г  ясно пред­ставилось, как он
дотопает  до  конца ровной дорожки и... ля­жет. Роман сел на диване. И очень
даже  просто --  ляжешь  и вытянешь ноги,  как недавно  вытянул Егор Звягин,
двою­родный брат... Да-а.
     А в уши сыпалось Валеркино:
     -- "...Дружно и разом напрягли медные груди и, почти не тронув копытами
земли, превратились..."
     Вдруг -- с  досады, что  ли,  со злости ли -- Роман  поду­мал: "А  кого
везут-то? Кони-то?  Этого... Чичикова?" Роман даже  привстал  в изумлении...
Прошелся по  горнице.  Точно, Чичикова  везут.  Этого  хмыря  везут, который
мертвые души скупал, ездил по краю. Елкина мать!.. вот так троечка!
     -- Валерк! -- позвал он. -- А кто на тройке-то едет?
     -- Селифан.
     -- Селифан-то Селифан! То ж -- кучер. А кого он ве­зет-то, Селифан-то?
     -- Чичикова.
     -- Так... Ну? А тут -- Русь-тройка... А?
     -- Ну. И что?
     --  Как что? Как что?!  Русь-тройка, все  гремит, все  зали­вается, а в
тройке -- прохиндей, шулер...
     До Валерки все никак не доходило -- и что?
     --  Да как  же?! -- по-настоящему заволновался  Роман, но  спохватился,
махнул рукой.  -- Учи. Задали, значит, учи, -- и чтоб не мешать  сыну, вышел
из горницы. А изумление все нарастало. Вот так  номер! Мчится,  вдохновенная
богом! --  а везет шулера. Это что же выходит? -- не  так ли  и  ты, Русь?..
Тьфу!..
     Роман  походил  по  прихожей   комнате,  покурил...  По­делиться  своей
неожиданной  странной  догадкой не  с кем.  А очень  захотелось поделиться с
кем-нибудь. Тут же явный недосмотр! Мчимся-то мчимся,  елки  зеленые, а кого
мчим?  Можно же не  так все понять. Можно понять... Ну  и ну! Рома­ну  прямо
невтерпеж  сделалось. Он вспомнил про школьного учителя Николая Степановича.
Сходить?..
     -- Валерк! -- заглянул Роман в горницу. -- Николай Степаныч дома?
     -- Не знаю. А что? -- испугался Валерка.
     -- Да ничего, учи. Сразу струсил... Чего боишься-то? На­бедокурил опять
чего-нибудь?
     -- Никого не набедокурил. Чего ты?
     -- Он в район не собирался ехать?
     -- Не знаю.
     Роман пошел к учителю.
     Николай  Степаныч был дома, возился в сарае с ка­ким-то  хламом. Они  с
Романом  были хорошо  знакомы,  учи­тель  частенько  просил  механика насчет
машины съездить куда-нибудь.
     -- Здравствуйте, Николай Степаныч.
     -- Здравствуйте, Роман Константиныч! -- учитель отрях­нул пыльные руки,
вышел к двери сарая, к свету. -- Поте­рял одну штуку... извозился весь.
     -- Николай Степаныч, -- сразу приступил Роман к де­лу, -- слушал я счас
сынишку... "Русь-тройку" учит...
     -- Так.
     --  И  чего-то я подумал: вот летит тройка,  все удивляют­ся, любуются,
можно  сказать,  дорогу дают  -- Русь-тройка! Там прямо сравнивается. Другие
державы дорогу дают...
     -- Так...
     --  А кто в тройке-то?  -- Роман пытливо уставился в глаза  учителю. --
Кто едет-то? Кому дорогу-то?..
     Николай Степаныч пожал плечами.
     -- Чичиков едет...
     -- Так это  Русь-то  -- Чичикова  мчит?  Это перед Чичико­вым шапки все
снимают?
     Николай Степаныч засмеялся. Но Роман все смотрел ему в глаза -- пытливо
и требовательно.
     -- Да нет, -- сказал учитель, -- при чем тут Чичиков?
     -- Ну, а как же? Тройке все дают дорогу, все рассту­паются...
     --  Русь сравнивается  с тройкой, а  не  с Чичиковым. Здесь  имеется...
Здесь -- движение, скорость, удалая езда -- вот что Гоголь подчеркивает. При
чем тут Чичиков?
     -- Так он же едет-то, Чичиков!
     -- Ну и что?
     -- Да как же?  Я  тогда не  понимаю:  Русь-тройка, так  же,  мол... А в
тройке -- шулер. Какая же тут гордость?
     Николай Степаныч, в свою очередь, посмотрел на Ро­мана... Усмехнулся.
     -- Как-то вы... не с того конца зашли.
     -- Да  с какого ни зайди, -- в тройке-то Чичиков. Ехай там, например...
Стенька Разин, -- все понятно. А тут -- ез­дил по краю...
     -- По губернии.
     -- Ну по губернии. А может, Гоголь, так и имел в виду: подсуроплю, мол:
пока догадаются -- меня уж живого не будет. А?
     Николай Степаныч опять засмеялся.
     --  Как-то...  неожиданно   вы   все  это  поняли.  Странный  ка­кой-то
настрой... Чего вы?
     -- Да вот влетело в башку!..
     -- Все просто, повторяю: Гоголь был захвачен движени­ем, и пришла мысль
о Руси, о ее судьбе...
     -- Да это-то я понимаю.
     -- Ну, а  что тогда? Лирическое отступление, конец  пер­вого тома... Он
собирался второй писать. Чичикова он уже оставил -- до второго тома...
     -- В тройке оставил-то, вот  что меня... это... и заскреб­ло-то. Как же
так, едет  мошенник, а... Нет, я понимаю, что тут можно объяснить: движение,
скорость, удалая езда...  Черт его  знает, вообще-то!  Ведь и так тоже можно
подумать, как я.
     -- Да подумали уже... чего еще?  Можно, конечно. Но это уже будет -- за
Гоголя. Он-то так не думал.
     -- Ну, его теперь не спросишь: думал он так или не ду­мал? Да нет, даже
не в этом дело, может, не думал. Но вот влетело же мне в голову!
     -- Надо сказать, что за всю мою педагогическую деятель­ность, сколько я
ни сталкивался с этим отрывком, ни разу вот так вот не подумал. И ни от кого
не  слышал,  -- Николай  Степаныч  улыбнулся. --  Вот  ведь!..  И так можно,
оказыва­ется,  понять. Нет,  в этом,  пожалуй,  ничего странного  нет...  Вы
сынишке-то сказали об этом?
     -- Нет. Ну, зачем я буду?..
     -- Не надо. А то... Не надо.
     Роман достал папиросы, угостил учителя. Закурили.
     -- Чего потеряли-то? -- спросил Роман.
     --  Да потерял одну штукенцию... штатив от фотоаппара­та. Хочу закат на
цвет попробовать  снять... Не  закаты, а  пря­мо  пожары какие-то. И  вот --
потерял, забросил куда-то.
     -- Закаты теперь дивные, -- сказал Роман. -- А для чего штатив-то?
     -- А выдержку-то нужно большую давать. На руках же я не смогу.
     -- А-а, да. Весной почему-то закаты всегда красивые.
     --  Да, -- учитель  посмотрел на Романа и опять невольно рассмеялся. --
Чичиков, да?.. Странно, честное слово. Надо же додуматься!
     Роман  тоже  усмехнулся,  хотел  было  опять  воскликнуть:  "Ну  а  кто
едет-то?!  Кто?" Но не  стал.  Несерьезно  все это, в самом деле. Ребячество
какое -то.
     -- А ведь сами небось учили?
     --  Учил!  Помню  прекрасно,  как зубрил тоже...  А через тридцать  лет
только дошло, -- Роман покачал головой. По­жал руку учителю и пошел домой.
     Он -- не  то что  успокоился, а махнул рукой  и даже слег­ка  пристыдил
себя:  "Делать нечего: бегаю, как  дурак, вол­нуюсь -- Чичикова везут или не
Чичикова?"  И  опять  --  как  проклятие  навалилось --  подумал:  "Везут-то
Чичикова, ка­кой же вопрос?"
     -- Тьфу!  --  Роман бросил  окурок  и полез опять за  пач­кой.  --  Вот
наказание-то!  Это ж  надо  так...  забуксовать.  Вот  же зараза-то  еще  --
прилипла. Надо же!..


     OCR: 2001 Электронная библиотека Алексея Снежинского





Залетный

     Кузнец  Филипп  Наседкин  -- спокойный,  уважаемый в  деревне  человек,
беспрекословный труженик -- вдруг запил. Да  и не запил вовсе, а так -- стал
прикладываться. Это жена  его,  Нюра  Заполошная,  это она решила,  что Филя
запил. И она же полетела в правление колхоза и там устроила такой переполох,
что все решили: Филя запил. И все решили, что надо Филю спасать.
     Главное, всех насторожило,  что  Филя "схлестнулся" с Саней  Неверовым.
Саня -- человек очень странный. Весь больной, весь изрезанный (и  плеврит, и
прободная язва же­лудка, и печень, и колит, и черт его не знает, чего у него
только  не было,  и геморрой), он жил так: сегодня жив, а завтра -- это надо
еще подумать. Так он говорил. Он не рабо­тал, конечно, но деньги откуда-то у
него были. У него соби­рались выпить. Он всех привечал.
     Изба Сани стояла на краю деревни,  над  рекой, присела задом в крутизну
берега,  а двумя маленькими глазами-ок­нами смотрела далеко-далеко  -- через
реку, в  синие горы. Была  маленькая  оградка,  какие-то старые бревна,  две
бе­резки росли... Там, в той ограде, отдыхала душа.
     Саня не то что слишком уж много знал или много пови­дал на  своем  веку
(впрочем,  он  про себя не  рассказывал.  Ма­ло рассказывал) -- он очень  уж
как-то  мудрено говорил  про жизнь, про смерть...  И был неподдельно  добрый
человек. Тя­нуло к нему,  к родному,  одинокому, смертельно боль­ному. Можно
было долго сидеть на старом теплом бревне и  тоже смотреть далеко -- в горы.
Думалось не думалось -- хо­рошо, ясно делалось на душе, как будто вдруг -- и
в ка­кую-то минуту -- стал ты  громадный, вольный и коснулся руками начала и
конца своей жизни --  смерил нечто драго­ценное и все  понял. Ну и что? Ну и
ладно! -- так думалось.
     Бабы  замужние  возненавидели Саню с того  самого дня,  как  он  только
появился в деревне. Появился  он  этой весной, облюбовал  у цыган развалюху,
сторговал, купил и стал жить. Его сразу, как принято, окрестили -- Залетный.
И, разумеется, -- Саня,  потому  что --  Александр. Его даже по­баивались. И
все зря. Филя, когда бывал  у Сани, испытывал такое чувство, словно держал в
ладонях теплого  еще,  сла­бого  воробья  с капельками  крови  на  сломанных
крыльях -- трепетный живой комочек жизни. И у Фили все восставало в груди --
все доброе и все злое, когда про Саню говорили плохо.
     Филя так и сказал на правлении колхоза:
     -- Саня -- это человек. Отвяжитесь от него. Не тревожьте.
     -- Пьяница,  --  поправила бухгалтерша,  пожилая уже, но еще миловидная
активистка.
     Филя глянул  на нее, и  его вдруг  поразило,  что  она кра­сит губы. Он
как-то не замечал этого раньше.
     -- Дура, -- сказал ей Филя.
     -- Филипп!  --  строго  прикрикнул председатель  колхо­за.  --  Выбирай
выражения!
     -- Ходил к Сане и буду ходить, -- упрямо повторил  Фи­ля, ощущая в себе
злую силу.
     -- Зачем?
     -- А вам какое дело?
     -- Ты же свихнешься там! Тому осталось... самое  большее  полтора года,
ему все равно, как их дожить. А ты-то?!
     -- Он вас всех переживет, -- зачем-то сказал Филя.
     -- Ну, хорошо. Допустим. Но зачем тебе спиваться-то?
     -- Иди спои меня, -- усмехнулся Филя. -- Через неделю на баланс сядешь.
Вы меня хоть раз сильно пьяным видели?
     -- Так это  всегда так начинается!  -- вместе воскликнули председатель,
бухгалтерша, девушка-агроном и бригадир  Наум Саранцев, сам большой любитель
"пополоскать зуб­ки". -- Всегда же начинается с малого!
     --  Тем-то  он и опасен,  Филипп,  этот  яд, --  стал  разви­вать мысль
председатель,  -- что он  сперва не  пугает, а как бы, наоборот, заманивает.
Тебе после войны не приходилось на базаре в карты играть?
     -- Нет.
     -- А  мне  пришлось. Ехал  с  фронта, вез  кое-какое  барах­лишко: часы
"Павел Буре", аккордеон... В Новосибирске  пересадка. От нечего делать пошел
на  барахолку, гляжу -- играют. В  три карты.  Давай,  говорят, фронтовичек,
опробуй  счастье! А я уже слышал от ребят -- обманывают  нашего брата.  Нет,
говорю,  играйте  без  меня. Да ты,  мол, опробуй! Э-э, думаю,  ну, проиграю
тридцатку... -- председатель оживился.  Его слушали, улыбались.  Филя крутил
фуражку меж колен. --  Давай, говорю! Только без обмана, черти! А надо было,
значит, отгадать  одну карту... Он  их сперва пока­зывает,  потом у тебя  на
глазах тасует и, значит, расклады­вает тыльной стороной.  Все три. Одну тебе
надо отгадать, ту­за бубей, например. И ведь все на глазах делает,  паразит!
Вот  показал  он мне  все три лицом -- запомнил? Запомнил, го­ворю. Следи!..
Раз-раз-раз -- перекидывает их. Я слежу, где туз бубей. Какая, спрашивает? Я
зажал пальцем... Перевора­чиваем --  туз  бубей.  Выиграл. Они  мне еще дали
выиграть раза три-четыре... Ну, и все: к вечеру и  аккордеон мой, и ча­сы, и
деньги --  как  корова  языком слизнула. Все проиграл.  Попытался было силой
отбить, но их там много оказалось. Так и явился домой с пустыми  руками. Вот
как, Филипп,  за­раза-то всякая  начинается --  незаметно. Ведь они  же  мне
сперва  дали  выиграть,  потом уж  только  чистить-то начали.  Ведь  мне все
отыграться хотелось, все  надеялся... Вот и отыг­рался. Водка, она действует
тем же  методом: я тебя сперва ублажу, убаюкаю, а потом уж возьмусь за тебя.
Так что смот­ри, Филипп, -- не прогадай.
     -- Мне не восемнадцать лет.
     -- А  она  анкетные  данные не  спрашивает! Ей все равно... Работник ты
хороший, с  семьей у  тебя пока все благополуч­но... Просто мы предупреждаем
тебя. Не  ходи  ты  к  этому Са­не!  Он, может, хороший человек, но  смотри,
сколько на не­го баб жалуется!..
     -- Дуры, -- опять сказал Филя.
     -- Ну, задолбил, как дятел: дуры, дуры. Твоя Нюра -- ду­ра, что ли?
     -- И моя дура. Чего заполошничать?
     -- Да то, что ей семью разрушать не хочется!
     -- Никто ее не разрушает. Сама бегает разрушает.
     -- Ну, смотри.  Мы тебя предупредили.  А этого твоего Са­ню  мы  просто
выселим из деревни, и все... Он дождется.
     -- Не имеете права -- больной человек.
     --  Найдем  право! Больной...  Больной, значит,  не пей.  Иди  работай,
Филипп.

     -- Вызывали?  --  спросил вечером Саня, нервно подраги­вая веком левого
глаза.
     --  Вызывали, -- Филе  было  стыдно за жену, за  председа­теля,  за все
правление в целом.
     -- Не велели ходить?
     -- Та-а... што я, ребенок, што ли!
     --  Да,  да,  --  согласился  Саня.  --  Конечно,  --  и веко  его  все
подергивалось. Он смотрел на далекие горы. С таким выражением смотрел, точно
ждал, что  оттуда -- вспять --  взойдет  солнце. Оно там заходило. -- Ночью,
часу в двена­дцатом, соловьи поют. Ах, дьяволята!.. выкомаривают. Друг перед
другом, что ли?
     -- Самок заманивают, -- пояснил Филя.
     -- Красиво заманивают. Красиво. Люди так не умеют. Лю­ди -- сильные.
     "Это ты-то -- сильный?" -- думал Филя.
     -- Уважаю сильных людей, -- продолжал Саня.  -- В дет­стве меня колотил
один  парнишка  --  сильней меня  был.  Мне отец  посоветовал: потренируйся,
поподнимай  что-нибудь  тяжелое  --  через  месяц  поколотишь  его.  Я  стал
поднимать  ось  от  вагонетки.  Три  дня  поподнимал  --  надорвался.  Пупок
развязался.
     -- А ты бы взял -- раз послабей -- гирьку, привязал бы ее на ремешок да
гирькой бы его по башке. Я тоже смирный был, маленький-то, ну один извязался
тоже, проходу не да­ет. Я его гирькой от часов разок угостил -- отстал.
     Саня  пьянел.  Взор  его  туманился...  Покидал  далекие  си­ние  горы,
наблюдал речку, дорогу, дикий кустик малины под плетнем. Теплел,  становился
радостным.
     --  Хорошо,  Филипп.  Мне  --  пятьдесят  два,  двенадцать  откинем  --
несознательные -- сорок...  Сорок раз  видел  вес­ну, сорок раз!..  И только
теперь понимаю:  хорошо. Раньше все  откладывал, все  как-то некогда было --
торопился  мно­го  узнать,  все  хотел громко  заявить  о себе... Теперь  --
стоп-машина! Дай нагляжусь. Дай нарадуюсь. И хорошо, что у ме­ня их  немного
осталось. Я сейчас  очень много понимаю. Все! Больше этого понимать  нельзя.
Не надо.
     Снизу, от реки, холодало. Но холодок тот только ощу­щался,  наплывал...
Это было только слабое гнилостное ды­хание, и огромная, спокойная теплынь от
земли и неба гу­била это дыхание.
     Филя не понимал Саню и  не силился понять.  Он тоже чувствовал, что  на
земле  --  хорошо.  Вообще  жить  --  хорошо.  Для  приличия он  поддерживал
разговор.
     -- Ты совсем, што ли, одинокий?
     --  Почему?  У  меня  есть  родные,  но я,  видишь,  болен,  -- Саня не
жаловался. Ни самым даже скрытым образом не жаловался. -- И у  меня слабость
эта появилась -- выпить... Я им мешаю. Это естественно...
     -- Трудно тебе, наверно, жилось...
     -- По-разному. Иногда я тоже  брал гирьку... Иногда мне гирькой. Теперь
-- конец. Впрочем,  нет...  вот сейчас  я сознаю бесконечность.  Как немного
стемнеет, и тепло -- я вдруг сознаю бесконечность.
     Этого Филя совсем не мог уразуметь. Еще один мужик си­дел, Егор Синкин,
с бородой,  потому что  его  в  войну  ра­нило  в челюсть, тот тоже  не  мог
уразуметь.
     -- В тюрьме небось сидел? -- допытывался Егор.
     -- Бог  с вами! Вы еще из меня каторжанина сделаете.  Просто я жил и не
понимал, что это прекрасно  -- жить.  Ну, что-то  такое делал... Очень любил
искусство. Много суетил­ся. Теперь спокоен. Я был художник, если  уж вам так
инте­ресно.  Но  художником  не  был,  --  Саня  искренне, негромко,  весело
смеялся.  --  Вконец запутал  вас... Не  мучайтесь.  Ну ма­ло  ли  на  свете
чудаков, странных  людей!.. Деньги  мне при­сылает брат. Он богатый. То есть
не то что очень богатый, но ему хватает. И он мне дает.
     Это мужики понимали -- жалеет брат.
     --  Если бы  все начать сначала!.. -- на худом  темном  лице  Сани,  на
острых скулах вспухали  маленькие бугорки желва­ков.  Глаза горячо блестели.
Он волновался. -- Я объяснил бы, я теперь знаю: человек -- это... нечаянная,
прекрасная, мучительная  попытка Природы осознать  самое  себя. Бес­плодная,
уверяю вас, потому что  в природе вместе со мной живет геморрой. Смерть!.. и
она неизбежна,  и  мы  ни-ког-да этого не  поймем.  Природа  никогда себя не
поймет... Она взбесилась и мстит за себя в лице человека. Как  злая... мм...
--   дальше  Саня  говорил  только  себе,  неразборчиво.  Мужикам  надоедало
напрягаться, слушая его, они начинали толко­вать про свои дела.
     -- Любовь?  Да, --  бормотал Саня, --  но  она только запу­тывает и все
усложняет.  Она  делает  попытку мучительной --  и  только.  Да  здравствует
смерть! Если мы  не в состоянии постичь  ее, то зато смерть позволяет понять
нам,  что жизнь -- прекрасна.  И  это  совсем не грустно, нет... Может быть,
бессмысленно -- да. Да, это бессмысленно.
     Мужики понимали, что Саня уже хорош. И расходились по домам.
     Филя брел  переулками-закоулками  и  потихоньку растра­чивал  из  груди
горячую веру, что жизнь -- прекрасна.
     Оставалась  только щемящая жалость  к человеку,  кото­рый  остался один
сидеть  на  бревне...  И  бормочет,  бормочет себе  под  нос нечто -- так он
думает, тот человек, -- важное.

     Через неделю Саня помер.
     Помирал трезвым. Ночью. С ним был Филя.
     Саня все  понимал  и понимал, что помирает. Иногда  только забывался --
точно накрепко задумывался, смотрел в стенку, не слышал Филю...
     -- Сань!  -- звал Филя, -- Ты не  задумывайся. А то  так ху­же.  Может,
встанешь походишь маленько? Давай я повожу тебя по избе... Сань?
     -- Мм?..
     -- Поломай себя... Разомнись маленько.
     -- Сходи,  Филипп...  дай веточку малины... Под плетнем растет.  Только
пыль не стряхни... Принеси.
     Филя  вышел в ночь,  и она оглушила  его своей  необъ­ятностью.  Глухая
весенняя ночь,  темная, тяжкая... огромная. Филя  никогда ничего  в жизни не
боялся,  а  тут  вдруг  чего-то оробел... Поспешно  сломил  молодую  веточку
малины, влаж­ную  от  ночной сырости, и заторопился опять в избу.  Поду­мал:
"Какая на ней пыль? Не успела еще... пыль-то, доро­ги-то еще грязные. Откуда
пыль-то?"
     Саня  приподнялся на локте и  прямо в упор смотрел на Филю. Ждал.  Филя
одни только эти глаза и увидел в избе, ко­гда вошел. Они полыхали болью, они
молили, они звали его.
     -- Не хочу, Филипп! --  ясно сказал Саня. --  Все знаю...  Не  хочу! Не
хочу!
     Филя выронил веточку.
     Саня,  обессиленный,  упал головой на подушку  и тихо,  и торопливо еще
сказал:
     --  Господи, господи... какая вечность! Еще год... полгода!  Больше  не
надо.
     У Фили больно сжалось сердце. Он понял, что Саня пом­рет. Скоро помрет.
Он молчал.
     --  Не  боюсь,  --  тихо,  из  последних  сил торопился  Са­ня.  --  Не
страшно... Но еще год -- и я не приму. Ведь это же надо принять! Ведь нельзя
же, чтобы так просто... Это же не казнь! Зачем же так?..
     -- Выпей водки, Сань?
     --  Еще полгода! Лето... Ничего не надо,  буду смотреть на солнце... Ни
одну травинку не помну... Кому же это надо, ес­ли я не хочу? -- Саня плакал.
-- Филипп...
     -- Што, С