ливый,
только...  учиться тебе надо. Хороший ты  парень,  врешь складно... А знаешь
мало.
     -- Когда же мне учиться-то? Я же работаю.
     -- Вот поэтому и надо учиться.
     -- А вы -- учитель, да?
     -- Учитель.
     -- Значит, вы счастливый, если вы учите?
     -- Наверно. Позови-ка сестру.
     -- Что, плохо?
     -- Нет, просто устал.
     -- Лиля Александровна! -- позвал Пашка.
     Вошла сестра и сделала учителю укол.
     -- Ну, вот теперь уснем, -- сказал тот и выключил свет.
     Пашка долго еще лежал с открытыми глазами, думал о чем-то. А как только
стал засыпать, услышал голос Насти:
     -- Павел, иди ко мне.
     ...И опять снится Пашке сон:
     Ждет его  Настя на том самом месте,  где встречала его во сне  в первый
раз.
     -- Здравствуй, Павел.
     -- Здравствуй.
     -- Как живешь?
     -- Ничего.
     -- Идеал-то не нашел еще?
     Пашка усмехнулся.
     -- Нет.
     --  Помнишь  сказку?   --  спросила  вдруг  Настя.  --   Бабушка   тебе
рассказывала...
     -- Про голую бабу, что ли?
     -- Да.
     -- Помню.
     -- Так вот, ты не верь: это не смерть была, это любовь по земле ходит.
     -- Как это?
     -- Любовь. Ходит по земле.
     -- А чего она ходит?
     -- Чтобы люди знали ее, чтоб не забывали.
     -- Она, что, тоже голая?
     -- Она красивая-красивая.
     -- Хоть бы разок увидеть ее.
     -- Увидишь. Она придет к тебе.
     -- А  если  не  придет? Ведь нельзя  же  сидеть  и  ждать,  что  придет
кто-нибудь  и научит,  как добиться счастья. Будешь ждать, что  придет, а он
возьмет и не придет. Так и прожи­вешь дураком. Правильно я рассуждаю?
     -- Правильно. А учиться можно не только  в  школе.  Жизнь -- это, брат,
тоже школа, только лучше.
     -- И опять: если я буду сидеть и ждать...
     -- Зачем  же ждать, -- перебивает  его Настя. -- Надо ис­кать. Надо все
время искать, Павел.
     -- Так вот я ищу. Но я же хочу идеал!

     Опять засмеялся белобрысый. Пашка  проснулся. Утро. Еще спят все. Пашка
огляделся по палате. И вдруг ему показалось...
     -- Братцы! -- заорал он.
     Повскакали больные.
     -- Ты чего, Пашка? -- спросил белобрысый.
     Пашка показал на учителя, который лежит недвижно.
     -- Няня! -- рявкнул белобрысый.
     Учитель приподнялся.
     -- Что такое? В чем дело?
     Все смотрят на него.
     -- Что случилось-то?
     Пашка негромко засмеялся.
     -- А мне показалось, ты помер, -- сказал он простодушно.
     Учитель досадливо сморщился.
     -- Первую ночь спокойно уснул... Надо же!
     Пашка лег и стал смотреть в потолок. На душе у него легко.
     -- Значит, будем жить, -- сказал он, отвечая своим мыс­лям.
     А за окнами больницы -- большой ясный день. Большая милая жизнь...
     2001 Электронная библиотека Алексея Снежинского



    Василий Шукшин.
    Сборник рассказов


     © Copyright Василий Шукшин
     Подготовка электронного текста: библиотека Александра Снежинского




Артист Федор Грай

     Сельский кузнец Федор Грай играл в драмкружке "про­стых" людей.
     Когда  он выходил  на клубную сцену,  он  заметно бледнел и говорил так
тихо, что даже  первые ряды плохо слышали. От напряжения у него под рубашкой
вспухали тугие бугры мышц.  Прежде чем сказать реплику, он  долго смотрел на
партнера, и была в этом взгляде такая неподдельная вера в происходя­щее, что
зрители смеялись, а иногда даже хлопали ему
     Руководитель драмкружка,  суетливый  малый  с  конопа­тым  неинтересным
лицом, на  репетициях кричал на  Федора, произносил всякие  ехидные слова --
заставлял говорить громче. Федор тяжело переносил этот крик, много думал над
ролью... А когда выходил на сцену, все повторялось: Федор говорил негромко и
смотрел на  партнеров исподлобья. Ре­жиссер за кулисами  кусал губы и громко
шептал:
     -- Верстак... Наковальня...
     Когда Федор,  отыграв  свое, уходил со сцены, режиссер набрасывался  на
него и шипел, как разгневанный гусак:
     -- Где у тебя язык? Ну-ка покажи язык!.. Ведь он же у тебя...
     Федор слушал и  смотрел в сторону. Он не любил  этого вьюна, но считал,
что понимает в искусстве меньше его... И терпел. Только один раз он вышел из
себя.
     -- Где у тебя язык?.. -- накинулся, по обыкновению, ре­жиссер.
     Федор  взял его  за грудь  и  так  встряхнул, что  у  того глаза на лоб
полезли.
     --  Больше не  ори  на  меня,  --  негромко  сказал  Федор  и  отпустил
режиссера.
     Бледный руководитель не сразу обрел дар речи.
     -- Во-первых, я  не ору, -- сказал он, заикаясь. -- Во-вто­рых, если не
нравится здесь, можешь уходить. Тоже мне... герой-любовник.
     -- Еще вякни раз. -- Федор смотрел на  руководителя, как на партнера по
сцене.
     Тот не выдержал  этого  взгляда,  пожал  плечами  и ушел. Больше он  не
кричал на Федора.
     -- А погромче,  чуть погромче нельзя? --  просил он  на  ре­петициях  и
смотрел на кузнеца с почтительным удивлением и интересом.
     Федор старался говорить громче.
     Отец  Федора, Емельян  Спиридоныч, один  раз  пришел в клуб  посмотреть
сына. Посмотрел и ушел, никому  не сказав ни  слова. А дома во  время  ужина
ласково взглянул на сына и сказал:
     -- Хорошо играешь.
     Федор слегка покраснел.
     -- Пьес хороших нету... Можно бы сыграть, -- сказал он негромко.
     Тяжело  было   произносить   на  сцене   слова  вроде:  "сельхознаука",
"незамедлительно",  "в сущности говоря"...  и т. п. Но еще  труднее,  просто
невыносимо трудно и  тошно  было  говорить  всякие  "чаво", "куды",  "евон",
"ейный"...  А режис­сер  требовал, чтобы  говорил  так,  когда  речь  шла  о
"простых" людях.
     -- Ты же простой парень! -- взволнованно объяснял он. --  А как говорят
простые люди?
     Еще  задолго  до  того,   когда  нужно  было  произносить  какое-нибудь
"теперича", Федор, на беду  свою, чувствовал его впереди, всячески готовился
не  промямлить, не "съесть"  его, но когда подходило время  произносить  это
"теперича", он просто шептал его себе под нос и краснел. Было ужасно стыдно.
     -- Стоп!  --  взвизгивал режиссер.  --  Я не слышал,  что было сказано.
Нести же надо слово! Еще раз. Активнее!
     -- Я не могу, -- говорил Федор.
     -- Что не могу?
     -- Какое-то дурацкое слово... Кто так говорит?
     -- Да  во-от же! Боже ты мой!.. -- Режиссер  вскакивал  и совал ему под
нос пьесу. -- Видишь? Как  тут говорят? Навер­но, умнее  тебя писал человек.
"Так не говорят"... Это же художественный образ! Актер!..
     Федор  переживал неудачи как личное  горе: мрачнел,  за­мыкался, днем с
ожесточением работал в кузнице, а вечером шел в клуб на репетицию.
     ... Готовились к межрайонному смотру художественной самодеятельности.
     Режиссер  крутился  волчком,  метался  по сцене, показы­вал,  как  надо
играть тот или иной "художественный образ".
     -- Да не также!.. Боже ты мой!  -- кричал он, подлетая  к Федору. -- Не
верю! Вот смотри. -- Он надвигал на глаза кепку, засовывал руки  в карманы и
входил  развязной  походкой в "кабинет  председателя  колхоза". Лицо  у него
делалось на редкость тупое.
     -- "Нам, то есть молодежи нашего  села, Иван Петрович, необходимо нужен
клуб... Чаво?"
     Все вокруг смеялись и смотрели на режиссера с восхище­нием. Выдает!
     А Федора  охватывала глухая злоба и отчаяние. То, что  делал  режиссер,
было, конечно,  смешно,  но  совсем  неверно.  Федор  не умел  только  этого
сказать.
     А режиссер, очень довольный произведенным эффектом, но всячески скрывая
это, говорил деловым тоном:
     -- Вот так  примерно, старик. Можешь  делать по-своему. Копировать меня
не надо. Но мне важен общий рисунок. Понимаешь?
     Режиссер хотел на этом  смотре  широко доказать,  на что он способен. В
своем районе его считали очень талантливым.
     Федору же за все его  режиссерские дешевые выходки хо­телось дать ему в
лоб,  вообще выкинуть его отсюда. Он играл все равно  по-своему. Раза два он
перехватил взгляд  режиссе­ра,  когда  тот  смотрел  на  других  участников,
обращая их вни­мание на игру Федора: он  с  наигранным страданием закаты­вал
глаза и разводил руками, как бы желал сказать: "Ну, тут даже я бессилен".
     Федор скрипел зубами, и терпел, и говорил "чаво?", но никто не смеялся.
     В   этой  пьесе  по  ходу  действия  Федор  должен  был   прихо­дить  к
председателю колхоза, махровому бюрократу и воло­китчику, и требовать, чтобы
тот  начал  строительство клуба  в деревне. Пьесу  написал местный  автор и,
используя свое "знание жизни", сверх  всякой меры нашпиговал  ее  "народ­ной
речью": "чаво", "туды", "сюды" так и сыпались из уст  действующих лиц.  Роль
Федора  сводилась,  в  сущности,  к  по­ложению  жалкого просителя,  который
говорил бесцветным, вялым языком и уходил ни с чем. Федор презирал человека,
которого играл.

     Наступил страшный день смотра.
     В клубе было битком набито. В переднем ряду сидела мандатная комиссия.
     Режиссер в репетиционной комнате умолял актеров:
     --  Голубчики,  только не волнуйтесь! Все будет хорошо...  Вот увидите:
все будет отлично.
     Федор сидел в сторонке, в углу, курил.
     Перед самым началом режиссер подлетел к нему.
     --  Забудем  все наши  споры...  Умоляю:  погромче.  Больше  ничего  не
требуется...
     --  Пошел ты!.. -- холодно вскипел Федор. Он уже не мог больше выносить
этой бессовестной пустоты и фальши в че­ловеке. Она бесила его.
     Режиссер испуганно посмотрел на него и отбежал к дру­гим.
     -- ... Я уже не могу... -- услышал Федор его слова.
     Всякий  раз,  выходя на  сцену, Федор  чувствовал себя очень плохо: как
будто проваливался в большую гулкую яму. Он слушал стук собственного сердца.
В груди становилось горячо и больно.
     И на этот раз,  ожидая за  дверью сигнала  "пошел", Федор почувствовал,
как в груди начинает горячо подмывать.
     В самый  последний момент он  увидел взволнованное лицо режиссера.  Тот
беззвучно показывал губами: "громче".  Это решило все. Федор  как-то странно
вдруг успокоился, смело и просто ступил на залитую светом сцену.
     Перед  ним сидел  лысый бюрократ-председатель.  Первые слова  Федора по
пьесе  были: "Здравствуйте, Иван Петрович.  А  я  все  насчет  клуба, ххе...
Поймите,  Иван Петрович,  моло­дежь нашего  села..."  На что  Иван Петрович,
бросая  телефон­ную трубку, кричал: "Да  не до  клуба  мне сейчас!  Посевная
срывается!"
     Федор прошел к столу председателя, сел на стул.
     -- Когда клуб будет? -- глухо спросил он.
     Суфлер в своей будке громко зашептал:
     -- "Здравствуйте, Иван  Петрович! Здравствуйте, Иван Петрович! А я  все
насчет..."
     Федор ухом не повел.
     --  Когда клуб будет,  я спрашиваю? -- повторил  он  свой вопрос, прямо
глядя в глаза партнеру; тот растерялся.
     -- Когда будет, тогда и будет, -- буркнул он. -- Не до клу­ба сейчас.
     -- Как это не до клуба?
     --  Как, как!.. Так. Чего ты?..  Явился тут --  царь Горох! -- Партнера
тоже уже понесло напропалую. -- Невелика пти­ца -- без клуба поживешь.
     Федор положил тяжелую руку на председательские бу­мажки.
     -- Будет клуб или нет?!
     -- Не ори! Я тоже орать умею.
     --  Наше  комсомольское  собрание  постановило...  Наше   комсомольское
собрание постановило... -- с отчаянием по­вторял суфлер.
     -- Вот что... -- Федор встал. -- Если вы думаете, что  мы  по  старинке
жить  будем, то вы сильно  ошибаетесь! Не вый­дет! -- Голос Федора  зазвучал
крепко  и  чисто. -- Зарубите это  себе на  носу, председатель. Сами  можете
киснуть  на  печке  с  бабой,  а нам  нужен  клуб. Мы  его  заработали.  Нам
библиоте­ка тоже нужна! Моду взяли бумажками отбояриваться... Я их видеть не
хочу, эти бумажки! И дураком жить тоже не хочу!
     Суфлер молчал и с интересом наблюдал за разворачиваю­щейся сценой.
     Режиссер корчился за кулисами.
     -- Чего ты кричишь тут? --  пытался остановить председа­тель Федора, но
остановить его было невозможно;  он  неза­метно для себя перешел на  "ты"  с
председателем.
     -- Сидишь тут, как... ворона, глазами хлопаешь. Давно бы уже все  было,
если бы  не такие  вот...  Сундук старорежим­ный!  Пуп земли... Ты ноль  без
палочки -- один-то,  вот кто. А ломаешься, как  дешевый пряник. Душу из тебя
вытрясу, если клуб не построишь! -- Федор  ходил  по  кабинету  -- силь­ный,
собранный, резкий. Глаза его сверкали гневом. Он был прекрасен.
     В зале стояла тишина.
     -- Запомни мое слово: не начнешь строить клуб, поеду в район, в край...
к черту на рога, но я тебя допеку. Ты у меня худой будешь...
     -- Выйди отсюда моментально! -- взорвался председа­тель.
     -- Будет клуб или нет?
     Председатель мучительно соображал,  как быть. Он пони­мал, что Федор не
выйдет отсюда, пока не добьется своего.
     -- Я подумаю.
     -- Завтра подумаешь. Будет клуб?
     -- Ладно.
     -- Что ладно?
     --  Будет  вам  клуб. Что  ты делаешь  вообще-то?.. --  Пред­седатель с
тоской огляделся  -- искал  режиссера, хотел что-нибудь понять  во всей этой
тяжелой истории.
     В зале засмеялись.
     --  Вот это  другой разговор.  Так  всегда  и отвечай. -- Федор встал и
пошел со сцены. -- До свиданья. Спасибо за клуб!
     В зале дружно захлопали.
     Федор, ни  на  кого  не  глядя,  прошел  в  актерскую  комнату  и  стал
переодеваться.
     -- Что ты натворил? -- печально спросил его режиссер.
     --  Что? Не по-твоему? Ничего...  Переживешь. Выйди от­сюда --  я штаны
переодевать буду. Я стесняюсь тебя.
     Федор переоделся и  вышел из клуба, крепко хлопнув  на прощанье дверью.
Он решил порвать с искусством.
     Через три дня сообщили результаты смотра: первое место среди участников
художественной самодеятельности двадца­ти районов края завоевал кузнец Федор
Грай.
     -- Кхм... Может, еще какой Федор Грай есть? -- усом­нился отец Федора.
     --  Нет.  Я один Федор Грай, -- тихо сказал  Федор и побаг­ровел.  -- А
может, еще есть... Не знаю.


     OCR: 2001 Электронная библиотека Алексея Снежинского





Беспалый

     Все кругом говорили,  что у Сереги Безменова злая жена. Злая, капризная
и дура. Все  это видели и понимали.  Не ви­дел  и  не  понимал  этого только
Серега. Он  злился  на  всех  и  втайне  удивлялся:  как  они не  видят и не
понимают,  какая  она  самостоятельная,  начитанная,  какая  она... Черт  их
зна­ет, людей:  как возьмутся  языками чесать, так не остано­вишь. Они же не
знали, какая  она остроумная, озорная. Как она  ходит! Это  же поступь, черт
возьми, это движение впе­ред, в ней же тогда каждая жилочка  живет и играет,
когда  она идет. Серега особенно  любил походку жены: смотрел, и у него зубы
немели  от любви. Он дома с изумлением  огля­дывал ее всю, играл желваками и
потел от волнения.
     -- Что? -- спрашивала Клара.  --  Мм?.. -- и, играя, пока­зывала Сереге
язык. И шла в  горницу, будто нарочно,  чтоб  еще  раз показать ему, как она
ходит. Серега устремлялся за ней.
     ...И они же еще вякали про то, что она... О деревня! Серега молил бога,
чтоб  ему как-нибудь не  выронить  из рук  этот  драгоценный подарок судьбы.
Порой он даже страшил­ся: по праву ли свалилось на его голову такое счастье,
дос­тоин ли  он его, и  нет ли тут какого недоразумения --  вдруг что-нибудь
такое выяснится, и ему скажут: "Э-э, друг сит­ный, да ты что?! Ишь захапал!"
     Серега увидел Клару  первый раз в  больнице (она  только  что  приехала
работать медсестрой), увидел и сразу забес­покоился. Сперва он увидел только
очки  и  носик-сапожок. И сразу забеспокоился.  Это потом уж  ему предстояла
ра­дость  открывать  в  ней  все новые и  новые  прелести.  Сперва же только
блестели очки и торчал вперед носик, все осталь­ное была -- рыжая  прическа.
Белый халатик  на  ней  разлетал­ся в стороны;  она стремительно  прошла  по
коридору, бро­сив на ходу понурой очереди: "Кто на перевязку -- заходите". И
скрылась в кабинетике. Серега так забеспокоился, что у него заболело сердце.
Потом она касалась его  ласковыми теплыми пальцами, спрашивала: "Не больно?"
У Сереги кру­жилась голова  от ее духов, он на вопросы только мотал го­ловой
-- что не больно. И страх сковал его такой, что он боялся пошевелиться.
     -- Что вы? -- спросила Клара
     Серега от растерянности  опять  качнул головой -- что не  больно. Клара
засмеялась  над  самым его  ухом...  У  Сереги,  где-то внутри, выше  пупка,
зажгло... Он сморщился и... за­плакал. Натурально заплакал! Он не мог понять
себя  и ниче­го  не мог с  собой  сделать.  Он  сморщился, склонил  голову и
заскрипел зубами.  И  слезы  закапали  ему на больную  руку  и на  ее  белые
пальчики, Клара испугалась: "Больно?!"
     -- Да иди ты!.. -- с трудом выговорил Серега. -- Делай свое дело, -- он
приник бы мокрым лицом  к  этим  милым пальчикам,  и никто  бы  его не  смог
оттащить от них. Но страх, страх парализовал его, а теперь еще и стыд -- что
за­плакал.
     -- Больно вам, что ли? -- опять спросила Клара.
     -- Только... это...  не  надо изображать, что мы все тут --  от  фонаря
работаем, -- сказал Серега сердито. -- Все мы, в конце концов, живем в одном
государстве.
     -- Что-что?
     Ну, и так далее.
     Через восемнадцать дней они поженились.
     Клара стала называть его -- Серый. Ласково. Она, оказы­вается, была уже
замужем, но  муж попался "вареный ка­кой-то", они скоро разошлись. Серега от
одного  того,  что  первый  ее  муж  был  "вареный",  ходил, выпятив  грудь,
чув­ствовал в себе силу необыкновенную. Клара хвалила его.
     И в это-то время, когда он не знал, что бы такое своро­тить от счастья,
они говорили, что жена его -- капризная и злая. Серега презирал их всех. Они
же не  знали, как она...  О  люди! Все иззавидовались, черти. Что такое,  не
могут люди спокойно выносить, когда кому-нибудь повезет.
     -- Вы  берите  пример с животного  мира,  --  посоветовал Серега одному
такому  умнику.  --  Они  же  спокойно  относят­ся,  когда,  например,  одну
какую-нибудь собачку берут в цирк  выступать. Они же  не  злятся. Чего вы-то
психуете?
     -- Да жалко тебя...
     -- Жалко у пчелки... знаешь где? Вот так.
     Серега злился, понимал, что это ни к чему, глупо, и еще больше злился.
     -- Не обращай внимания на пустолаек, -- говорила жена  Клара. -- Нам же
хорошо, и все. Я их всех в упор не вижу.
     Серега поругался  с родней, что они не  пришли в  восторг  от Клары,  с
дружками...  Бросил  совсем выпивать, купил стиральную машину и  по субботам
крутил бельишко в пред­баннике,  чтоб  никто из  зубоскалов  не  видел. Мать
Серега не могла понять: хорошо это или плохо. С одной стороны, вро­де как-то
не пристало мужику бабскую работу делать, с дру­гой стороны... Шут ее знает!
     --  Но он  же  не  пьет! -- сказала Клара свекрови. -- Чего вам еще? Он
занят делом.
     --  Дак а  ты возьми  да  пожалей  его:  возьми  да сама  пости­рай, он
неделю-то наломался, ему отдохнуть надо.
     -- А я что, не работаю?
     -- Да твоя-то работа... твою-то работу рази можно срав­нить с мужниной,
матушка!  Покрути-ка его  день-деньской  (Серега  работал  трактористом)  --
руки-то какие надо! Он же не двужильный.
     -- Я сама знаю,  как мне жить с  мужем, -- сказала на это Клара. -- Вам
надо, чтобы он пил?
     -- Зачем же?
     -- Ну и все. Им же делаешь хорошо, и они же еще недо­вольны.
     -- Да ведь мне жалко его, он же мне сын...
     -- Вам не жалко, когда они под заборами пьяные  валяют­ся? Жалко? Ну  и
все. И не надо больше говорить на эту тему Ясно?
     --  Господи,  батюшка!..  --  опешила  мать.  --  И  слова  не   скажи.
Замордовала мужика, а ей и слова не скажи.
     --  Хорошо, я скажу, чтобы он пошел в чайную и напил­ся с дружками. Вас
это устраивает?
     -- Да чо ты извязалась  с пьянкой-то! -- рассердилась  мать. -- Он и до
тебя не шибко пил, чо ты с пьянкой-то? Заладила: "пьянка, пьянка".
     -- Хорошо, я скажу ему, что вы не велите стирать, --  объявила Клара. И
даже поднялась