... Но душа воспротивилась дальше, Алеша встал и, испытывая  некое
брезгливое чувство, окатил себя водой, И для бодрости еще спел:

   Эх, догоню, догоню, догоню,
   Хабибу до-го-ню!

   Ну ее к  черту!  Придет-придет,  чей  раньше  времени  тренироваться!
Странно, однако же: на войне Алеша совсем не думал про смерть - не боял-
ся. Нет, конечно, укрывался от нее как мог, но в такие  вот  подробности
не входил. Ну ее к лешему! Придет - придет, никуда не денешься. Дело  не
в этом. Дело в том, что этот праздник на земле - это вообще не праздник,
не надо его и понимать как праздник, не надо его и ждать, а надо спокой-
но все принимать и "не суетиться перед клиентом". Алеша недавно  услышал
анекдот о том, как опытная сводня учила в бардаке своих девок: "Главное,
не суетиться перед клиентом". Долго Алеша смеялся и думал: "Верно,  суе-
тимся много перед клиентом". Хорошо на земле, правда, но и прыгать  коз-
лом - чего же? Между прочим, куда радостнее бывает, когда радость эту не
ждешь, не готовишься к ней. Суббота - это другое дело,  субботу  он  как
раз ждет всю неделю. Но вот бывает; плохо с утра, вот что-то противно, а
выйдешь с коровами за село,  выглянет  солнышко,  загорится  какойнибудь
куст тихим огнем сверху... И так вдруг обогреет тебя нежданная  радость,
так хорошо сделается, что станешь и стоишь, и не заметишь, что стоишь  и
улыбаешься. Последнее время Алеша стал замечать, что он вполне осознанно
лг"бит. Любит степь за селом, зарю, летний день... То есть он вполне по-
нимал, что он - любит. Стал стучаться покой в душе - стал любить.  Людей
труднее любить, но вот детей и степь, например, он любил  все  больше  и
больше.
   Так думал Алеша, а пока он так думал, руки делали. Он вынул распарен-
ный душистый веник из таза, сполоснул тот таз, навел в нем воды  попрох-
ладней... Дальше зачерпнул ковш горячей воды из котла и кинул на каменку
- первый, пробный. Каменка ахнула и пошла шипеть и клубиться.  Жар  вце-
пился в уши, полез в горло... Алеша присел, переждал первый натиск и по-
том только взобрался на полок. Чтобы доски полка  не  поджигали  бока  и
спину, окатил их водой из тазика. И зашуршал веничком  по  телу.  Вся-то
ошибка людей, что они сразу начинают что есть силы охаживать себя  вени-
ком. Надо-сперва почесать себя - походить веником вдоль спины, по бокам,
по рукам, по ногам... Чтобы он шепотком, шепотком, шепотком пока.  Алеша
искусно это делал: он мелко тряс веник возле тела, и листочки его, точно
маленькие горячие ладошки, касались кожи, раззадоривали, вызывали  неис-
товое желание сразу исхлестаться. Но Алеша не допускал  этого,  нет.  Он
ополоснулся, полежал... Кинул на каменку еще  полковша,  подержал  веник
под каменкой, над паром, и поприкладывал его к бокам, под коленки, к по-
яснице... Спустился с полка, приоткрыл дверь и присел на скамеечку поку-
рить. Сейчас даже малые остатки угарного газа, если они  есть,  уйдут  с
первым сырым паром. Каменка обсохнет, камни  снова  накалятся,  и  тогда
можно будет париться без опаски и вволю. Так-то, милые люди.
   ...Пришел Алеша из бани, когда уже темнеть стало. Был он весь  новый,
весь парил. Скинул калоши у порога и по свежим половичкам прошел в  гор-
ницу. И прилег на кровать. Он не слышал своего тела, мир вокруг  покачи-
вался согласно сердцу.
   В горнице сидел старший сын Борис, читал книгу.
   - С легким паром! - сказал Борис.
   - Ничего,- ответил Алеша, глядя перед собой.- Иди в баню-то.
   - Сейчас пойду.
   Борис, сын, с некоторых пор стал не то что стыдиться, а как-то нелов-
ко ему было, что ли,- стал как-то переживать, что  отец  его  скотник  и
пастух. Алеша заметил это и молчал. По первости его глубоко обидело  та-
кое, но потом он раздумался и не показал даже вида, что заметил перемену
в сыне. От молодости это, от больших устремлений. Пусть. Зато парень вы-
махал рослый, красивый, может, бог даст, и умишком возьмет.  Хорошо  бы.
Вишь, стыдится, что отец пастух... Эх, милый! Ну,  давай,  давай  целься
повыше, глядишь, куда-нибудь и попадешь. Учится хорошо.  Мать  говорила,
что уж и девчонку какую-то провожает... Все нормально. Удивительно вооб-
ще-то, но все нормально.
   - Иди в баню-то,- сказал Алеша.
   - Жарко там?
   - Да теперь уж какой жар!.. Хорошо. Ну, жарко покажется, открой отду-
шину.
   Так и не приучил Алеша сыновей париться: не хотят. В материну породу,
в Коростылевых. Он пошел собираться в баню, а Алеша продолжал лежать.
   Вошла жена, склонилась опять над ящиком - достать белье сыну.
   - Помнишь,- сказал Алеша,- Маня у нас, когда маленькая  была,  стишок
сочинила:

   Белая березка
   Стоит под дождем,
   Зеленый лопух ее накроет,
   Будет там березке тепло и хорошо.

   Жена откачнулась от ящика, посмотрела на Алешу... Какое-то малое вре-
мя вдумывалась в его слова, ничего не поняла, ничего не сказала,  усуну-
лась опять в сундук, откуда тянуло нафталином. Достала  белье,  пошла  в
прихожую комнату. На пороге остановилась, повернулась к мужу.
   - Ну и что? - спросила она.
   - Что?
   - Стишок-то сочинила... К чему ты?
   - Да смешной, мол, стишок-то.
   Жена хотела было уйти, потому что не считала  нужным  тратить  теперь
время на пустые слова, но вспомнила что-то и опять оглянулась.
   - Боровишку-то загнать надо да дать ему - я намешала там. Я пойду ре-
бятишек в баню собирать. Отдохни да сходи приберись.
   - Ладно,
   Баня кончилась. Суббота еще не кончилась, но баня уже кончилась.



    Василий Шукшин.
    А поутру они проснулись...


     © Copyright Василий Шукшин
     Подготовка электронного текста: библиотека Александра Снежинского



     Повесть для театра
     [*] Повесть осталась незавершенной.

     Рано-рано утром, во тьме, кто-то отчаянно закричал:
     -- Где я?! Э-эй!.. Есть тут кто-нибудь?! Где я?..
     И во тьме же, рядом, заговорили недовольные голоса, сразу несколько.
     -- На том свете. Чего орешь-то?
     -- Где я? Где мы?..
     -- На том свете. Чего орешь-то?
     -- Ну чего зря пугать человека! Не на том свете, а в морге пока. У меня
вон  номерок  на ноге...  вот  он -- болтается,  чую. Интересно, какой я  по
счету?
     -- А где мы? Чего зубоскалите-то? Где, я спрашиваю?!
     --  Не ори, а то я подумаю сдуру, что ты моя жена и поле­зу целоваться;
она всегда орет с утра. Она орет, а я ей -- раз -- поцелуйчик: на, только не
вопи.
     -- Ну и как? -- поинтересовался хриплый басок. -- По­могает?
     -- Слабо...
     -- Если б ты ей четвертным рот залепил, она бы замолкла.
     -- Четвертного у меня с утра... Я за четвертной-то сам  за­реву не хуже
слона... А ты мне лепи четвертные.
     --  Где  мы  находимся, я  вас  спрашиваю?!  --  опять  закри­чал  тот,
истеричный.
     Тут вспыхнул свет... И видно стало, что это -- вытрезви­тель. И лежат в
кроватках под простынями восемь голубчи­ков...  Смотрят друг на друга -- век
не виделись.
     Открылась железная дверь, и в комнату вошел дежурный старшина.
     -- Чего кричите? -- спросил он. -- Кто кричал?
     -- Я, -- сказал человек довольно интеллигентного вида. Он  хотел встать
с кровати, но, обнаружив, что  он почти го­лый, запахнулся простыней и тогда
только  встал. И  подошел к  старшине... --  У меня к  вам  вопрос: скажите,
пожалуйста, где  я  нахожусь?  --  он стоял  перед  старшиной,  как  древний
римлянин, довольно знатный, но крепко с похмелья. -- Я что-то не могу понять
-- что это здесь?
     -- Санаторий "Светлые горы".
     -- Что  за шуточки! -- повысил  голос интеллигент.  --  Я  вас серьезно
спрашиваю.
     --  Ложись,  --  показал  старшина,  --  и  жди  команды.  Серьезно  он
спрашивает... Это тебя счас будут серьезно спрашивать.
     Интеллигент струсил.
     -- Простите... Вы в каком звании, я  без очков  не вижу? Где-то потерял
очки, знаете...
     -- Генерал-майор.
     Древний помятый римлянин стоял и смотрел на стар­шину.
     -- Я вас не понимаю, -- сказал он. -- Вы всегда с утра ост­рите?
     -- Чтоб тишина была, -- велел старшина. И пошел к двери.
     -- Товарищ старшина!.. -- вежливо позвал его здоровен­ный детина, сосед
очкарика по кровати. -- У вас закурить не будет?
     --  Не будет, -- жестко сказал старшина. И  вышел. И  за­крыл  дверь на
ключ.
     -- Опять  по пятницам, --  запел детина, качая голос;  он был, наверно,
урка, -- пойдут х-свидания-а, и слезы горькие моей... Ложись, очкарь. Что ты
волну поднял?  Мы находим­ся в медвытрезвителе... какого района, я,  правда,
не знаю. Кто знает, в каком мы районе?
     -- Районе!.. -- сказал мрачный человек. -- Я город-то не знаю.
     Очкарик ринулся взволнованно ходить по комнате.
     -- Слушай, ты мне действуешь на нервы, -- зло сказал ур­ка, -- сядь.
     -- Что значит действую на нервы? Что значит сядь?
     -- Значит, не мельтеши. А то я гляжу на тебя -- и мне вся­кие покойники
в башку лезут.
     -- Но  что я мог такого  сделать? -- все  не унимался  очка­рик.  И все
ходил  и ходил,  как маятник. -- Почему меня... не  домой, а куда-то... черт
его знает куда? Что они, озверели?
     -- Ты  понял!  --  воскликнул  урка.  --  Убил  человека  и  еще  ходит
удивляется!.. Во, тип-то.
     Очкарик остановился... и даже рот у него открылся сам собой.
     -- Как это? Вы что?..
     -- Что?
     -- Человека?..
     --  Нет,  шимпанзе.  Что ты  дурачка-то из себя строишь?  Ты  же  не на
следствии пока. Перед следователем потом ва­ляй ваньку, а перед нами нечего.
     --   Да-а,  милок,  --  сочувственно  протянул   маленький   су­хонький
человечек,  -- вляпают тебе...  Но ты напирай, что --  неумышленно.  А то...
это... как бы того... не это...
     -- Он же выпимши был, -- заспорил с сухоньким некто курносый, с женским
голосом.  --  Чего  ты  намекаешь тут --  "того", "не  того"?.. Человек  был
выпимши. Вишь, он даже не помнит, как попал сюда.
     -- Теперь это не считается, --  приподнялся на локте су­хонький; видно,
любитель был поспорить. -- Теперь что был выпимши, что не был -- один черт.
     -- Наоборот! -- воскликнул урка. -- Отягчающее мешок обстоятельство. За
что ты его под трамвай-то толкнул?
     Очкарик стоял белый, как простыня... И вертел головой то туда, то сюда,
где говорили.
     -- Вы что? -- сказал он трагическим голосом, тихо.
     -- Что?
     -- Какого человека?
     -- Это тебе лучше знать. Шли, спорили про какие-то уравнения... -- стал
рассказывать урка. -- Как раз ехал трам­вай, этот --  чух его под трамвай!..
Того -- пополам.  Жутко смотреть было. Народу сразу сбежалось!.. Седой такой
ле­жал...  он  головой к тротуару упал,  а  вторая половина под трамваем.  И
портфель так валяется...
     -- Ты видел, что ли? -- спросил сухонький.
     -- Я видел!..  --  повторил по-одесски  урка.  -- А почему  я здесь?  А
потому что я сзади  шел. А когда стали свидетелей собирать, я заартачился...
нагрубил милиционеру...
     -- Тьфу!..  Из-за какого-то  уравнения  --  человека  под  трамвай!  --
искренне  и  глубоко  возмутился  человек с  жен­ским голосом; он был  очень
нервный  человек,  даже  ка­кой-то сосредоточенно-нервный. --  Что  уж в том
уравне­нии? Сели на лавочку и решили...
     -- Совсем одичал народ, -- негромко,  сам себе,  промол­вил мрачный. --
Убить -- запросто.
     Парень  крестьянского  облика  не  принимал  участия  в  этом  страшном
разговоре, лежал, смотрел в потолок...
     Вдруг он сел и с ужасом сказал:
     -- А не убил ли и я кого?
     И так это у него простодушно вышло, с  таким неподдель­ным ужасом,  что
некоторые невольно -- через силу -- засме­ялись.
     -- Ты откуда  будешь-то? -- спросил его сосед, весьма по­тертый, весьма
и  весьма,  видно,  стреляный  воробей,   элек­трик,   как  он  впоследствии
отрекомендовался.
     -- Из Окладихи, -- сказал парень. -- Тракторист.
     -- Ого! -- удивились. -- Куда тебя занесло.
     -- Что, тоже кого-нибудь убил?
     --  Нет,  он, наверно,  теще всыпал,  -- предположил  элек­трик. -- Или
соседа поджег.
     -- У меня теща хорошая, -- сказал парень.
     -- Ну, соседа поджег.
     Парень мучительно вспоминал:
     -- Неужели Мишке чего?.. Я,  вообще-то, сулился его свинье глаз выбить:
повадилась  в  огород, зараза, спасу  нет.  Говорю,  да надень  ты ей эту...
крестовину, у нас  такую  на­девают свинешкам на шею, забыл, как называется,
--  чтоб они в  дырки в городьбе не пролезали...  Надень, ты, говорю, ей эту
штуку, житья  же нет от твоей  свиньи! Он мне: "Сам надевай".  -- "Тогда, --
говорю, -- я ей глаз выбью, она бу­дет по кругу ходить -- и в свой же огород
придет".
     --  Это ты точно рассчитал, -- похвалил электрик. Ему очень понравилась
техническая мысль тракториста, он да­же стал показывать пальцем  на простыне
схему  движения  свиньи. -- Значит, она  вышла из дома и направилась в  твой
огород... Так? Но у ней же косинус, поэтому она загнет такой круг  -- от так
от пойдет -- пойдет -- пойдет -- и придет к себе  же  в огород. А сама будет
думать, что она -- в твоем огороде.
     --  Да она-то!.. -- воскликнул тракторист. -- Пусть  как  хо­чет, так и
думает, зараза, меня не волнует. Главное,  Мишка  бы задумался. Неужели я ей
все же вышиб глаз?
     -- Ну, особо-то не переживай: за глаз больше семи суток не дадут.
     -- Или заставят стеклянный вставить, -- хихикнул су­хонький.
     Остолбеневший очкарик сдвинулся наконец с места и подсел было к урке.
     -- Слушайте, вы что...
     -- Не  садись ко мне! -- закричал урка испуганно. -- Я те­бя  не  знаю!
Первый раз вижу!..
     Очкарик вскочил, как ошпаренный... И беспомощно по­смотрел на всех.
     Некоторое время все молчали.
     -- У тя семья-то есть? -- спросил его электрик.
     --  А?  Семья? --  потерянно переспросил интеллигент.  --  Нет, вы что,
разыгрываете меня, что ли?
     На него горестно и серьезно смотрели.
     -- Ну что, что-о?! -- чуть не заплакал очкарик. -- Что смотрите-то?!
     -- Молодой еще...
     -- Может, и хорошо, что молодой: не такой старый вый­дет.
     --  Так-то оно  так... если,  конечно, не...  это... не того...  -- это
разговаривали между собой электрик и  сухонький. -- Могут ведь и...  того...
Как посмотрят.
     -- Да, это уж какое примут решение.
     -- Из-за какого-то уравнения!..
     -- Да  расстреляют,  -- открыто ляпнул нервный с  жен­ским  голосом. --
Чего тут гадать-то? Ученого же толкнул...
     -- А? -- машинально спросил очкарик.
     -- Кого толкнул под трамвай-то? Ученого?
     Вместо ответа очкарик бросился к двери и забарабанил в нее кулаками.
     -- Откройте! Откройте, пожалуйста!.. Я хочу спросить!
     Дверь скоро открылась... Заглянул старшина.
     -- Что такое?
     --  Что  я  вчера сделал? Я не помню... Что я сделал? Поче­му  они  про
какое-то...
     Старшина захлопнул дверь и, запирая ее снаружи на ключ, сказал:
     -- Скоро скажут, что сделал. Больше не стучать.
     --  Товарищи,  --  взмолился  очкарик,  обращаясь  ко  всем,  к  урке в
частности, -- да вы что? Не мог я человека под трам­вай...
     -- Крепись, -- сказал ему мрачный человек.
     -- Вот хуже нет этих!.. -- с некоторой даже  брезгливостью сказал урка.
-- Чего теперь психовать-то? Сделал -- сделал, все. Нет, он будет окружающим
кишки мотать, на нервы, падла, действовать. Ляжь -- и жди.
     -- Ученого толкнул или нет? -- все хотел понять нерв­ный.
     -- Ну а как же? Раз об уравнениях шли спорили... Это Иван  вон ни с кем
не спорил, а взял и рассчитал, как свинья будет ходить с одним глазом. И так
точно рассчитал! -- элек­трику очень нравился расчет  тракториста. -- Это же
надо так рассчитать. Вот же и Ванька!..
     -- Вспомнил! --  сказал тракторист. И сел. -- Никакой свиньи не было: я
выехал трактором на асфальт.
     -- Ну? И что? -- не понял электрик.
     --  Что...  Не положено, что. Я  вижу:  приближаются на ко­ляске... А у
меня  с собой бутылка была, я  домой  ехал,  в  ба­ню  торопился, поэтому на
асфальт выехал -- угол срезать...
     -- Ничего не понимаю: какой угол?
     -- Чтоб сократить маленько. Если от Игренева на Окладиху идти проселком
-- это семь километров, а если малень­ко асфальта прихватить...
     -- Ну, ну?
     -- Ну,  думаю, все равно они ее счас найдут... Пока они приближались, я
ее всю осадил.
     -- Бутылку?
     -- Ну.
     Тут все даже привстали от удивления. Не все поверили.
     -- Всю бутылку?
     -- Всю.
     --  С  какой же  скоростью  они ехали?  -- опять живо  заин­тересовался
электрик. -- На коляске-то.
     -- Ты спроси, с какой скоростью он пил? Не  верю, -- зая­вил сухонький.
-- Что, насос, что ли?
     -- А далеко ты их увидел? -- поинтересовался и урка.
     -- За километр примерно. Оглянулся -- догоняют...
     -- Можно  успеть, --  авторитетно сказал урка. -- Запро­сто. С какой бы
скоростью они ни ехали. Надо только бу­тылку вот так вот раскрутить...
     Тут  в  комнату вошла --  ее впустил старшина --  тетя  Нюра с ведром и
тряпкой.
     -- Всем лежать, -- приказала тетя Нюра. -- Курева не просить, в магазин
не провоцировать -- не положено.
     --  Здравствуй,  тетя  Нюра,  --  ласково сказал  электрик.  --  Доброе
утречко! Чего это ты спозаранку не в настроении?
     -- О, опять тут? -- не очень удивилась тетя Нюра.
     -- Тут, тут... Как поется: де-евушки, где вы? Тута, тута!..
     -- И я тут, теть Нюр, -- хихикнул сухонький. -- Не уз­наешь?
     Тетя Нюра пригляделась... И узнала.
     -- Опять жена привела?
     Сухонький на это почему-то обиделся.
     -- Что значит, жена? Что я, телок, что ли, бессловесный, что она каждый
раз будет приводить меня к вам на веревоч­ке? -- сухонький помолчал и сказал
не без гордости: -- Ме­ня привезли.
     Тетя Нюра оглянулась на дверь... И скоренько полезла рукой куда-то  под
фартук себе.
     -- По одному -- у  окошка вон,  чтоб  запаху не было... В порядке живой
очереди.
     Первым вскочил шустрый электрик, взял  у тети Нюры сигаретку, спички  и
пошел к окну курить.
     -- Я за тобой, -- застолбил сухонький.
     Но тут встал урка, запахнулся простыней, подошел к  электрику и отнял у
него сигарету.
     -- После меня будете, -- сказал он.
     -- Ты чего тут? -- возмутилась добрая  тетя Нюра. -- Ну-ка отдай сейчас
же!  А то огрею вот тряпкой, будешь знать, как  отбирать. Здоровый?..  Иди в
цирк гири поднимать, а обижать не смей!
     -- Спокойно, тетя  Нюра, --  сказал урка, затягиваясь сигаретой.  -- Не
поднимай волны.
     --  Отдай, --  кратко сказал  мрачный человек, дядя реши­тельный и  еще
более здоровый, чем урка.
     Урка значительно посмотрел на мрачного... И  отдал сигаретку электрику.
И лег.
     -- Там будешь свои порядки  устанавливать, -- еще ска­зал мрачный, -- а
здесь... пока рано.
     Урка опять значительно  посмотрел на  мрачного. Всем стало как-то не по
себе.
     -- Ну, ладно, -- сказал сухонький урке, -- так и быть -- будешь за ним,
а я за тобой.
     -- Чего это?  -- уперся мрачный. -- Будешь, как занял, я за тобой, а за
мной... Ты куришь? -- повернулся он к нерв­ному с тонким голосом.
     --   Нет,  --  откликнулся  тот.  --  Бросил.  У  меня  язва  луко­вицы
двенадцатиперстной кишки.
     -- А ты? Кандидат?
     -- Я? -- очнулся очкарик. -- Нет.
     -- А я бы курнул, -- с тоской молвил Иван-тракторист.
     -- Ты за мной, -- сказал ему мрачный.  --  А ты, --  мрач­ный  небрежно
глянул на урку -- за Иваном.
     Урка лежал, закинув руки за голову... Свирепо смотрел в потолок.
     -- Сколько у тебя, теть Нюр? -- спросил электрик.
     --  По одной всем хватит. Пускай дым-то повыше... а то мне опять на вид
поставют. Жалеешь вас...
     Электрик  вчастую докурил сигарету, старательно пуская  дым  к высокому
зарешеченному окну, рамы которого, по летнему времени, были открыты.
     -- Давай, -- сказал он сухонькому. А сам лег опять в кро­вать.
     Теперь  сухонький   пристроился   к  окну  и  с  удовольстви­ем   пошел
затягиваться, и даже затараторил -- от удовольст­вия же.
     --   Как   ты