й,  она -  его комплиментом.  Его внешность,
голос,  выражение  лица  и  осанка  производили  благоприятное  впечатление,
которое  усилилось,   когда  в  комнату,  где  уже  темнело,  внесли  лампу,
осветившую его,  -  и  уж теперь такая женщина,  как мадам Бек,  не могла не
заметить  этого.  У  молодого  человека (а  он  был  очень  молод)  вид  был
действительно незаурядный.  Высокий  рост  казался  особенно  внушительным в
маленькой  комнатке  на  фоне  коренастых,  скроенных  на  голландский манер
женщин;  у него был четкий,  изящный и выразительный профиль;  он,  пожалуй,
слишком быстро и  часто переводил взгляд с  одного лица на другое,  но и это
получалось  очень  мило;   красивый  рот  и  полный,   греческий,  идеальный
подбородок с  ямочкой  дополняли портрет.  Для  описания его  улыбки  трудно
второпях найти подходящий эпитет:  что-то  в  ней  было приятное,  а  что-то
наводило  на  мысль  о  наших  слабостях и  недостатках,  над  которыми  он,
казалось,  может  посмеяться.  Однако  Фифине  нравилась  эта  двусмысленная
улыбка,  а  сам доктор показался ей  добрым,  хотя он причинил ей боль,  она
протянула ручку и  дружески попрощалась с  ним на  ночь.  Он  нежно погладил
ручку и вышел вместе с мадам. Когда они спускались с лестницы, она в крайнем
оживлении говорила возбужденно и  многословно,  а  он  слушал  с  выражением
добродушной любезности,  смешанной с  лукавой усмешкой,  которое мне  трудно
точно описать.
     Я заметила,  что,  хотя он по-французски говорит хорошо, его английская
речь звучит гораздо лучше,  да и цвет лица, глаза и осанка были у него чисто
английскими.  Заметила я  еще  и  другое.  Когда  он  выходил  из  комнаты и
повернулся на  мгновение к  мадам,  мы с  ним оказались лицом к  лицу,  и  я
невольно взглянула на него - вот тут-то и стало ясно, почему с того момента,
как я услышала его голос,  меня мучило чувство, что я уже с ним встречалась.
Это  был  тот  самый джентльмен,  с  которым я  разговаривала у  станционной
конторы, который помог мне распутать недоразумение с багажом и проводил меня
по темной, залитой дождем дороге. Я узнала его походку, услышав, как он идет
по  длинному вестибюлю:  те  же  твердые и  равномерные шаги,  за которыми я
следовала под сенью деревьев, ронявших капли дождя.


     Следовало ожидать, что первый визит этого врача на улицу Фоссет будет и
последним.  Почтенный доктор Пилюль должен был  на  следующий день вернуться
домой,  и  его  временному заместителю вовсе незачем было вновь появляться у
нас. Но судьба распорядилась иначе.
     Доктора Пилюля вызвали к богатому старику,  страдавшему ипохондрией,  в
старинный университетский город Букен-Муази,  и, когда он предписал больному
перемену  обстановки,  его  попросили  сопровождать беспомощного пациента  в
поездке,  рассчитанной на  несколько недель.  Поэтому новому врачу  пришлось
посещать улицу Фоссет.
     Мы часто встречались с ним: мадам не доверяла маленькую больную бонне и
требовала, чтобы я оставалась в детской подольше. Мне думается, д-р Джон был
искусным врачом.  Фифина быстро поправлялась,  благодаря его попечению,  но,
несмотря на ее выздоровление, от его услуг не отказались. Судьба и мадам Бек
словно  заключили союз  и  порешили,  что  ему  следует  досконально изучить
вестибюль, внутреннюю лестницу и верхние комнаты дома на улице Фоссет.
     Не  успела Фифина выйти из-под  его  опеки,  как  объявила себя больной
Дезире.  Эта  испорченная девчонка обладала необычайным даром притворства и,
заметив,  как снисходительно и бережно относятся к больной сестре,  пришла к
заключению, что ей выгодно оказаться на одре болезни, и тотчас объявила, что
нездорова.  Роль свою она исполняла хорошо,  а ее мать еще лучше. Хотя мадам
Бек  ни  минуты не  сомневалась,  что  дочь хитрит,  она  весьма убедительно
изображала озабоченность и полное доверие.
     Меня  поразило,  что  доктор  Джон  (молодой  англичанин научил  Фифину
называть его таким образом, и мы вслед за ней тоже привыкли так обращаться к
нему,  а  вскоре и  все обитатели дома на  улице Фоссет стали звать его этим
именем) беспрекословно поддержал тактику мадам Бек и  согласился участвовать
в ее хитросплетениях.  Сначала он очень смешно делал вид,  будто колеблется,
бросал  быстрые  взгляды  то  на  ребенка,  то  на  мать  и  глубокомысленно
задумывался,  но  в  конце концов прикинулся побежденным и  начал с  большим
искусством исполнять роль  в  этом фарсе.  Дезире ела  с  волчьим аппетитом,
целыми днями проказничала,  воздвигая в  постели шатры из одеял и  простынь,
возлежала,  как турецкий паша,  на валиках и подушках,  развлекалась, швыряя
туфли в бонну и корча рожи сестрам,  -  короче говоря, в ней било через край
незаслуженно дарованное крепкое здоровье и бушевал дух зла; но когда ее мать
и доктор наносили ей ежедневный визит, она принимала томный вид. Я понимала,
что  мадам Бек готова любой ценой подольше держать дочь в  постели,  лишь бы
помешать ее дурным проделкам, но меня удивляло терпение доктора Джона.
     Пользуясь этим сомнительным предлогом,  он ежедневно появлялся у  нас в
точно  назначенное  время.   Мадам  всегда  принимала  его  с   подчеркнутой
любезностью,  с  радостной улыбкой  и  лицемерным,  но  искусно изображаемым
беспокойством о здоровье ребенка. Доктор Джон выписывал пациентке безвредные
снадобья,  лукаво  посматривая на  мать.  Мадам  не  сердилась  на  него  за
насмешливое выражение  лица  -  для  этого  она  была  слишком  умна.  Каким
сговорчивым ни  казался  юный  доктор,  к  нему  нельзя  было  относиться  с
перенебрежением, ибо уступчивость не превращалась у него в заискивание перед
теми,  кому он служит; хотя ему нравилось работать в пансионе и он почему-то
подолгу задерживался на улице Фоссет, вел он себя независимо, даже несколько
небрежно, правда, при этом у него часто бывал задумчивый и озабоченный вид.
     Вероятно, не мое это было дело - следить за его таинственным поведением
или  выискивать причины и  цели его  поступков,  но  на  моем месте никто не
избежал бы этого. Ведь я имела возможность наблюдать за ним беспрепятственно
потому,  что внешность моя обычно привлекает к себе не больше внимания,  чем
любой незатейливый предмет обстановки,  простой стул  или  ковер с  нехитрым
рисунком.  Ожидая мадам,  он  нередко вел  себя  так,  словно был  в  полном
одиночестве:  задумывался,  улыбался,  следил за чем-то глазами,  к  чему-то
прислушивался.  Я  же могла без помех наблюдать за его жестами и  выражением
лица и  размышлять,  как  объяснить его особенный интерес и  привязанность к
нашему спрятавшемуся в  застроенном центре столицы полумонастырю,  куда  его
словно толкала некая  колдовская сила,  хотя  многое там  было  ему  чуждо и
внушало недоверие.  Он,  наверное,  и  не предполагал,  что я  тоже наделена
зрением и разумом.
     Он  этого и  не обнаружил бы,  если бы однажды не случилось вот что:  я
наблюдала,  как под лучами солнца у него меняется цвет волос,  усов и лица -
все словно запылало золотым огнем (помнится, я невольно сравнила его сияющую
голову   с   головой   "золотого   истукана",   воздвигнутого   по   приказу
Навуходоносора),  и  вдруг у меня в мозгу блеснула ошеломляющая мысль...  До
сих пор не  знаю,  какое выражение появилось у  меня на  лице -  изумление и
уверенность в  правильности догадки лишили меня самообладания,  и пришла я в
себя,  лишь когда обнаружила,  что  доктор Джон следит за  моим отражением в
овальном зеркальце,  висевшем на боковой стенке оконной ниши,  которое мадам
часто использовала для тайных наблюдений за  гуляющими в  саду.  Хотя доктор
обладал пылким темпераментом,  он  не  был лишен тонкой чувствительности,  и
устремленный на него пристальный взгляд привел его в смущение. Я испугалась,
а он отвернулся от зеркала и проговорил хотя и вежливо,  но достаточно сухо,
подчеркнув этим досаду и придав своим словам оттенок порицания:
     - Мадемуазель не  оставляет меня вниманием,  но я  не столь самоуверен,
чтобы  рассчитывать  на  интерес  к  моим  достоинствам,  следовательно,  ее
занимают мои недостатки. Смею ли я спросить какие?
     Этот упрек, как догадается читатель, смутил меня, но не слишком сильно,
ибо   я   сознавала,   что  не   беспечным  восхищением  или  беззастенчивым
любопытством заслужила  его.  Мне  следовало  сразу  объясниться,  но  я  не
произнесла ни  слова.  Я  вообще  не  имела  обыкновения обращаться к  нему.
Предоставив доктору возможность думать обо мне, что ему заблагорассудится, и
в  чем угодно обвинять меня,  я склонилась над отодвинутым было рукоделием и
не подняла головы,  пока он оставался в  комнате.  Иногда мы бываем в  столь
причудливом настроении,  что  нас  не  раздражают,  а  скорее тешат ошибки и
недоразумения; мы, так мне думается, получаем удовольствие, если в обществе,
где  нас не  могут понять,  остаемся незамеченными.  Ведь честного человека,
которого  случайно  приняли  за  грабителя,  скорее  веселит,  чем  огорчает
подобная несуразица, не правда ли?


                                  Глава XI

        "КОМНАТА КОНСЬЕРЖКИ"

     Стояло  жаркое  лето.  Жоржетта,  младшая дочка  мадам  Бек,  слегла  в
горячке,  а Дезире,  внезапно излечившуюся от всех недугов, вместе с Фифиной
отправили в деревню к крестной, чтобы они не заразились. Теперь помощь врача
стала действительно необходимой, и мадам остановила свой выбор не на докторе
Пилюле,  который уж  с  неделю  как  вернулся домой,  а  на  его  английском
сопернике,  его  она  и  пригласила посетить  больную.  Две-три  пансионерки
жаловались на головную боль и легкие признаки лихорадки. "Теперь, - подумала
я,  - придется наконец обратиться к доктору Пилюлю: благоразумная директриса
не осмелится допустить, чтобы ее учениц лечил такой молодой мужчина".
     Наша директриса была весьма благоразумна,  но отличалась и способностью
совершать чрезвычайно рискованные поступки.  Она  без  колебаний представила
доктора Джона  всем  учителям и  наставницам и  поручила ему  опекать гордую
красавицу Бланш де  Мельси и  ее подругу,  тщеславную кокетку Анжелику.  Мне
почудилось,  что  доктор  Джон  даже  испытал  известное  удовлетворение  от
подобного доверия и несомненно оправдал бы его,  если бы такой шаг мадам Бек
был воспринят как разумный поступок, но в этом крае монастырей и исповедален
присутствие  молодого  человека  в  "pensionnat  de  demoiselles"* не  могло
остаться безнаказанным.  В классах бурлили сплетни,  в кухне злословили,  по
городу поползли слухи,  родители писали письма и  даже приходили в  пансион,
чтобы выразить неудовольствие.  Будь мадам слабее духом,  она  бы  потерпела
поражение:  ведь добрый десяток конкурирующих учебных заведений был не прочь
исправить этот ложный (если таковым его можно считать) шаг и разорить ее. Но
мадам обладала сильным духом,  и,  какой бы мелкой иезуиткой она ни была,  я
мысленно аплодировала ей и кричала "браво", наблюдая, как умно она держится,
как  искусно улаживает неприятности и  с  каким  хладнокровием и  твердостью
ведет себя в столь трудном положении.
     ______________
     * Пансионе для девиц (фр.).

     Она  принимала  встревоженных  родителей  с   добродушной  и  спокойной
любезностью,  ибо не  было ей  равных в  умении выказывать или,  может быть,
изображать "rondeur et  franchice de  bonne femme"*,  при помощи которых она
быстро и  с  полным успехом достигала поставленной цели,  когда строгостью и
глубокомысленными доводами, вероятно, ничего не удалось бы добиться.
     ______________
     * Мягкость и искренность (фр.).

     "Ce pauvre docteur Jean!  - говорила она, посмеиваясь и с веселым видом
потирая белые  ручки.  -  Ce  cher  jeune  homme!  La  meilleure creature du
monde!"* -  И  начинала рассказывать,  как пригласила его лечить собственных
детей и  те  так полюбили его,  что рыдали до  исступления от  одной мысли о
другом докторе. Затем она объясняла, что поскольку доверила ему своих детей,
то сочла естественным поручить ему заботу и об остальных,  да и то, впрочем,
лишь  в  единственном случае -  просто Бланш и  Анжелику одолела мигрень,  и
доктор Джон прописал им лекарство, voila tout!**
     ______________
     * Бедный доктор Жан! Милый юноша! Добрейшее существо! (фр.)
     ** Вот и все! (фр.)

     Родители  умолкали,  а  Бланш  и  Анжелика избавляли ее  от  дальнейших
неприятностей,  дуэтом превознося доктора до небес,  и  все прочие ученицы в
один голос заявляли,  что не допустят к  себе никакого врача,  кроме доктора
Джона.  Мадам смеялась,  и ее примеру следовали родители.  Жители Лабаскура,
видимо,  отличаются необычайным чадолюбием;  во всяком случае,  потворствуют
они  своим  отпрыскам безгранично,  в  большинстве семей  желание  ребенка -
закон.   Мадам  теперь  снискала  всеобщее  уважение,  проявив  в  описанных
обстоятельствах материнскую преданность пансионеркам, - из всей этой истории
она вышла с поднятыми знаменами,  а родители стали о ней,  как о наставнице,
еще более высокого мнения.
     Я  так  до  сих  пор и  не  могу понять,  почему она ради доктора Джона
рисковала своим авторитетом.  До  меня,  разумеется,  дошло,  о  чем говорят
окружающие по этому поводу:  все обитатели дома -  ученицы,  учителя и  даже
слуги -  твердили,  что она намерена выйти за него замуж. Так уж они решили;
разница в возрасте,  очевидно, по их мнению, препятствием не является, и все
должно свершиться согласно их предсказаниям.
     Следует  признать,   что   факты  в   какой-то   мере  подтверждали  их
предположение:  мадам  явно  предпочла пользоваться только  услугами доктора
Джона,  предав полному забвению своего бывшего любимца доктора Пилюля. Более
того,  она  всегда лично  сопровождала доктора Джона во  время его  визитов,
неизменно сохраняя с ним ласковый и веселый тон.  Она стала обращать сугубое
внимание на туалеты, решительно отвергнув утреннее дезабилье, ночной чепец и
шаль;  как бы  рано ни приходил доктор Джон,  она встречала его непременно в
изящной прическе,  тщательно уложив рыжеватые косы,  в элегантном платье,  в
модных высоких ботинках на шнурках вместо домашних туфель - короче говоря, в
наряде столь совершенном,  что он  мог бы  служить моделью,  и  свежем,  как
цветок. Однако я полагаю, ее намерения ограничивались лишь желанием доказать
красивому мужчине,  что  и  она  недурна собой,  и  действительно,  она была
привлекательна.  Хотя черты лица и фигура не были у нее идеальными, смотреть
на  нее  было  приятно и,  невзирая на  то  что  она  уже  утратила ликующее
очарование юности, вид ее радовал окружающих. Ею хотелось любоваться, потому
что  она  не  бывала  однообразной,   вялой,   бесцветной  или  скучной.  Ее
глянцевитые волосы,  светящиеся спокойным голубым  сиянием  глаза,  здоровый
румянец,  придающий  ее  щекам  вид  персика,  -  все  это  доставляло пусть
скромное, но неизменное удовольствие.
     Может быть,  она в  самом деле лелеяла зыбкую мечту взять себе в  мужья
доктора Джона,  ввести его в  свой хорошо обставленный дом,  разделить с ним
свои сбережения,  составлявшие,  по слухам, изрядную сумму, и обеспечить ему
безбедное существование на весь остаток дней? Подозревал ли доктор Джон, что
пред  нею  встают подобные видения?  Я  несколько раз  замечала,  что  после
расставания с  ней у  него на лице играла легкая лукавая улыбка,  а в глазах
светилось польщенное мужское самолюбие.  Однако при всей своей красоте и при
всем добродушии совершенством и  он  не  был.  Он,  вероятно,  был далеко не
безупречен,  раз  легкомысленно поддерживал в  ней  тщетные,  как  он  знал,
надежды. А вправду ли он не собирался претворить их в жизнь? Говорили, что у
него нет никакого состояния и живет он только на свои заработки. Мадам, хотя
и  была лет на  четырнадцать старше него,  принадлежала к  категории женщин,
которые словно бы не стареют, не вянут, не теряют самообладания. Отношения у
них с доктором Джоном несомненно сложились превосходные. Он, по-видимому, не
был  влюблен в  нее,  но  разве  так  уж  много  людей  в  этом  мире  любят
по-настоящему или женятся по любви? Мы все с интересом ждали развязки.
     Не  знаю,  чего он  ждал и  что  подстерегал,  но  странное поведение и
настороженный,  сосредоточенный, напряженный вид не только не оставляли его,
но,  скорее,  усугублялись.  Мне всегда было трудно постичь его, а теперь он
все дальше выходил за пределы моего понимания.
     Однажды  утром  у  маленькой  Жоржетты  усилилась  лихорадка.  Девочка,
разумеется,  стала капризничать,  плакать, и успокоить ее было невозможно. Я
заподозрила,  что  ей  повредило новое лекарство,  и  сомневалась,  стоит ли
давать его  ребенку дальше,  поэтому я  с  нетерпением ждала  прихода врача,
чтобы с ним посоветоваться.
     Зазвенел дверной колокольчик,  и внизу послышался его голос - он сказал
что-то консьержке.  Обычно он сразу поднимался в детскую, перепрыгивая через
три ступеньки,  и его появление всегда казалось нам приятной неожиданностью.
Но  на этот раз прошло пять минут,  десять,  а  его нет как нет.  Что он там
делает?  Может быть,  ждет  чего-то  в  нижнем коридоре?  Маленькая Жоржетта
продолжала жалобно всхлипывать, взывая ко мне: "Минни, Минни (так она обычно
меня  называла),  я  очень плохо",  -  отчего у  меня разрывалось сердце.  Я
спустилась вниз выяснить,  почему он не идет в детскую. В коридоре никого не
было.  Куда же он исчез?  Не беседует ли он с  мадам в salle a manger?* Нет,
этого быть не может,  ведь я совсем недавно с ней рассталась - она одевалась
у  себя в комнате.  Я прислушалась.  В трех ближайших комнатах -  столовой и
большой и малой гостиных -  три ученицы усердно разыгрывали экзерсисы, между
коридором  и   этими   комнатами  находилась  лишь   комнатка   привратницы,
сообщающаяся  с   приемной,   первоначально  предназначенная  для   будуара.
Подальше,  в зале для молитв,  вокруг четвертого инструмента,  целый класс -
двенадцать-пятнадцать пансионерок -  занимался пением и как раз в тот момент
запел "баркаролу" (так,  кажется,  это называется),  из которой я до сих пор
помню слова:  "fraiche brise,  Venise"**.  Что  я  могла расслышать в  таких
условиях? Несомненно, многое, но не то, что мне было нужно.
     ______________
     * Столовой (фр.).
     ** Свежий ветерок, Венеция (фр.).

     Итак,  из  вышеупомянутой комнатки,  около полуоткрытой двери которой я
стояла,  до меня донесся звонкий беспечный смех,  потом мужской голос, тихо,
мягко и  просительно произнесший несколько слов,  из коих я разобрала только
умоляющее "Ради бога!",  и  почти тотчас же  в  дверях появился доктор Джон.
Глаза  его  сверкали,  но  не  радостью или  торжеством;  белокожее,  как  у
большинства англичан,  лицо  раскраснелось и  выражало разочарование,  муку,
тревогу и вместе нежность.
     За дверью меня не было видно, но думаю, что если бы я столкнулась с ним
лицом к  лицу,  он  бы прошел мимо,  не заметив меня.  Его душу явно терзали
обида и горькое разочарование,  а если передать точнее впечатление,  которое
он  произвел  на  меня  тогда,   им  владели  печаль  и   чувство  пережитой
несправедливости.  Мне казалось, что страдает он не от униженной гордости, а
оттого,  что  его  нежным чувствам нанесена жестокая рана.  Но  кто  же  эта
мучительница?  Кто из обитательниц дома имеет над ним такую власть? Я знала,
что мадам у  себя в  спальне,  а комнаткой,  из которой он вышел,  полностью
распоряжается консьержка  Розина  Мату  -  распущенная,  хотя  и  миловидная
гризетка,  ветреная, легкомысленная модница, пустая и корыстолюбивая, - ведь
не  она  же  подвергла  его  тому  тяжкому  испытанию,   через  которое  он,
по-видимому, прошел?
     Но  мои  размышления прервал ее  чистый,  хотя  несколько резкий голос,
проникший через открытую дверь, - она запела веселую французскую песенку; не
веря своим ушам,  я заглянула внутрь:  да,  за столом сидела она в платье из
"jaconas  rose"*  и  отделывала кружевами мален