ой и  отбыл  в сторону
кухни. Э-э, он-таки научился. Презрение -- это ко мне только, потому что я с
похмелья. И один. И одет -- так себе. И лицо солдатское. А так бы он и мне с
достоинством поклонился. Ах, славно он кланяется! Именно --  с достоинством,
не угодливо, нет,  -- красиво, спокойно,  четко, ни на сантиметр ниже, ни на
сантиметр  выше, а  как раз,  чтоб подумали:  "Надо потом прикинуть  к счету
рубль-другой".  Поклонись  он мне так, я бы так и по­думал. А вот бережет же
свой  поклон,  не  всем подряд кла­няется. Опыт.  Конечно,  иногда, наверно,
ошибается,  но,  в общем,  метит точно.  Там,  например, где  он только  что
по­клонился, сидели  совсем  молодые ребята с девушками, ре­бятки изображали
бывалых людей, выдавили дома  прыщи, курили заграничные сигареты. Тут-то  он
им  -- и поклончик,  поводил умытым пальцем  по  меню --  совет,  что  лучше
за­казать,  покивал головкой  --  коньяк,  шампанское... Легкое движение  --
переброс салфетки с руки  на руку  -- заключи­тельный поклон,  исчезновение.
Славно.  И ведь,  хитрец:  все  с  понимающим  видом,  с видом,  что -- вот:
молодые, беспеч­ные -- "бродят". Как там у Хемингуэя (у Хема)? Зашли в од­но
место -- выпили, зашли  в другое место -- выпили... Шельма, он же знает, что
для того,  чтоб  сюда  войти  с ули­цы, надо  отстоять  в очереди,  где  вся
беспечность улетучит­ся. Но так как молодые играли  в беспечность, он  умело
подхватил игру. Он знает,  что деньги у  них -- папины, или кто-то из них  в
дедовой библиотеке приделал ноги четырех­томнику Даля... Но он все принимает
за  чистую монету:  во­шли джентльмены,  все  будет о'кэй.  Прежде  всего он
пони­мает,  что  ребятки  форсят  перед  девушками,  при  расчете не  станут
пересчитывать, а еще и подкинут трояк.
     Но  вот уж  он  иноходит от кухни...  Ширк-ширк, ширк-ширк  --  обогнул
столик, другой, поднос на левой  руке как щит, а  на щите -- всякие  вкусные
штуки. Сказать  ему, что ли, про калужское кладбище? Помнишь,  мол,  как там
ти­хо-тихо было?.. Нет, пожалеет он меня, наверняка, пожале­ет в душе.
     -- У вас что было?
     -- Котлета.
     -- Котлета... Пожалуйста.
     -- По-калужски?
     -- Что?
     -- Котлета-то по-калужски?
     -- Почему по-калужски? Нормальная котлета.
     -- Я думал, по-калужски.
     -- Где вы видите -- по-калужски?
     -- Да нигде не вижу... Я вот смотрю на нее, думал, она -- по-калужски.
     -- Нет у нас никаких по-калужски!
     --  Ну,  нет  --  и не надо.  Я же не прошу.  Я говорю:  я  ду­мал, она
по-калужски.
     -- Будете кушать?
     -- А как же!
     -- Водка... А что собой представляет по-калужски?
     -- Такие... на гробики похожи... Купеческие котлеты.
     Он быстро, подозрительно глянул на меня, на графинчик с водкой, что мне
поставил,  --  испугался:  не  развезет  ли  ме­ня,  если  я это оглоушу,  в
графинчике-то? Их  за это  ругают,  я  слышал. Я  интеллигентно  кашлянул  в
ладонь, сказал как можно приветливее:
     -- Спасибо.
     -- Пожалуйста.
     Официант отбыл к соседнему столику.
     Нет, не буду я ему ничего говорить про Калугу.  А три руб­ля лишних дам
потом. Как  можно небрежней дам, и ника­кого  презрения -- дам,  и все.  Как
будто  я каждый раз вот так по трояку отваливаю -- такой  я странный, щедрый
человек, хоть и с солдатским  лицом  и неважно одет. Меня  прямо не­терпение
охватило  -- скорей дать ему три рубля. Посмот­реть: какое  у него сделается
лицо!
     ...Я поел, вылил.  Он  мне кратким движением -- сверху  вниз -- счет. Я
заплатил  по счету, встал и пошел. Трояк не дал. Ни копейки не дал. Не знаю,
что-то вдруг разозлился и не дал.  А  чтоб самому про себя не  думать, что я
жадный, я отдал эти три рубля гардеробщику. Я не раздевался, так как вошел в
ресторан из гостиницы, а подошел и просто дал. Он меня спросил:
     -- Побрызгать?
     -- Не надо, -- сказал я. -- Брызгать еще...
     "Вот  так вот, -- думал я сердито  про официанта, -- гро­ша ломаного не
дам. И так проживешь. Вон какой ловкий!.. Научился".


     OCR: 2001 Электронная библиотека Алексея Снежинского





Медик Володя

     Студент медицинского  института Прохоров Володя ехал домой на каникулы.
Ехал,  как  водится, в общем вагоне,  ехал славно.  Сессию  сдал  хорошо, из
деревни писали, что у них там все в порядке, все здоровы -- на душе у Володи
было празднично. И под вечерок пошел он в вагон-ресторан по­ужинать и, может
быть,  выпить  граммов сто водки  --  такое появилось  желание.  Пошел через
вагоны  и  в одном,  в  купей­ном,  в коридоре, увидел  землячку свою,  тоже
студентку,  кажется,   пединститута.   Она  была  из  соседней  деревни,   в
по­запрошлом  году  они  вместе  ездили  в  райцентр  сдавать  экза­мены  по
английскому языку и там познакомились. Володе она тогда даже понравилась. Он
потом слышал, что она то­же прошла в институт, но в какой и в каком  городе,
толком не знал. Вообще как-то забыл о ней. Он было обрадовался, увидев  ее у
окошка, но тут же оторопел: забыл как ее звать. Остановился, отвернулся тоже
к  окну, чтоб  она  пока  не  уз­нала  его... Стал  вспоминать имя  девушки.
Напрягал память, перебирая наугад разные  имена, но никак  не мог вспомнить.
То ли Алла, то ли Оля... Что-то такое короткое, ласковое. Пока он так гадал,
уткнувшись в окно, девушка оглянулась и тоже узнала его.
     -- Володя?.. Ой, здравствуй!
     -- Хелло! -- воскликнул Володя. И сделал вид, что очень-очень удивился,
и остро почувствовал свою  фальшь -- и это  "хелло", и наигранное удивление.
От этого вопросы  дальше  возникли  очень нелепые:  "Каким  ветром?  Откуда?
Куда?"
     -- Как?.. На каникулы.
     --  А-а, ну да. Ну, и  как? На  сколько?  -- Володя до боли ощущал свою
нелепость,  растерянность  и суетился еще  больше:  почему-то  страшно  было
замолчать и не фальши­вить дальше. -- До сентября? Или до октября?
     Девушка -- это  было видно по ее глазам -- отметила,  сколь изменился с
недавней поры ее земляк. Но странно, что и она не сказала в простоте: "Да ты
что, Володя?  Я тоже еду  на каникулы,  как  и ты", а сразу  подхватила  эту
показ­ную вольную манеру.
     --  Не знаю,  как  нынче будет. А вы? Вам сказали  или  тоже на бум-бум
едете?
     Володе сделалось немного легче оттого, что девушка  не  осадила  его  с
глупой  трескотней,  а  готова  даже  сама  поглу­петь  во  имя  современных
раскованных отношений.
     -- Нам  сказали к сентябрю собраться, естественно. Но мы пронюхали, что
опять  повезут  на  картошку,  поэтому  многие  из   нас  хотят  обзавестись
справками, что работали дома, в родимых колхозах.
     -- А мы тоже!.. Мы говорим: "А можно, мы дома отра­ботаем?"
     -- Зачем же их спрашивать? Надо привезти справку, и все, -- Володе даже
понравилось,  как  он  стал нагловато рас­поясываться,  он  втайне завидовал
сокурсникам-горожа­нам,  особенно  старшекурсникам,  но   сам   не   решался
изо­бражать из себя  такого же  -- совестно было. Но теперь он вдруг испытал
некое удовольствие  в  нарядной роли... чуть ли  не кутилы и циника.  Будь у
него в кармане деньги, хоть не­много  больше, чем  на сто граммов водки и на
билет в  авто­бус до своего села, он,  пожалуй,  ляпнул бы  что-нибудь и про
ресторан. Но денег было только-только.
     --  А не опасно  со  справкой-то? -- спросила девушка.  -- Могут  же...
это...
     --  Я умоляю! Отработал  -- и  все. Возил  навоз на  поля,  -- Володя с
улыбкой  посмотрел  на девушку, но поскорей  от­вернулся и полез в карман за
сигаретой. Не все еще шло гладко пока. Маленько было совестно.
     -- Вас куда в прошлом году возили?
     --  В  Заозерье.  Но  мы  там  пожили  неплохо... --  Володе  и  правда
понравилось ездить с курсом на осенние работы в колхоз, и никакую он справку
не собирался доставать дома.
     --  А мы  ездили в  Красногорский район,  -- тоже  не без  удовольствия
вспомнила девушка. -- Тоже неплохо было. Хохми-или-и!..
     -- А как отдыхаете дома летом? Чем занимаетесь?
     -- Да чем? За ягодами ходим... -- девушка  спохвати­лась, что, пожалуй,
это банально -- за ягодами. -- Вообще скучно.
     --  Скооперируемся? --  навернул  Володя.  --  А  то  я  тоже  с  тоски
загибаюсь. Нас же разделяет всего... четырнадцать  ки­лометров, да? Сядем на
велики...
     -- Давайте, -- легко согласилась девушка.  -- У нас тоже молодежи нету.
Подруги  кое-какие  остались, но... Знаете,  вот были подругами,  да?  Потом
вдруг что-то -- раз! -- и отношения портятся. Вот так, знаете, обвально.
     --  Это вполне понятно,  -- сказал Володя. -- Этого  надо было ожидать.
Это -- один к одному.
     -- Но почему? -- очень притворно удивилась девушка.
     -- Разошлись  дороги...  И разошлись, как  в  море кораб­ли, --  Володя
посмеялся и  стряхнул пепел в алюминиевую неудобную пепельницу внизу. -- Это
так же естественно, как естественно то, что у человека две ноги, две  руки и
од­но сердце, -- Володя вспомнил, что он медик.
     И девушка тоже вспомнила, что он медик.
     -- Ой, а трудно в медицинском, а?
     Володя снисходительно посмеялся.
     -- Почему? Нет, отсев,  естественно, происходит... --  Володе нравилось
слово  "естественно".  --  Нас  на  первом курсе повели  в анатомичку,  одна
девушка увидела жмури­ков и говорит: "Ах, держите меня!" И повалилась...
     -- В обморок?
     -- Да. Ну, естественно, это уже не врач. В фармацевты.
     -- Обидно, наверно, да?
     -- А у вас... стабильное положение?
     -- У нас со второго курса нынче ушла одна. Но она про­сто перевелась, у
нее просто отец военный, его куда-то пе­ревели. Во Владивосток. А так нет. А
у вас клуб в деревне по­строили?
     --  Кинотеатр.  В  прошлом  году  Я как-то  пошел  посмотреть  какую-то
картину, половины  слов не понял -- бубнеж ка­кой-то:  бу-бу-бу...  Я  ушел.
Хуже, что библиотеки доброй нет. У вас хорошая библиотека?
     -- Да нет, тоже... Я везу кое-что с собой.
     -- Ой, что, а?! -- выдал Володя показушный великий го­лод.
     --  "Путешествия  Христофора Колумба".  Это, знаете,  дневники, письма,
документы... Я же -- географичка.
     -- Так. Еще?
     -- Еще кое-что... Ау вас есть что-нибудь?
     -- У меня кое-что специальное тоже... "Записки врача" этого... Как его,
врач тоже был?..
     -- Чехов?
     --  Нет,  но они,  кажется, поддерживали приятельские отношения...  Вот
вылетела фамилия. А Брэдбери у вас ниче­го нету?
     -- Нет. А вы любите читать про медиков?
     -- Да нет... Любопытно бывает, если не туфта полная. А Камю ничего нет?
     -- Нет, нету.
     --  Ну,  так как мы будем бороться со скукой? -- весело спросил Володя.
-- Как вы себе это представляете? --  ему совсем хорошо стало, когда свалили
этих Камю, Брэдбери...
     --  Общими  усилиями  как-нибудь... --  тоже весело  сказа­ла  девушка.
Как-то вроде обещающе сказала...
     Володя быстро утрачивал остатки смущения.  Он вдруг увидел, что девушка
перед ним  милая и  наивная.  Неопыт­ная.  Он  и сам был не бог весть  какой
опытный,  то  есть  вовсе неопытный,  но  рядом  с  такой-то,  совсем-то  уж
зеленой... Ну-у,  он  хоть что-то да слышал! Отважиться? Возможность эта так
внезапно открылась  Володе, и так он вдруг взволно­вался, что  у него  резко
ослабли ноги.  Он уставился на девуш­ку и долго смотрел  -- так, что та даже
смутилась. И от сму­щения  вдруг  рассмеялась. Глядя на нее,  и  Володя тоже
засмеялся. Да так это у них громко вышло, так самозабвен­но! Так искренне.
     --  Вплоть до того, что... -- хохотал Володя, -- вплоть до того, что --
поставим... -- Володя и хотел уже перестать сме­яться и не  мог. -- Поставим
шалаш и...
     Как услышала девушка про этот шалаш, так еще больше закатилась.
     -- Как Робинзоны... на этом... да?
     Володя только кивнул головой -- не мог говорить от смеха.
     Тут  отодвинулась  дверь  ближнего  к  ним  купе,  и  какая-то  женщина
крестьянского облика высунулась и попросила не­громко:
     -- Ребята, у меня ребенок спит -- потише бы...
     Тотчас и в соседнем с этим купе скрежетнула дверь, и некая лысая голова
зло и недовольно сказала:
     -- Как в концертном зале, честное слово!  Не в концерте же! -- и голова
усунулась,  и  дверь опять нервно скрежетну­ла и щелкнула.  Даже  женщина, у
которой ребенок, удивлен­но посмотрела на эту дверь.
     --  Не  спится  юному ковбою,  -- громковато сказал  Воло­дя,  перестав
смеяться, но еще улыбаясь. Он тоже смотрел  на сердитую дверь. И сказал еще,
но потише: -- Вернее так: не спится лысому ковбою.
     Девушка прихлопнула  ладошкой  новый взрыв  смеха и  бегом побежала  по
коридору -- прочь от опасного места. Во­лодя, польщенный, пошел за ней; чего
ему не хватало  для полного утверждения в новом своем качестве, так этой вот
голой злой головы.  Он  шел  и  придумывал, как он сейчас еще скажет про эту
голову. Может так: "Я сперва подумал, что это чье-то колено высунулось".
     Девушка ушла аж в тамбур -- от греха подальше.
     -- Ой, правда, мы расшумелись,  -- сказала  она, поправ­ляя волосы.  --
Люди спят уже...
     Володя закурил...  Его опять  охватило  волнение. Его пря­мо колыхнуло,
когда она --  совсем рядом --  вскинула вверх и назад оголенные свои руки...
Он успел увидеть у нее под мышкой родинку. Дым  сигареты стал горьким, но он
глотал и  глотал  его... И  молчал.  Потом  бросил сигарету и  посмот­рел на
девушку... Ему казалось,  что он  посмотрел смело и с улыбкой. Девушка  тоже
смотрела на него. И по тому, как она на него смотрела -- вопросительно, чуть
удивленно,  -- он понял, что он не улыбается.  Но теперь уж и отступать было
некуда, и Володя положил руку на ее плечо и стал робко подталкивать пальцами
девушку к себе.  Так  как-то  двусмыс­ленно  подталкивал --  приглашал и  не
приглашал: -- можно,  однако, подумать, что  он  влечет  к себе, тогда пусть
шагнет сама...  Жуткий наступил момент,  наверно,  короткий, но Володя успел
разом  осознать и  свою  трусость, и  что ему во­все  не  хочется,  чтоб она
шагнула. И он вовсе потерялся...
     -- Что ты? -- спросила девушка серьезно.
     -- Начнем? -- сказал Володя.
     Девушка убрала его руку.
     -- Что начнем? Ты что?
     --   О  боже  мой!  --  воскликнул  Володя.  --  Чего   ж  ты  уж   так
испугалась-то?..  Пичужка,  --  и он  коротко  хохотнул, торопливо  похлопал
девушку  по плечу и  сказал  снисходи­тельно  и серьезно: -- Иди  спать, иди
спать, а то  поздно  уже.  Да? -- и ринулся в  наружную дверь тамбура -- вон
отсюда.
     -- Завтра поедем вместе? -- спросила вдогонку девушка.
     -- Да! Обязательно! -- откликнулся Володя. Он уже был в переходном этом
мешке, где грохотало и качалось.
     Он  почти бежал по  вагонам. Очень хотелось  или  самому выпрыгнуть  из
вагона, или чтоб она, эта географичка, вы­пала бы как-нибудь из вагона, чтоб
никто никогда не узнал его гнусного позора и какой он враль и молокосос.
     Он  пришел в свой вагон, снял ботинки,  тихо,  как  вся­кий мелкий гад,
влез на  верхнюю  полку и  замер. Боже  ж ты мой! Так ждал  этого  лета, так
радовался, ехал, так все про­думал, как будет отдыхать... Тьфу!  Тьфу! Тьфу!
Он вдруг вспомнил, как зовут  девушку -- Лариса.  И еще он вспомнил,  как он
хохотал в купейном вагоне... Он заворочался  и замы­чал тихо. Ведь не сломал
же руку или ногу, ни от поезда  не отстал, ни чемодан не украли -- сам мелко
напаскудил. Эта  Лариса теперь расскажет всем...  Они  любят рассказывать --
смеются всегда! -- когда какой-нибудь валенок хотел со­блазнить  девушку, но
ничего не вышло -- получил по ушам. Приврет еще, приврет обязательно.
     Так он казнил  себя на верхней полке...  пока вдруг не  за­снул. Как-то
заснул и заснул -- страдал, страдал и заснул.
     А проснулся, когда уж поезд стоял на родной станции -- дальше он никуда
не шел. За окном  был ясный день; на перроне громко разговаривали, смеялись,
вскрикивали ра­достно... Встречали, торопились к автобусам.
     Володя моментально собрался... И вдруг вспомнил вче­рашнее...  И так  и
сел.  Но  надо  было  выходить:  по  вагону  шел  проводник  и  поторапливал
замешкавшихся пассажиров.
     Володя вышел на перрон. Огляделся... И прошмыгнул в  вокзал. Сел там  в
уголок на чемодан  и стал ждать. Эта Лари­са уедет, наверно, одним из первых
автобусов, она девка шустрая.  А они потом еще будут,  автобусы-то, много. И
все почти  идут через  его село.  Черт с  ней,  с  этой  Ларисой!..  Мо­жет,
расскажет, а может, и не расскажет. Зато он все равно дома. И уж не так было
больно,  как  вчера вечером. Ну, что же уж тут  такого?.. Стыдно только. Ну,
может,   пройдет  как-нибудь,   Володя  выглянул  в  окно  на  привокзальную
площадь...  И  сразу  увидел  Ларису:  она  стояла поодаль от  ав­тобусов --
высматривала Володю  среди  людей,  идущих с  перрона. Володя  сел  опять на
чемодан.  Вот же противная девка, стоит, ждет! Ничего, подождешь-подождешь и
уе­дешь -- домой-то охота. Но ведь какая настырная -- стоит, ждет!


     OCR: 2001 Электронная библиотека Алексея Снежинского





В воскресенье мать-старушка...

     А были у него хорошие  времена.  В  войну. Он ходил по  де­ревне,  пел.
Водила его Матрена Кондакова, сухая, на ред­кость выносливая баба,  жадная и
крикливая. Он называл ее -- супружница.
     Обычно  он  садился  на крыльцо  сельмага,  вынимал из мешка  двухрядку
русского строя,  долго  и  основательно  уст­раивал ее на коленях, поправлял
ремень на плече... Он был, конечно, артист. Он интриговал слушателей, он  их
готовил к действу. Он  был  спокоен. Незрячие глаза его (он  был  слепой  от
роду) "смотрели"  куда-то далеко-далеко. Наблюдать за ним  в эту минуту было
интересно.  Матрена  малость  портила торжественную  картину  --  суетилась,
выставляла  на  крыльце алюминиевую  кружку для денег,  зачем-то надевала на
себя цветастую кашемировую шаль, которая совсем была не к лицу ей, немолодой
уж... Но на нее не обращали внимания. Смотрели  на Ганю. Ждали. Он негромко,
сдержанно  про­кашливался,  чуть  склонял  голову  и,  продолжая  "смотреть"
куда-то в даль, одному ему ведомую, начинал...
     Песен  он  знал  много. И  все они  были -- про войну, про  тюрьму, про
сироток, про  скитальцев...  Знал он  и "божественные",  но за  этим следили
"сельсоветские".  А если никого  из  "сельсоветских"  близко  не  было,  его
просили:
     -- Гань, про безноженьку.
     Ганя пел про безноженьку (девочку), которая просит лас­кового Боженьку,
чтоб он приделал  ей ноженьки. Ну  -- хоть во сне, хоть только чтоб  узнать,
как ходят на ноженьках...
     Бабы плакали.
     Матрена  тоже   вытирала   слезы   концом  кашемировой   шали.   Может,
притворялась, Бог ее знает. Она была хитрая.
     Пел  Ганя про  "сибулонцев"  (заключенных сибирских  ла­герей)  --  как
одному удалось сбежать;  только он  сбежать-то сбежал, а  куда  теперь -- не
знает, потому что жена его, курва, сошлась без него с другим.
     Пел про "синенький, скромный платочек"...
     Слушали затаив дыхание. Пел Ганя  негромко, глухова­тым голосом, иногда
(в  самые захватывающие моменты) умол­кал и только играл, а потом продолжал.
Разные были песни.

     В воскресенье мать-старушка
     К воротам тюрьмы пришла,
     Своему родному сыну
     Передачку принесла.

     Оттого, что Ганя все "смотрел" куда-то далеко и  лицо его было скорбное
и умное, виделось, как мать-старушка подо­шла к воротам тюрьмы, а в узелке у
нее -- передачка: сальца кусочек, шанежки,  яички,  соль в тряпочке, бутылка
молока...

     Передайте передачку,
     А то люди говорят:
     Заключенных в тюрьмах много --
     Сильно с голоду морят.

     Бабы, старики, ребятишки как-то все это понимали -- и что много их там,
и что морят. И очень  хотелось,  чтоб пере­дали тому несчастному "сидельцу",
сыну ее, эту  передачку --  хоть  поест, потому  что  в "терновке" (тюрьме),
знамо дело, несладко. Но...

     Ей привратник усмехнулся:
     "Твоего тут сына нет.
     Прошлой ночью был расстрелян
     И отп