женщина-судья серьезно смотрела на него.
     -- Только не надо, -- сказал ювелир.
     -- Что "не надо"?
     -- Не надо меня пугать строгим взором. Прошу дать мне пятнадцать суток.
Я все понимаю, всю карикуляцию.
     -- Почему вы решили, что именно пятнадцать?
     -- Вы же всем сегодня по пятнадцать даете.
     Женщины тут  же,  не сходя  с  места,  негромко  посовеща­лись, и судья
объявила:
     -- Пятнадцать суток.
     -- О'кей! -- сказал ювелир. И вышел в коридор к другим.
     -- Сколько вломили? -- спросили.
     -- Пятнадцать, -- сказал ювелир.
     В эту минуту ему было  все равно, даже  хорошо,  что  пят­надцать, а то
перед другими было бы неудобно. Он сел в пестрый рядок  тех, кто уже получил
свои "сутки".
     -- В  понедельник  к  ним лучше  не попадать, -- опять ска­зал  мрачный
человек. Он тоже получил пятнадцать суток.


     OCR: 2001 Электронная библиотека Алексея Снежинского





Как мужик переплавлял через реку волка, козу и капусту

     Собрались  три  бледно-зеленые больничные  пижамы  ре­шать вопрос:  как
мужику  в одной лодке переплавить через реку  волка, козу и  капусту? Решать
стали громко; скоро пе­решли  на личности. Один, носатый, с губами, похожими
на  два  прокуренных  крестьянских  пальца,   сложенных   вместе,  попер  на
лобастого, терпеливого:
     --  А ты  думай! Думай! Он поплавит  капусту, а  волк здесь козу съест!
Думай!.. У тя ж голова на плечах, а не холодиль­ник.
     Лобастый медленно смеется.
     Этот лобастый --  он  какой-то  загадочный.  Иногда  этот  человек  мне
кажется  умным,  глубоко,  тихо умным,  самосто­ятельным.  Я  учусь  у  него
спокойствию. Сидим, например, в курилке, курим. Молчим. Глухая ночь... Город
тяжело спит. В такой час,  кажется, можно понять,  кому  и зачем надо бы­ло,
чтоб  завертелась,  закружилась, закричала  от  боли и ра­дости эта огромная
махина -- Жизнь. Но только -- кажется. На самом деле сидишь, тупо смотришь в
паркетный пол и думаешь черт  знает  о  чем.  О том, что вот -- ладили  этот
пар­кет рабочие, а о  чем они тогда говорили? И вдруг  в эту  ми­нуту, в эту
очень точную  минуту из каких-то тайных своих  глубин Лобастый произносит...
Спокойно, верно, обду­манно:
     -- А денечки идут.
     Пронзительная, грустная правда.  Завидую  ему. Я  только могу запоздало
вздохнуть и поддакнуть:
     -- Да. Не идут, а бегут, мать их!..
     Но не я первый додумался, что они так вот  -- неповто­римо, безоглядно,
спокойно -- идут. Ведь  надо  прежде  мно­го наблюдать, думать,  чтобы тремя
словами -- верно и  во­время сказанными  -- поймать за  руку  Время.  Вот же
черт!
     Лобастый медленно (он как-то умеет -- медленно, то есть не кому-нибудь,
себе) смеется.
     -- Эх, да не зря бы они бежали! А?
     -- Да.
     Только и всего.
     Лобастый отломал две  войны -- финскую и  Отечествен­ную. И, к примеру,
вся финская кампания, когда я  попро­сил его рассказать, уложилась у  него в
такой... компактный, так, что ли, рассказ:
     -- Морозы стояли!..  Мы палатку натянули, чтоб для мас­кировки, а там у
нас  была  печурка самодельная. И  мы  от пу­шек  бегали туда  погреться  --
каждому пять  минут.  Я  при­шел,  пристроился сбочку,  задремал.  А  у меня
шинелька -- только выдали, новенькая. Уголек отскочил, и  у меня  от это вот
место все выгорело. Она же -- сукно -- шает, я не учуял. Новенькая шинель.
     -- Убивали же там!
     -- Убивали. На то война. Тебе уколы делают?
     -- Делают.
     -- Какие-то слабенькие теперь уколы. Бывало, укол сде­лают,  -- так три
дня до  тебя не дотронься: все болит. А  счас сделают -- в башке не гудит, и
по телу ничего не слышно.
     ...И вот Носатый прет на Лобастого:
     -- Да их же нельзя вместе-то! Их же... Во дает! Во тункель-то!
     -- Не ори, -- советует Лобастый. -- Криком ничего не возьмешь.
     Носатый  -- это не  загадка,  но  тоже...  ничего себе  челове­чек. Все
знает. Решительно  все. Везде и всем дает поясне­ния; и когда он кричит, что
волк  съест  козу,  я как-то  по-осо­бенному  отчетливо  знаю,  что волк это
сделает --  съест. Аккуратно съест, не будет  рычать, но съест. И косточками
похрустит.
     -- Трихопол?! -- кричит Носатый в столовой. -- Это -- для американского
нежного желудка, но не для  нашего. При чем тут трихопол, если я  воробья  с
перьями могу перева­рить! -- и таков дар у этого человека -- я  опять вижу и
слышу, как трепещется живой еще воробей и исчезает в желез­ном его желудке.
     Третья  бледно-зеленая  пижама --  это  Курносый.  Тот  все  вспоминает
сражения  и  обожает  телевизор.  Смотрит, при­открыв  рот. Смотрит с  таким
азартом,   с   такой  упорной  непосредственностью,  что  все  невольно  его
слушаются,  ко­гда  он,  например,  велит  переключить на  "Спокойной  ночи,
малыши". Смеется от души, потому что все там  понимает. С ним говорить,  что
колено брить -- зачем?..
     Вот эти-то трое схватились решать весьма сложную про­блему. Шуму, как я
сказал, сразу получилось много.
     Да, еще про Носатого... Его фамилия -- Суворов. Он крупно написал ее на
полоске плотной бумаги и прикнопил  к своей клеточке  в умывальнике. Мне это
показалось неуме­стным, и  я подписал с краешку  карандашом:  "Не  Александр
Васильевич". Возможно, я  сострил  не бог весть как, но  не­ожиданно здорово
разозлил Суворова. Он шумел в умываль­нике:
     -- Кто это такой умный нашелся?!
     -- А зачем вообще  надо объявлять, что эта клеточка  -- Суворова? Ни  у
кого  же  нет. Вы что, полагаете... --  пустил­ся было в длинные рассуждения
один вежливый очкарик, но Суворов скружил на него ястребом.
     --  Тогда чего же мы  жалуемся,  что  у нас  в почтовом  ящи­ке  газеты
поджигают?! Сегодня -- карандаш, завтра -- нож в руки!..
     -- Ну, знаете, кто взял в руки карандаш, тот...
     -- Пожалуйста, можно и без ножа по очкам дать. По-мо­ему я догадываюсь,
кто это тут такой грамотный... Очкарик побледнел.
     -- Кто?
     -- Сказать? Может, носом ткнуть?
     Мне стало больно за очкарика,  и я, как частенько я, выступил блестящим
недомерком.
     -- А чего вы озверели-то? Ну, пошутил кто-то,  и из-за  этого надо  шум
поднимать.
     -- За такие шутки надо...  не шум поднимать! Не шум на­до поднимать,  а
тянуть куда следует.
     Дурак он. Дурак и злой.
     -- ...  Как  же  ты туда повезешь волка, когда  там  коза?!  --  кричит
Суворов. -- Он же ее съест!
     -- Связать, -- предлагает Курносый.
     -- Кого связать?
     -- Волка.
     -- Нельзя, тункель!
     -- А чего ты обзываешься-то? Мы предлагаем, как  выйти  из положения, а
ты...
     --  Как же  тут  не  кричать,  скажи на милость?! Если вы  не понимаете
элементарных вещей...
     Лобастый упорно думает.
     --  Как  все покричать любят!  --  изумляется  Курносый.  -- Знаешь  --
объясни. Чего кричать-то?
     -- Полные  тункели! -- удивляется  в свою очередь Суво­ров. -- Какой же
тогда  смысл в этой  задаче?  Ну  --  объяснил  я,  и все? А самим-то  можно
подумать?
     --  Вот мы и  думаем. И  предлагаем  разные  варианты.  А  ты  наберись
терпения.
     --  Привыкли люди, чтоб за них  думали! Сами -- в  сто­ронку,  а за них
думай!
     --  Волк  капусту  не  ест, -- размышляет вслух Лобастый. -- Значит его
можно здесь оставить...
     -- Ну! ну! ну! -- подталкивает Суворов.
     -- Не понужай, не запрег.
     -- Давай дальше! Волк капусту не ест... Правильно начал!
     Серые, глубокие глаза Лобастого тихо сияют.
     -- Начать -- это начать,  --  бормочет он. По-моему, он  уже сообразил,
как  надо делать. --  Говорят: помоги, госпо­ди,  подняться,  а ляжем  сами.
Значит, козу отвезли. Так?
     -- Ну!
     -- Плывем назад, берем капусту...
     -- Ее же там коза сожрет! -- волнуется Курносый.
     -- Сожрет? -- спрашивает  Лобастый, и в голосе его  чувст­вуется мощь и
ирония. -- Тада мы ее назад оттуда, раз она такая прожорливая.
     -- А тут волк!
     -- А мы волка -- туда. Пусть он у нас капустки опро­бует...
     Суворов радостно хлопает Лобастого но спине; и  так  как мне все  время
что-нибудь  кажется,  когда  Суворов  что-ни­будь  делает, то  на  этот  раз
почему-то кажется,  что он хлоп­нул по лафету тяжелой  пушки, и пушка на это
никак не вздрогнула.
     -- А-а! -- догадывается  Курносый. Ему тоже весело,  и он смеется. -- А
потом уж мы туда -- козу, в последнюю оче­редь!
     --  Дошло! -- орет Суворов.  Он просто не может не орать. Все мы тут --
крепко устали, нервные, -- это тебе не высоту брать.
     -- Сравнил телятину с... -- обиделся Курносый.
     Лобастый долго,  терпеливо, осторожно мнет  в толстых  пальцах каменную
"памирину",  смотрит  на  нее...  И  я  вдруг ужасаюсь  его  нечеловеческому
терпению,  выносливости. И понимаю, что это -- не  им одним  нажито,  такими
были его отец, дед... Это -- вековое.
     Лобастый по привычке едва  заметным движением тронул  куртку, убедился,
что спички в кармане, встал, пошел в курилку. Я  -- за ним.  Посидеть с ним,
помолчать.


     OCR: 2001 Электронная библиотека Алексея Снежинского





Как помирал старик

     Старик с утра  начал маяться.  Мучительная слабость нава­лилась... Слаб
он был давно  уж, с месяц, но сегодня какая-то  особенная  слабость -- такая
тоска под сердцем, так нехоро­шо, хоть  плачь. Не то чтоб страшно сделалось,
а удивитель­но: такой  слабости никогда  не было. То казалось, что отня­лись
ноги... Пошевелит пальцами --  нет, шевелятся. То на­чинала  терпнуть  левая
рука, шевелил ею -- вроде ничего. Но какая слабость, Господи!..
     До полудня  он терпел, ждал: может,  отпустит, может,  оживеет маленько
под сердцем  --  может, покурить захочется  или  попить.  Потом  понял:  это
смерть.
     -- Мать...  А мать! -- позвал он старуху свою. -- Это...  по­мираю вить
я.
     -- Господь с тобой! --  воскликнула старуха. -- Кого там выдумываешь-то
лежишь?
     -- Сняла бы как-нибудь меня отсудова.  Шибко тяжко. -- Старик  лежал на
печке. -- Сними, ради Христа.
     -- Одна-то я рази сниму. Сходить нешто за Егором?
     -- Сходи. Он дома ли?
     -- Даве крутился в ограде... Схожу.
     Старуха оделась и вышла, впустив в избу белое морозное облако.
     "Зимнее дело -- хлопотно помирать-то", -- подумал ста­рик.
     Пришел Егор, соседский мужик.
     -- Мороз,  язви ево!  -- сказал он. --  Погоди,  дядя  Степан, маленько
обогреюсь, тогда уж полезу к тебе. А то застужу. Тебе чего, хуже стало?
     -- Совсем плохо, Егор. Помираю.
     -- Ну, что ты уж сразу так!.. Не паникуй особо-то.
     -- Паникуй не паникуй -- все. Шибко морозно-то?
     --  Градусов  пятьдесят есть. -- Егор закурил. -- А снега на  полях  --
шиш. Сгребают тракторами, но кого там!
     -- Может, подвалит ишо.
     -- Теперь уж навряд ли. Ну, давай слезать будем...
     Старуха взбила на  кровати подушку,  поправила перину.  Егор  встал  на
припечек, подсунул руки под старика.
     -- Держись мне за шею-то... Вот так! Легкий-то какой стал!
     -- Выхворался...
     -- Прям как ребенок. У меня Колька тяжельше.
     Старика положили на кровать, накрыли тулупом.
     -- Может, папироску свернуть? -- предложил Егор.
     -- Нет, неохота. Ах ты,  Господи, -- вздохнул старик, -- зимнее дело --
помирать-то...
     -- Да брось ты! -- сказал Егор серьезно. -- Ты гони от се­бя эти мысли.
-- Он  пододвинул  табуретку к кровати,  сел. -- Меня  на фронте-то  вон как
задело! Тоже думал -- каюк. А доктор говорит: захочешь жить -- будешь  жить,
не захо­чешь --  не будешь. А я  и говорить-то не мог. Лежу и думаю: "Кто же
жить не хочет, чудак-человек?" Так что лежи и думай: "Буду жить!"
     Старик слабо усмехнулся.
     -- Дай разок курну, -- попросил он.
     Егор дал. Старик затянулся и закашлялся. Долго кашлял...
     -- Прохудился весь... Дым-то, однако, в брюхо прошел.
     Егор хохотнул коротко.
     -- А  где  шибко-то  болит?  --  спросила  старуха,  глядя  на  старика
жалостливо и почему-то недовольно.
     -- Везде... Весь. Такая слабость, вроде всю кровь выцедили.
     Помолчали все трое.
     -- Ну, пойду  я,  дядя Степан, -- сказал Егор. -- Скотинешку попоить да
корма ей задать...
     -- Иди.
     -- Вечерком ишо зайду попроведую.
     -- Заходи.
     Егор ушел.
     --  Слабость-то, она от  чего?  Не  ешь, вот  и  слабость, --  заметила
старуха.  --  Может,  зарубим   курку  --  сварю  бульону?  Он  ить  скусный
свеженькой-то... А?
     Старик подумал.
     -- Не надо. И поесть не поем, а курку решим.
     -- Да Бог уж с ей, с куркой! Не жалко ба...
     -- Не надо, -- еще раз сказал старик. -- Лучше дай мне полрюмки вина...
Может, хоть маленько кровь-то заиграет.
     -- Не хуже ба...
     -- Ничо. Может, она хоть маленько заиграет.
     Старуха достала  из шкафа четвертинку, аккуратно за­ткнутую  пробкой. В
четвертинке было чуть больше половины.
     -- Гляди, не хуже ба...
     -- Да когда с водки хуже бывает, ты чо! -- Старика досада взяла. -- Всю
жизнь трясетесь  над ей,  а не понимаете:  вод­ка --  это  первое лекарство.
Сундуки какие-то...
     --  Хоть счас-то не ерепенься! -- тоже  с  досадой сказала старуха.  --
"Сундуки"... Одной  уж  ногой  там стоит,  а ишо шебаршит кого-то.  Не велел
доктор волноваться-то.
     -- Доктор... Они вон и помирать не велят, доктора-то, а люди помирают.
     Старуха налила полрюмочки водки, дала старику. Тот хлебнул -- и чуть не
захлебнулся.  Все обратно вылилось. Он долго  лежал  без  движения.  Потом с
трудом сказал:
     -- Нет, видно, пей, пока пьется.
     Старуха смотрела на него  горько и жалостливо.  Смотре­ла,  смотрела  и
вдруг всхлипнула:
     -- Старик...  А, не  приведи Господи, правда помрешь,  чо же  я одна-то
делать стану?
     Старик  долго  молчал,  строго  смотрел  в  потолок.  Ему  трудно  было
говорить. Но ему хотелось поговорить хорошо, обстоятельно.
     -- Перво-наперво:  подай  на  Мишку на алименты.  Скажи: "Отец помирал,
велел тебе докормить мать до конца". Скажи. Если он, окаянный, не очухается,
подавай на алименты. Стыд стыдом, а дожить тоже надо. Пусть  лучше ему будет
стыдно.  Маньке  напиши,  штоб  парнишку  учила.  Парнишка  смышленый,  весь
"Интернационал" назубок  знает. Скажи: "Отец велел учить". -- Старик устал и
долго  опять  лежал  и   смотрел  в  потолок.   Выражение  его   лица   было
торжествен­ным и строгим.
     -- А Петьке чего  сказать? -- спросила старуха, вытирая слезы; она тоже
настроилась говорить серьезно и без слез.
     -- Петьке?.. Петьку не трогай -- он сам едва концы с кон­цами сводит.
     -- Может, сварить бульону-то? Егор зарубит...
     -- Не надо.
     -- А чего, хуже становится?
     -- Так  же. Дай  отдохну маленько. -- Старик закрыл  глаза  и медленно,
тихо дышал. Он правда походил на мертвеца: ка­кая-то отрешенность, нездешний
какой-то покой были на лице его.
     -- Степан! -- позвала старуха.
     -- Мм?
     -- Ты не лежи так...
     --  Как не  лежи, дура? Один помирает, а  она --  не лежи  так. Как мне
лежать-то? На карачках?
     -- Я позову Михеевну -- пособорует?
     -- Пошли вы!.. Шибко он мне много добра исделал... Курку своей Михеевне
задарма сунешь... Лучше эту курку-то Егору отдай -- он мне могилку выдолбит.
А то кто долбить-то станет?
     -- Найдутся небось...
     -- "Найдутся". Будешь потом по деревне полоскать -- кому охота на таком
морозе долбать. Зимнее дело... Что бы летом-то!
     -- Да ты чо уж, помираешь, что ли! Может, ишо оклемаисся.
     --  Счас  -- оклемался. Ноги вон  стынут... Ох,  Господи, Господи!.. --
Старик глубоко вздохнул. -- Господи... тяжко, прости меня, грешного.
     -- Степан,  ты покрепись  маленько. Егор-то  говорил: "Не думай  всякие
думы".
     -- Много он понимает! Он здоровый как бык.  Ему скажи: не помирай -- он
не помрет.
     -- Ну, тада прости меня, старик, если я в чем виноватая...
     -- Бог простит, -- сказал старик часто слышанную фразу. Ему еще  что-то
хотелось сказать, что-то очень нужное, но он как-то стал странно смотреть по
сторонам, как-то нехорошо забеспокоился...
     -- Агнюша,  -- с  трудом  сказал  он,  -- прости  меня...  я  ма­ленько
заполошный был... А хлеб-то -- рясный-рясный!.. А  погляди-ко в углу-то кто?
Кто там?
     -- Где, Степан?
     -- Да  вон!..  -- Старик приподнялся на локте, каким-то жутким взглядом
смотрел  в угол избы -- в передний. --  Вон же она,  -- сказал он, -- вон...
Сидит, гундосая.
     Егор пришел вечером...
     На  кровати  лежал  старик,  заострив  кверху  белый нос.  Старуха тихо
плакала у его изголовья...
     Егор снял шапку, подумал немного и перекрестился на икону.
     -- Да, -- сказал он, -- чуял он ее.


     OCR: 2001 Электронная библиотека Алексея Снежинского





Как зайка летал на воздушных шариках

     Маленькая девочка, ее звали Верочка,  тяжело  заболела.  Папа ее, Федор
Кузьмич,  мужчина в годах, лишился сна и покоя. Это был его поздний ребенок,
последний теперь,  он  без  памяти любил девочку.  Такая была  игрунья,  все
играла  с папой, с рук не слезала, когда он бывал дома, теребила его волосы,
хотела надеть на свой носик-кнопку папины оч­ки... И вот -- заболела. Друзья
Федора  Кузьмича --  у  него  бы­ли  влиятельные друзья, --  видя  его горе,
нагнали к нему  до­мой  докторов...  Но  там и один участковый все  понимал:
воспаление легких, лечение  одно --  уколы. И такую махонь­кую --  кололи  и
кололи. Когда приходила  медсестра,  Федор  Кузьмич  уходил  куда-нибудь  из
квартиры, на лестничную площадку, да  еще спускался  этажа на  два  вниз  по
лестни­це,  и там пережидал. Курил.  Потом  приходил,  когда  девочка уже не
плакала, лежала --  слабенькая,  горячая...  Смотрела на него. У Федора  все
каменело в груди. Он  бы и плакал, если б умел,  если бы вышли слезы. Но они
стояли  где-то в гор­ле,  не выходил