рассказывает?
     -- Ага.
     -- Она  верно понимает. Какие  теперь люди пошли!  Ей небось и тридцати
нету?
     -- Это я не знаю.
     -- А?
     -- Не знаю, говорю!
     -- Ей, наверно, двадцать так. А она уж столько понимает. Почти с мое.
     -- Она умная. -- Петька поднял  камень и кинул в воду. -- А  я на руках
ходить умею! Ты не видел еще?
     -- Ну-ка...
     Петька разбежался, стал на руки и... брякнулся на задницу.
     -- Погоди! Еще раз!!!
     Дед засмеялся.
     -- Ловко ты!
     -- Да ты погоди! Глянь!.. -- Петька еще раз разбежался и снова упал.
     -- Ну будет, будет! -- сказал дед. -- Я верю, что ты уме­ешь.
     -- Надо малость потренироваться. Я же вчера только на­учился. -- Петька
отряхнул штаны. -- Ну ладно, завтра покажу.
     ... Подошли к месту, где река делает крутой поворот. Вода здесь несется
с бешеной скоростью, кипит в камнях, пенится.
     Здесь водятся хариусы.
     Разделись.  Дед  развернул  невод и  первым  полез в  воду.  Вода  была
студеная. Дед посинел и покрылся гусиной кожей.
     --  Ух-ха!  -- воскликнул  он  и  сел  с  маху  в  воду,  чтобы  сра­зу
притерпеться к холоду.
     Петька засмеялся.
     -- Дерет?
     Дед  фыркал, крутил  головой,  одной  рукой  выжимал  бо­роду, а другой
удерживал невод.
     -- Пошли!
     Поставили  палки  вертикально   и  побежали,  обгоняя  тече­ние.  Невод
выгнулся дугой впереди них и тянул за собой. Петька скользил по камням. Один
раз ухнул в ямку, выско­чил, закрутил головой и воскликнул, как дед:
     -- Ух-ха!
     -- Подбавь! -- кричал дед.
     Вода доставала  ему до бороды; он подпрыгивал и плевался.  Вдруг  невод
сильно повлекло течением  от  берега вглубь. Петька  прикусил губу, изо всех
сил удерживая его.
     -- Держи, Петра! -- кричал дед. Вода заливала ему рот.
     Петька напрягал последние силы.
     Голова деда исчезла. Невод сильно рвануло. Петька упал, но палку из рук
не  выпустил. Его  нанесло на большой ка­мень,  крепко ударило. Петька хотел
ухватиться  одной рукой за этот камень, но рука соскользнула с его ослизлого
бока. Петьку понесло дальше.
     Он вытянул вперед ноги и тотчас  ударился  еще об один камень.  На этот
раз ему удалось упереться ногами в камень и сдержать невод.
     Огляделся -- деда  не было видно. Только  на короткое мгновение  голова
его показалась над водой. Он успел крик­нуть:
     -- Ноги! Дер... -- И опять исчез под водой.
     Невод  сильно дергало. Петька понял:  ноги  деда  запута­лись в неводе.
Петька согнулся пополам,  закусил до крови губу и  медленно стал выходить на
берег.  Упругие  волны били в  грудь, руки  онемели  от  напряжения.  Петька
сморщился от  боли и страха, но продолжал медленно,  шаг за шагом, то и дело
срываясь с камней,  идти к берегу и  тащить невод, на другом конце  которого
барахтался спутанный по ногам дед.
     ... Дед был уже без сознания, когда Петька выволок его на берег.
     -- Деда! А деда!.. -- звал Петька  и плакал. Потом принял­ся делать ему
искусственное дыхание.
     Деда стало рвать водой. Он корчился и слабо стонал.
     -- Ты живой, деда? -- обрадовался Петька.
     -- А?
     Петька погладил деда по лицу.
     -- Нагружался я до смерти, деда.
     Дед закрутил головой.
     -- Звон стоит в голове. Чего ты сказал?
     -- Ничего.
     -- Ох-хох, Петра... Я уж думал, каюк мне.
     -- Напужался?
     -- А?
     -- Здорово трухнул?
     -- Хрен там! Я и напужаться-то не успел.
     Петька засмеялся.
     -- А я-то гляжу, была голова -- и нету.
     --  Нету...  Бодался бы я там  сейчас  с налимами. Ну,  исто­рия. Понос
теперь прохватит, это уж точно.
     -- И напужался ж я, деда! А главное, позвать некого.
     -- А?
     -- Ничего. -- Петька смотрел на деда и  не мог сдержать смех -- до того
был смешным и растерянным дед.
     Дед тоже засмеялся и зябко поежился.
     -- Замерз? Сейчас костерчик разведем!
     Петька принес  одежду. Оделись. Затем набрал сухого ва­лежника, поджег.
И сразу ночь окружила их со всех сторон высокими черными стенами.
     Громко трещал сухой тальник, далеко отскакивали крас­ные угольки. Ветер
раздувал пламя костра, и огненные космы его трепались во все стороны.
     Сидели, скрестив по-татарски ноги, и глядели на огонь.
     -- ... А как, значит, повез нас отец сюда, -- рассказывал дед, -- так я
-- слышь? -- залез на крышу своей избы и горь­ко плакал. Я тогда с тебя был,
а может, меньше. Шибко уж неохота было из дома уезжать. Там у нас тоже речка
была, она мне потом все снилась.
     -- Как называется?
     -- Ока.
     -- А потом?
     -- А потом --  ничего.  Привык.  Тут, конечно,  лучше. Тут  же земли-то
какие. Не сравнить с той. Тут земля жирная.
     Петька засмеялся.
     -- Разве земля бывает жирная?
     -- А как же?
     -- Земля  бывает черноземная  и  глинистая,  -- снисходи­тельно пояснил
Петька.
     -- Так  это я знаю! Черноземная... Чернозем  черноземом, а  жирная тоже
бывает.
     -- Что она, с маслом, что ли?
     -- Пошел ты! -- обиделся дед. -- Я ее всю жизнь вот этими руками пахал,
а  он  мне  будет доказывать.  Иная  земля, если ты хочешь знать, такая, что
весной  ты посеял в  нее, а  осенью получаешь натуральный  шиш. А из другой,
матушки, стебель в оглоблю прет, потому что она жирная.
     -- Ты "полоску" не знаешь?
     -- Какую полоску?
     Петька начал читать стихотворение:

     Поздняя осень. Грачи улетели.
     Лес обнажился, поля опустели.
     Только не сжата полоска одна, --
     Грустную думу...

     -- Забыл, как дальше.
     -- Песня? -- спросил дед.
     -- Стихотворение.
     -- А?
     -- Не песня, а стихотворение.
     -- Это все одно: складно, значит, петь можно.
     -- Здрас-сте! -- воскликнул Петька.  -- Стихотворение --  это особо,  а
песня -- тоже особо.
     -- Ох! Ох! Поехал! -- Дед подбросил  хворосту в костер. -- С тобой ведь
говорить-то -- надо сперва полбарана умять.
     Некоторое время молчали.
     -- Деда, а как это песни сочиняют? -- спросил Петька.
     -- Песни  складывают, а не сочиняют, --  пояснил  дед. --  Это  когда у
человека большое горе, он складывает песню, чтобы малость полегче стало. "Эх
ты, доля, эх ты, доля", на­пример.
     -- А "Эй, вратарь, готовься к бою"?
     -- Подожди... я сейчас... -- Дед поднялся и  побежал в  кусты. -- Какой
вратарь? -- спросил он.
     -- Ну, песня такая.
     -- А кто такой вратарь?
     -- Ну, на воротах стоит!..
     -- Не знаю. Это, наверно,  шутейная песня. Таких тоже много. Я не люблю
такие. Я люблю серьезные.
     -- Спой какую-нибудь!
     Дед вернулся к костру.
     -- Чего ты говоришь?
     -- Спой песню!
     -- Песню? Можно. Старинную только. Я нонешних не знаю.
     Но тут из темноты к костру вышла женщина, мать Петьки.
     -- Ну что мне прикажете с вами  делать?! -- воскликнула она. -- Я там с
ума  схожу,  а они  костры  разводят. Марш  до­мой! Сколько  раз,  папаша, я
просила не задерживаться на ре­ке до ночи. Боюсь я, ну как вы не понимаете?
     Дед с Петькой молча поднялись и стали сворачивать невод. Мать  стояла у
костра и наблюдала за ними.
     -- А где же рыба-то? -- спросила она.
     -- Чего? -- не расслышал дед.
     -- Спрашивает: где рыба? -- громко сказал Петька.
     -- Рыба-то? -- Дед посмотрел на Петьку.  -- Рыба в воде. Где же ей  еще
быть.
     Мать засмеялась.
     -- Эх вы, демагоги, -- сказала она. --  Задержитесь  у  меня еще раз до
ночи... Пожалуюсь отцу, так и знайте. Он с вами иначе поговорит.
     Дед ничего не сказал на это.  Взвалил  на плечо тяжелый невод и пошагал
по тропинке первым, мать -- за ним. Петька затоптал костер и догнал их.
     Шли молча.
     Шумела река. В тополях гудел ветер.


     OCR: 2001 Электронная библиотека Алексея Снежинского





Други игрищ и забав

     В  нервной,  шумливой  семье   Худяковых  --  происшест­вие:  народился
младенец по имени Антон. То-то было вол­нений, крика, когда их -- роженицу и
младенца -- привезли домой... Радовались, конечно, но и шумели, и нервничали
тут же --  стыдились  радоваться: у Антона нет  отца.  То  есть он, конечно,
есть, но пожелал  остаться неизвестным. Семья Худяковых  такая: отец Николай
Иванович,  сухой,  пятиде­сятилетний, подвижный, как юноша, резкий... Шофер.
Как  разволнуется,  начинает   заикаться.  Мать  Лариса  Сергеевна,   обычно
крикливая, но  не злая.  Сын их  Костя,  двадцатитрех­летний, слесарь,  тоже
нервный, часто волнуется, но тогда не кричит и не говорит -- мало говорит --
старается найти  сло­ва сильные, точные, не  сразу их находит и выразительно
смотрит темно-серыми глазами на того,  кому он  хотел бы найти эти слова.  И
наконец  дочь  Алевтина,  двадцатилетняя,  с  припухлыми,  чуть  вывернутыми
губами,  хоть  тоже шумли­вая, но  добрая и  доверчивая, как овца.  Она-то и
родила Ан­тона. Из-за  нее-то и  нервничали. Казалось бы, чего уж те­перь-то
нервничать: знали же,  ждали  же... Нет, как привезли человечка, тут они все
разнервничались -- на то они и Ху­дяковы, крикуны, особенно отец.
     -- Ну,  х-орошо, ну,  л-л-л... это... ладно, -- кричал отец, -- если он
не хочет прийти, то х-оть скажи: кто он?!
     Алевтина  плакала,  но  не  говорила,  упорно  не  говорила...  Николай
Иванович из  себя  выходил,  метался  по  комнате.  Лариса Сергеевна --  это
странно, но никто как-то на это не обращал внимания,  что это странно, -- не
кричала,  а  спо­койно налаживала  кроватку,  распоряжалась насчет  пеленок,
распашонок... Она,  как видно, свое  откричала  раньше.  Кос­тя...  У Кости,
брата, было сложное чувство. Младенец взвол­новал его, обрадовал, но досада,
стыд и злость  на сестру гу­били радость. Он тоже хотел бы знать, кто же это
такой ловкий, что и ребенка смастерил, и глаз казать не хочет?
     -- Подожди ты, не кричи, -- сказал он отцу, -- чего кри­ком достигнешь?
     -- Достигали!  --  закричал и на него отец.  -- Вы всего дос­тигаете!..
Вон вы чего достигаете -- в подолах приносить. Радуйтесь теперь!..
     -- Ну и... все. Чего кричать-то? Чего изменишь-то кри­ком?
     -- Я хочу знать: кто?! -- отец резко крутнулся на месте, махнул рукой и
выбежал из комнаты.  На  кухню.  Он  не мог  совладать  с  отчаянием. -- Как
добрым,  отдельную  квартиру  дали!..  --  вовсе уже бессмысленно  кричал он
оттуда. -- Нет, они начинают тут... Тьфу!
     -- Алька, -- приступил к  допросу  Костя,  приступил, как ему казалось,
спокойно и умно. -- Скажи мне, я один буду знать: кто?
     -- Иди ты к черту! -- закричала на него заплаканная Алька. -- Не скажу!
Не ваше дело.
     -- Не  наше?!  -- закричал и Костя. И  уставился  на сестру, и смолк, в
поисках сильного справедливого слова. -- А чье же? Не  наше?..  Зануды вы!..
Дуры! -- он тоже резко повер­нулся и ушел на кухню.
     -- Ну, что за дуры такие!.. -- повторил  он уже  на  кухне, при отце. И
стал закуривать. -- Убивать таких...
     Отец, засунув  руки в карманы брюк,  стоял у окна, оби­женно смотрел на
улицу.
     -- Вырастили дочь, -- сказал он. -- Хоть беги теперь от позора... С кем
она  дружила-то?  -- опять  повысил  он голос. И повернулся  к сыну.  --  Не
знаешь?
     -- Откуда я знаю?
     -- "Откуда я  знаю"! Черти... Засмеют теперь, людям толь­ко дай  повод.
Эх-х!..
     Они  долго молчали,  курили,  невольно  прислушиваясь к  возне  там,  в
комнате. Маленький Антон молчал.
     -- Парень-то крепкий уродился, -- сказал отец страдаль­ческим голосом.
     -- Ну  и пусть растет, -- невольно поддался было Костя  мирному, хоть и
горькому настроению. -- Что теперь сдела­ешь?
     -- Ну,  нет!  --  взвился опять  отец.  И  вскочил, и заходил по тесной
кухне.  --  Это  они...  сильно легко жить  собрались! Черта  с два! Так  не
бывает, -- он  помолчал, еще походил немного, остановился перед сыном. -- Ты
вот  что:  когда  успо­коимся,  ты  как-нибудь подъехай  к  ней... Хитростью
как-ни­будь. Не может быть,  чтобы нельзя узнать... Что, в чужой стране, что
он?  Поумней  как-нибудь... Не кричи, а  поспо­койней. То,  се, мол,  может,
привет передать...  Да не  может  быть,  чтобы нельзя  было  узнать!  Я  его
приведу, подлеца,  и -- носом  в пеленки, как  кота: вот  теперь твое  место
здесь, здесь... Гады  золотушные.  Ишь, научились как!..  Прямо  не жизнь, а
малина. Ну, нет!..
     -- Да что  нет-то? Что  нет-то?  -- рассердился вдруг Костя на отца. --
Что сделаешь-то?
     -- Что сделаю? Приведу и поселю здесь жить: вот тебе, друг ситный, твоя
семья: жена и сын.
     -- А он пошлет тебя... И все. И ничего ты не сделаешь.
     Отец строго уставился на сына... Но, видно,  и сам тоже подумал: а что,
действительно, тут сделаешь?
     -- Сде-елаем,  -- сказал он обещающе,  но развивать эту мысль дальше не
стал,  -- нечего развивать, вот и  не  стал. Сел,  закурил  опять.  Курил  и
смотрел в пол безнадежно. Пальцы рук его чуть тряслись.
     Косте стало жалко отца. Ничего  он не сделает, подумал он. Что он может
сделать? Покричит-покричит,  а  будет  все  как есть.  Но если  пожилой отец
ничего  не  может сделать,  тут же подумал Костя, то  мне-то  грех оставлять
беззащитными сестру и племянника. Это уж... извините.
     И  решил Костя: не  надо  кричать,  не  надо суетиться, на­до спокойно,
железной  рукой  восстановить справедливость.  Эти волосатики,  правда  что,
собрались  легко  жить  (поче­му-то  он  был  уверен,  что  отец  Антона  --
какой-нибудь  из  этих, каких  он часто  видел во  дворе с гитарой)!  Самого
Кос­тю как-то миновало это поветрие -- трясти космами и до одури бренчать на
гитаре, он спокойно презирал  обтянутых парней, сторонился и  следил только,
чтобы  у него  с  ними не случилось  драки:  волосатики ходили  стадом  и не
стыдились бить кучей одного.
     Костя решил, что он все равно узнает, кто отец  Антона. А там уж  видно
будет, что делать.

     И Костя узнал.
     Дня через  три, когда все малость успокоились, он  поти­хоньку  перерыл
сумочки  сестры,  карманы  ее  пальто  и курто­чек --  и  нашел, что  искал:
записную  книжку.  В  книжке  --  номера телефонов.  Костя стал  внимательно
изучать эти но­мера. Тут были телефоны подружек, рабочие телефоны  (Алевтина
работала на почте), телефоны каких-то тетей...  Но того, что было  нужно, не
было. Тогда Костя набрал телефон первой попавшейся подружки Алевтины.  Светы
ка­кой-то...
     -- Света? -- спросил он вежливо.
     -- Да-а, -- пропел ему в ухо голосок. -- Кто это?
     -- Света, это брат Алкин... Слушай сюда, у нас же это... прибавление...
     Света молчала.
     -- Знаешь, да? -- продолжал Костя игриво.
     -- Да, -- сказал в ухо голосок. -- Знаю.
     -- А чего же он не звонит? А?
     -- Кто, Игорь?
     -- Да, Игорь-то. Чего он?
     --  Но они  же...  --  Света,  видно  как,  спохватилась,  помол­чала и
сказала: -- Я не знаю.
     -- Что "не знаю"? Чего ты хотела сказать?
     -- Не знаю...
     -- А кто он, этот Игорь?
     -- Не знаю.
     Все, теперь она не с лезет со своего "не  знаю". Ну, хватит и того, что
успела сказать.
     -- Что же вы такие, Света? -- спросил Костя как можно спокойнее. И сжал
трубку, аж пальцы побелели.
     -- Какие? -- удивилась Света.
     -- Да лахудры-то такие... Что, совсем, что ли, дуры пол­ные?
     Света положила трубку.
     Игорек... Ну, держись, Игорек... Собака!
     Костя походил  возле телефона-автомата... Как умней по­вести дело? Надо
же этого Игорька еще добыть!
     "Э! -- догадался  Костя, --  да  эти же и знают,  с  гитара­ми-то. Чего
я?.."
     И он подошел к  одному, к  тоскливому... Этот  тоскливый  был, видно, с
похмелья  по воскресному делу, сидел один на скамеечке под березой, устало и
одинаково смотрел перед собой -- ждал, что ли, кого.
     -- Что такой задумчивый? -- спросил Костя, присажива­ясь на скамейку.
     Тоскливый  повернулся  к нему...  Глаза  круглые,  неглу­пые, несколько
усталые, но тотчас засветились любопытст­вом и неким немым ожиданием.
     -- А чего? -- спросил он.
     "Да  нормальные люди! --  успел подумать Костя. -- На­пускают только на
себя..."
     У этого, тоскливого, даже и волосы-то не  такие уж длин­ные, правда, --
усы...
     --  Ты  этого...  Игорька  знаешь?   --  прямо  спросил  Кос­тя.  --  С
сеструхой-то который...
     Тоскливый некоторое время с интересом смотрел на Костю -- не то изучал,
но и не скрывал интереса. Усмех­нулся.
     -- А тебе что?
     Костя заволновался, но прищемил  свое волнение  зуба­ми... Тоже смотрел
на  усатого, старался усмехнуться, но  не знал: усмехается или нет? Очень уж
он как-то сразу взвол­новался.
     --  Пошли выпьем? --  сказал Костя. И  суетливо сунулся в карман, чтобы
этим жестом успокоить усатого -- что не трепется, что деньги есть. Но деньги
не стал  показывать, ибо заметил, что усатый утратил интерес к  нему: видно,
как пото­ропился он с этой выпивкой.
     "Ну а как, как? -- в отчаянии соображал Костя. -- Как же?"
     -- Прикупить,  что  ли, хочешь?  --  спросил усатый. И  от­вернулся. Но
снова повернулся. -- Зачем тебе Игорька-то? -- спросил.
     Тут Костя взмолился:
     -- Слушай... прости с этой выпивкой -- сам не знаю,  че­го я... Прости,
--  он даже тронул трясущейся  рукой усатого по колену.  -- Я хочу  спросить
Игорька: будут они... сходить­ся-то?
     Усатый опять  смотрел  на Костю,  и  опять  глаза  его  круг­лые  слабо
осветились жизнью: опять ему стало интересно. Он усмехнулся.
     -- Не будут, -- сказал он.
     -- Почему? -- спросил Костя. Он хотел бы тоже усмех­нуться, но не знал:
получается у него усмешка или нет. -- А зачем же тогда ребенка-то?..
     --  Это ты  у  сестры  спроси, -- молвил резонно усатый. И  отвернулся.
Интерес потух в его круглых глазах.
     Мгновение Косте казалось, что он  кинется на усатого,  вцепится  ему  в
горло... но он помолчал и спросил:
     -- Неужели ребенка-то?.. Хоть бы посмотрел. Что уж тут, съедят, что ли,
вашего Игорька? Чего боитесь-то?
     -- Кто боится? -- спросил усатый удивленно.
     -- Да вы боитесь, --  Костя понял, что нечаянно угодил  в слабое  место
усталой души усатого. -- Чего же прячетесь, если не боитесь?
     Усатый  долго молча смотрел на Костю... И Костя смот­рел на него, и ему
удалось презрительно усмехнуться, он это почувствовал.
     -- Ну  и поганцы же!.. -- сказал он  презрительно. -- Чуть чего,  так в
кусты. Джельтмены, мать вашу... Твари.
     Усатый задумался... Скосил глаза куда-то мимо Кости и даже губу покусал
в раздумье.
     --  Мгм, --  сказал он. -- Я могу  дать адрес Игорька...  Но вечером ты
выйдешь и расскажешь, как вы там поговорили. Так есть?
     -- Есть, -- поспешно согласился Костя. -- Расскажу.
     -- Мичурина двадцать семь, квартира восемнадцать. Но не забудь, вечером
расскажешь.
     ...Костя   летел  на  Мичурина  и  твердил   в  уме:  "Двадцать   семь,
восемнадцать,  двадцать  семь,  восемнадцать..." Поче­му-то взял  страх, что
забудет, а записать -- ручки  с собой нет. Ни о чем другом не думал, твердил
и твердил эти  циф­ры. Только когда  пришел к дому двадцать семь и стоял уже
перед дверью, на которой табличка -- 18, тогда  только пе­ревел дух... И тут
обнаружил, что очень  волнуется, так вол­нуется,  как никогда не волновался:
даже  сердце заболело. Нет, надо  успокоиться, решил Костя, а то... что же я
такой сделаю там?  Он походил перед дверью... Не успокоился, а,  сам того не
желая, не сознавая даже, нажал кнопку звонка.
     Дверь открыла моложавая еще женщина, очень приятная на вид... Открыла и
смотрела на Костю.
     -- Игорь дома? --  спросил Костя спокойно. Он поразил­ся в  душе своему
вдруг спокойствию. Только что его чуть не трясло от волнения.
     -- Нету... --  что-то такое  было, наверно, в глазах Кости, что женщина
не закрыла дверь, а смотрела на него вопро­сительно, даже встревоженно. -- А
вы... вам зачем он?
     Костя пошел прямо на  женщину... Она  невольно по­сторонилась, и  Костя
прошел  в квартиру.  По коридору  на­встречу ему  шел  мужч