ькую шляпку;  помимо  нее,  в
комнате не  было никого и  ничего,  если не считать пестрых рыбок в  круглом
аквариуме, цветов в горшках и широкого луча июльского солнца.
     ______________
     * Розового муслина (фр.).

     Вот  эта  загадка!  Но  мне пора было подняться наверх и  узнать насчет
лекарства.
     Доктор Джон сидел в  кресле у  постели Жоржетты,  а  мадам стояла перед
ним. Девочку уже осмотрели и успокоили, и она мирно лежала в кроватке. Когда
я вошла, мадам Бек вела разговор о здоровье самого доктора, отмечая истинные
или воображаемые перемены в его внешности, доказывая, что он переутомляется,
и  советуя ему отдохнуть или переменить обстановку.  Он слушал ее с кротким,
но вместе и насмешливо-равнодушным видом и отвечал, что она "trop bonne"*, а
он чувствует себя превосходно.  Мадам обратилась ко мне, и тогда доктор Джон
бросил на меня взгляд,  в котором мелькнуло удивление,  вероятно,  по поводу
того, что она уделяет внимание столь незначительной личности.
     ______________
     * Чересчур добра (фр.).

     - А как вам кажется,  мисс Люси?  -  спросила мадам.  - Ведь правда, он
побледнел и похудел?
     Обычно  в  присутствии  доктора  Джона  я  ограничивалась  односложными
ответами;  я  вообще  предпочла бы,  вероятно,  остаться в  его  глазах  той
безучастной и вялой особой,  какой он меня считал. Однако на сей раз я взяла
на  себя смелость произнести целое предложение,  которое постаралась сделать
многозначительным:
     - Да,  сейчас у доктора Джона нездоровый вид, но, возможно, это вызвано
причиной временной: может быть, он огорчен или встревожен.
     Не знаю,  как он воспринял мои слова,  потому что,  произнося их,  я ни
разу  не  взглянула на  него.  Жоржетта спросила у  меня  на  своем  ломаном
английском,   можно  ли  ей  выпить  стакан  eau  sucree.   Я   ответила  ей
по-английски. Полагаю, он впервые заметил, что я говорю на его родном языке,
до  тех пор он  принимал меня за иностранку,  называл "мадемуазель" и  давал
распоряжения относительно лечения детей по-французски.  Он хотел было что-то
сказать, но спохватился и промолчал.
     Мадам  вновь  начала донимать его  советами,  он  же,  смеясь,  покачал
головой,  встал и попрощался с ней вежливо,  но с несколько рассеянным видом
человека, которому докучает чрезмерное и непрошеное внимание.
     Как только он  вышел,  мадам упала в  кресло,  где он  раньше сидел,  и
оперлась подбородком о согнутую руку. Оживление и добродушие исчезли у нее с
лица,  и  на нем появилось холодное,  суровое,  почти оскорбленное и мрачное
выражение. Из груди ее вырвался всего один, но очень глубокий вздох. Громкий
звук колокола оповестил о  начале утренних занятий.  Она встала с  кресла и,
проходя мимо туалетного столика,  взглянула на свое отражение в  зеркале.  С
содроганием  она  выдернула  один-единственный  седой  волос,  блеснувший  в
каштановых локонах.  В  солнечном свете летнего дня  было  особенно заметно,
что,  несмотря на румянец,  лицо ее утеряло и юношескую свежесть, и четкость
линий.  Ах,  мадам!  как ни исполнены вы мудрости, слабости ведомы даже вам.
Раньше мадам не  вызывала во  мне  чувства жалости,  но  когда она  печально
отвернулась от зеркала,  сердце мое сжалось от сострадания. На нее свалилась
беда. Отвратительное чудовище по имени Разочарование приветствовало ее своим
страшным "Здравствуй!", а душа ее отвергала это знакомство.
     Но неужели Розина?  Нельзя описать,  как я была озадачена. В тот день я
пять раз воспользовалась разными предлогами,  чтобы пройти мимо ее комнатки,
преследуя при  этом  цель попристальнее рассмотреть ее  прелести и  раскрыть
тайну их могущества. Она была хороша собой, молода и со вкусом одета. Думаю,
что  во  зрелом  размышлении каждый  признает,  что  подобные качества могут
вызвать в душе такого юного человека, как доктор Джон, страдания и смятение.
И  все  же  во  мне  невольно  пробудилось  смутное  желание  -   хорошо  бы
вышеупомянутый доктор был моим братом,  или, по крайней мере, имел бы сестру
или  мать,  которые бы  мягко  пожурили его.  Повторяю,  смутное желание:  я
преодолела его  прежде,  чем  оно  стало  отчетливым,  вовремя  уловив,  как
беспредельно оно глупо.  "Любой,  -  рассуждала я  сама с  собой,  -  мог бы
пожурить  и  мадам  за  ее  отношение к  молодому доктору,  и  что  было  бы
хорошего?"
     Полагаю, что мадам сама наставляла себя. В ее поведении не было заметно
ни душевной слабости,  ни странностей.  Правда, ей не пришлось преодолевать,
заглушать в  себе истинную страсть или испытывать боль от  неудовлетворенной
нежности. Правда и то, что настоящее призвание и серьезное дело заполняли ее
время,  привлекали к себе мысли и требовали внимания. Особенно же важно, что
она  обладала таким  полноценным здравым смыслом,  который присущ  отнюдь не
всем женщинам и  не всем мужчинам.  Благодаря сочетанию всех этих достоинств
она вела себя мудро -  превосходно вела себя.  Браво!  Еще раз браво,  мадам
Бек!  Я  видела,  как вы померялись силами с демоном соблазна,  -  вы храбро
сражались и победили!


                                 Глава XII

        "ЛАРЧИК"

     За нашим домом на улице Фоссет был сад -  для городского центра большой
и,  по  моим  воспоминаниям,  тенистый;  однако  время,  как  и  расстояние,
приукрашивает картины прошлого,  да  к  тому еще сколь пленительными кажутся
одинокий куст и заросший зеленью кусочек земли меж каменных домов,  у глухой
стены, на разогретой солнцем мостовой!
     По  преданию,  дом  мадам Бек  в  незапамятные времена был  монастырем.
Говорили,  что в  далеком прошлом -  как давно,  не могу сказать,  но думаю,
несколько веков  назад,  -  до  того,  как  город включил эти  места в  свои
границы,  когда  кругом еще  расстилались пересеченные дорогами пашни,  а  в
окруженном  деревьями  приюте  уединения  укрывалась святая  обитель,  здесь
произошло какое-то страшное событие,  от которого кровь леденеет в жилах;  с
тех  пор  идет молва о  том,  что  в  этом месте водится привидение.  Ходили
туманные слухи,  что  где-то  в  окрестностях дома один или  несколько раз в
году,  ночью,  появляется монахиня в черно-белом одеянии. Привидение, должно
быть, выдворили из этих мест еще несколько столетий тому назад, и теперь вся
округа  застроена  домами,  но  кое-что  напоминает о  монастыре,  например,
древние громадные фруктовые деревья,  которые до сих пор освящают эти места.
Откинув  слой  покрытой мхом  земли  под  прожившей мафусаилов век  высохшей
грушей  -  лишь  несколько  живых  веток  добросовестно  покрывались  весной
ароматными белоснежными цветами,  -  вы  могли  увидеть  меж  полуобнаженных
корней  кусочек гладкой черной каменной плиты.  По  слухам,  недостоверным и
неподтвержденным,  но  передаваемым из  поколения  в  поколение,  эта  плита
закрывала вход в склеп,  где глубоко под землей,  покрытой травой и цветами,
покоятся останки девушки, которую в мрачную эпоху средневековья по приговору
церковного суда  заживо похоронили за  нарушение монашеского обета.  Вот  ее
призрака и  боялись трусы на  протяжении многих веков,  когда страдалица уже
превратилась в  прах;  робкие пугливые души  принимали игру  лунного света в
колышущихся на  ветру  густых  зарослях сада  за  черное монашеское платье и
белый шарф.
     Но независимо от романтических бредней старый сад был полон очарования.
Летом  я  обычно  вставала  пораньше,  чтобы  в  одиночестве насладиться его
красотой, а вечерами любила бродить одна, встречать восходящую луну, ощущать
поцелуи вечернего ветерка или  скорее воображать,  чем  чувствовать свежесть
выпадающей росы.  Зеленел дерн,  белели посыпанные гравием дорожки, а яркие,
как солнце,  настурции живописно теснились около корней гигантских фруктовых
деревьев,  обросших повиликой.  В  тени акации пряталась большая беседка,  а
другая,  поменьше, стояла более уединенно среди вьющегося винограда, который
покрывал всю  высокую серую  стену  и,  кудрявясь,  щедро свешивал гроздья к
потаенному месту, где с ними венчались жасмин и плющ.
     Конечно,   при   ярком,   лишенном  таинственности  свете  дня,   когда
многочисленные питомцы мадам Бек -  приходящие и пансионерки - вырывались на
волю  и  разбегались по  саду,  стараясь  перещеголять в  криках  и  прыжках
обитателей расположенного рядом мужского коллежа, сад превращался в довольно
скучное,  истоптанное место. Но зато как приятно было прогуливаться по тихим
аллеям и слушать мелодичный, нежный, величественный звон колоколов на соборе
Иоанна Крестителя в час прощания с заходящим солнцем.
     Как-то вечером я совершала подобную прогулку, и мирная тишина, ласковая
прохлада,  ароматное дыхание цветов,  которые охотнее отдавали его росе, чем
горячему солнцу,  -  все  это  задержало меня в  саду позднее обычного -  до
глубоких сумерек.  В  окне  молельни зажегся свет,  это  означало,  что  все
обитатели дома -  католики -  собрались для  вечерней молитвы,  ритуала,  от
которого я, как протестантка, время от времени уклонялась.
     "Подожди еще мгновение, - шептали мне уединение и летняя луна, - побудь
с  нами;  все  тихо  кругом;  целую четверть часа твоего отсутствия никто не
заметит;  дневная жара и  суета утомили тебя -  наслаждайся этими бесценными
минутами".
     На глухие задние фасады домов,  стоящих в саду, с одной стороны выходил
длинный ряд строений, где располагались жилые комнаты соседнего коллежа. Эти
каменные стены  тоже  были  глухими,  лишь  на  самом верху виднелись окошки
комнат для женской прислуги,  находившихся в мансарде, да еще в нижнем этаже
было прорублено окно,  за  которым,  по  слухам,  была не то спальня,  не то
кабинет одного из учителей.  Хотя это место было,  таким образом, совершенно
безопасным,  ученицам  запрещалось  ходить  в  этой  части  сада  по  аллее,
тянувшейся  параллельно  очень   высокой  стене.   Аллею  называли  "l'allee
defendue"*,  и  девочке,  осмелившейся ступить  сюда  ногой,  грозило  самое
строгое  наказание,  какое  только  допускалось мягкими  правилами заведения
мадам Бек.  Учителя посещали это место безнаказанно,  но,  поскольку дорожка
была очень узкой,  а  неухоженные кусты разрослись по обе стороны так густо,
что  образовали крышу  из  ветвей и  листьев,  через  которую проникали лишь
солнечные блики, мало кто посещал аллею даже днем, а уж в темноте ее и вовсе
избегали.
     ______________
     * Запретная аллея (фр.).

     С  самого  начала  мне  захотелось  нарушить  этот  обычай,   ибо  меня
привлекали уединенность и  царивший  здесь  мрак.  Долгое  время  я  боялась
показаться странной,  но по мере того, как окружающие привыкали ко мне, моим
особенностям и  чертам характера,  -  а  они не  были ни столь поразительны,
чтобы привлекать внимание, ни столь неприемлемы, чтобы вызывать раздражение,
а  просто родились вместе со мной и  расстаться с  ними означало бы потерять
самое себя,  - я постепенно стала частой посетительницей этой заросшей узкой
тропинки.  Я  принялась ухаживать за  бледными цветочками,  пробившимися меж
густых  кустов,  очистила  от  собравшихся  за  много  лет  осенних  листьев
деревенскую скамейку в дальнем конце аллеи и вымыла ее, взяв у кухарки Готон
ведро  и  жесткую  щетку.  Мадам  застала  меня  за  работой и  одобрительно
улыбнулась,  не знаю,  правда, насколько искренне, но на вид улыбка казалась
непритворной.
     - Voyez-vous,  -  воскликнула она,  -  comme  elle  est  propre,  cette
demoiselle Lucie! Vous aimez donc cette allee, Meess?*
     ______________
     * Взгляните только,  какая искусница эта мадемуазель Люси! Вам нравится
эта аллея, мисс? (фр.)

     - Да, - ответила я, - здесь тихо и прохладно.
     - C'est  juste*,  -  благодушно заметила она  и  любезно  разрешила мне
проводить здесь сколько угодно времени,  сказав, что надзор за пансионерками
не входит в  мои обязанности и  я могу не сопровождать их во время прогулок,
но она просит меня позволить ее детям приходить сюда, чтобы разговаривать со
мной по-английски.
     ______________
     * Верно (фр.).

     В  тот  вечер,  о  котором идет  речь,  я  сидела на  скрытой в  кустах
скамейке,  очищенной ото мха и плесени,  и прислушивалась к звукам городской
жизни, доносившимся словно издалека. На самом же деле пансион стоял в центре
города,  и  от  нас до  парка можно было дойти за пять минут,  а  до зданий,
отличавшихся ослепительной роскошью,  -  за  десять.  Совсем  рядом  с  нами
тянулись широкие, ярко освещенные улицы, где в это время суток бурлила жизнь
- экипажи мчали седоков на балы и  в  оперу.  Тот самый час,  когда у  нас в
монастыре тушили огни и  опускали полог у  каждой постели,  призывал веселый
город, окружающий нас, предаться праздничным удовольствиям. Однако я никогда
не  задумывалась над  этим контрастом,  ибо мне от  природы мало свойственно
стремление к радости и веселью;  я никогда не бывала ни на балу, ни в опере,
и,  хотя не раз слышала о них и даже хотела бы увидеть собственными глазами,
меня не одолевало желание,  если удастся,  участвовать в  них или блистать в
некоем далеком праздничном мире: я не испытывала ни страстного тяготения, ни
жажды прикоснуться к  этому миру,  а  лишь  сдержанный интерес увидеть нечто
новое.
     В  небе  блестел лунный серп,  мне  он  был  виден  через просвет между
сплетенными ветвями над  головой.  В  этом  краю,  среди чужих,  лишь луна и
звезды казались мне давними знакомыми,  ведь их я  знала с детства.  Сколько
раз в  безвозвратно ушедшие дни я  видела на синем небе доброй Старой Англии
золотистый серп  с  темным кругом в  изгибе,  прижавшийся к  доброму старому
боярышнику, возвышающемуся на пригорке над добрым старым полем; теперь же он
притулился у величественного шпиля в этом столичном городе.
     О,  мое детство!  Только вспоминая о нем, давала я волю своим чувствам,
которые смиряла в  повседневной жизни,  сдерживала в  разговорах с  людьми и
прятала поглубже, чтобы всегда сохранять безучастный вид. К моему настоящему
мне следовало относиться стоически, о будущем лучше было совсем не думать. Я
намеренно заглушала и подавляла жар моей души.
     Мне  не  свойственно забывать события,  которые вызвали у  меня  особую
тревогу - в описываемое время, например, меня приводили в смятение стихийные
бедствия,  они внушали мне страх,  будя в душе чувства,  которые я старалась
убаюкать,   и   неодолимые  стремления,   которые  я  не  имела  возможности
удовлетворить.  Однажды ночью разразилась гроза: наши постели сотрясались от
ураганного ветра, католички вскочили и начали молиться своим святым, меня же
буря  властно пробудила к  жизни и  действию.  Я  встала,  оделась,  ползком
выбралась наружу через узкое окно и уселась на выступ под ним,  спустив ноги
на  крышу  прилегающего низкого здания.  Воздух  был  напоен влагой,  кругом
бушевала гроза и  царила непроглядная тьма.  В  спальне все собрались вокруг
ночника и громко молились. Я не могла заставить себя вернуться в комнату: не
было сил расстаться с ощущением неистового восторга от бури и ветра,  поющих
такую  песнь,  какую человек не  способен выразить словами,  невозможно было
оторваться от  ошеломляюще величественного зрелища  -  туч,  раскалываемых и
пронзаемых слепяще яркими вспышками молний.
     Тогда и весь следующий день меня терзало страстное желание вырваться из
оков моего существования и полететь навстречу неизведанному. Эту тоску и все
подобные чувства  следовало умертвить,  что  я,  образно говоря,  и  делала,
следуя примеру Иаили, которая вбила Сисаре{120} кол в висок. Но в отличие от
Сисары,  мои чувства не погибли, а лишь замерли и время от времени непокорно
дергались на колу; тогда виски кровоточили, а мозг содрогался.
     В тот вечер,  о котором я уже упоминала,  ни дух протеста, ни печаль не
терзали меня.  Мой  Сисара тихо  лежал в  шатре и  дремал,  и,  если во  сне
ожесточалась боль,  над ним склонялся некто идеальный, некто подобный ангелу
и  лил  бальзам  на  измученные виски,  держал  перед  его  смеженными очами
волшебное зеркало, сладостные и торжественные видения которого наполняли его
сны,  и  освещал  лунным  блеском  крыльев и  одеяния пригвожденного к  полу
Сисару,  порог  шатра  и  все  окрест.  Иаиль,  жестокая женщина,  сидела  в
сторонке, несколько подобревшая к пленнику, и нетерпеливо и преданно ожидала
возвращения Хевера.  Этим я хотела сказать, что прохладная тишина и росистая
свежесть ночи ниспослала мне надежду -  не ожидание чего-то определенного, а
всеохватывающее чувство воодушевления и внутреннего покоя.
     Разве столь ровное,  безмятежное,  необычное настроение не  предвестник
счастья?  Увы,  ничего  хорошего не  произошло!  Тотчас же  вмешалась грубая
действительность, большей частью исполненная зла и вызывающая отвращение.
     В  напряженной  тишине,  объявшей  дома,  окаймляющие аллею  деревья  и
высокую стену,  я  услышала звук:  скрипнула створка окна  (здесь  все  окна
створчатые,  на петлях).  Не успела я взглянуть,  кто открыл окно и на каком
этаже,  как у меня над головой качнулось дерево, словно от удара метательным
снарядом, и что-то упало прямо к моим ногам.
     На  соборе Иоанна Крестителя пробило девять,  день угасал,  но  еще  не
стемнело -  молодой месяц почти не излучал света, но темно-золотистые тона в
том  месте  небосвода,  где  сверкали  последние лучи  заходящего солнца,  и
кристальная прозрачность широкой  полосы  неба  над  ним  продлевали  летние
сумерки,  так  что мне удалось,  выйдя из-под тени ветвей,  разобрать мелкие
буквы письма.  Без  труда я  обнаружила,  что метательным снарядом оказалась
шкатулка  из  раскрашенной слоновой  кости.  Крышка  маленького ларца  легко
открылась,  а  внутри лежали фиалки,  покрывавшие сложенный в  несколько раз
листок  розовой  бумаги  -  записку с  надписью "Pour  la  robe  grise"*.  Я
действительно была в дымчато-сером платье.
     ______________
     * "Той, что в сером платье" (фр.).

     Итак,  что же это?  Любовное письмо? Я слышала, что бывают такие, но не
имела чести видеть их, а уж тем более держать в руках. Неужели сейчас ко мне
попал именно этот предмет?
     Едва ли -  я и не помышляла о подобных вещах.  Меня никогда не занимали
мысли о  поклонниках или  обожателях.  Все учительницы лелеяли мечту обрести
возлюбленного,  а одна (она несомненно относилась к числу легковерных людей)
даже надеялась, что выйдет замуж. Все ученицы старше четырнадцати лет знали,
что их в будущем ожидает замужество,  а некоторых родители обручили с самого
детства.  В  эту  сферу чувств и  надежд моим мыслям,  а  тем более чаяниям,
запрещалось вторгаться.  Выезжая  в  город,  прогуливаясь по  бульварам  или
просто  посещая  мессу,  другие  учительницы непременно  (по  их  рассказам)
встречали какого-нибудь представителя "противоположного пола",  восхищенный,
настойчивый взгляд которого укреплял в них веру в свою способность нравиться
и  пленять.  Не  могу  сказать,  что  их  и  мой  житейский опыт  совпадали.
Совершенно убеждена,  что,  когда я  ходила в  храм или  совершала прогулки,
никто не  обращал на  меня ни  малейшего внимания.  Все  девушки и  женщины,
обитавшие в нашем доме на улице Фоссет, утверждали, что каждую из них одарил
восторженным сиянием голубых глаз наш юный доктор.  Как это ни  унизительно,
но я вынуждена признаться, что оказалась исключением: глядя на меня, голубые
глаза были столь же ясны и спокойны, сколь небо, с которыми они совпадали по
цвету.  Так уж  повелось:  я  слышала,  как об этом говорят другие,  нередко
удивлялась их веселости,  уверенности в  себе и  самодовольству,  но даже не
пыталась  взглянуть  и  попристальней рассмотреть  стезю,  по  которой,  мне
казалось,  они  шагают столь бесстрашно.  Словом,  письмо не  было  любовной
запиской,  и,  окончательно убежденная в  этом,  я хладнокровно открыла его.
Перевожу, что там было написано:

     "Ангел души моей!  Благодарю Вас  несчетное число раз  за  то,