могу вам сказать,  потому что Грэм мне все
объяснил Грэм считает, что мамонт - это могучее, как Джинн, создание высотой
с комнату,  а длиной с целый зал, но оно не злое и не хищное. Грэм полагает,
что если бы я  встретила мамонта в  лесу,  он не убил бы меня,  но если бы я
оказалась у  него на  пути,  вот тогда он  раздавил бы  меня,  ну  вот как я
нечаянно могу раздавить в траве кузнечика.
     Так она перескакивала с предмета на предмет, но я перебила ее:
     - Полли, ты бы не хотела отправиться в путешествие?
     - Пока нет, - ответила она сдержанно, - может быть, лет через двадцать,
когда  я  стану  взрослой и  ростом буду,  как  миссис Бреттон,  я  поеду  в
путешествие с  Грэмом.  Мы  собираемся посетить  Швейцарию  и  взобраться на
Монблан,  а когда-нибудь мы поплывем в Южную Америку и поднимемся на вершину
Кор-корт-кордильер.
     - Ну, а если бы папа был с тобой, ты бы хотела сейчас поездить?
     Ответ последовал не сразу и отражал присущее ее нраву своеобразие:
     - Какой смысл в  таких глупых разговорах?  -  заявила она.  -  Зачем вы
вспомнили папу?  Ну зачем?  Я  только-только начала успокаиваться и думать о
нем реже, и вот опять все сначала!
     Губы у  нее задрожали.  Я  поспешила сообщить ей  о  том,  что получено
письмо с  распоряжением,  чтобы  она  и  Хариет немедленно отправились к  ее
милому папе.
     - Ну как, Полли, разве ты не рада?
     Она  молчала,  выпустив книжку из  рук и  перестав качать куклу,  и  не
отрывала от меня пристального и серьезного взгляда.
     - Тебе не хочется к папе?
     - Хочется,  -  ответила она наконец тем резким тоном,  которым говорила
только со мной,  не допуская его в  разговоре с миссис Бреттон или с Грэмом.
Мне  хотелось  глубже  проникнуть в  ее  мысли,  но  она  не  желала  больше
разговаривать  и  поспешила  к  миссис  Бреттон,   которая  подтвердила  мое
сообщение.  Под  гнетом этого важного известия она весь день была задумчива.
Вечером,  в  ту секунду,  когда внизу послышались шаги Грэма,  она оказалась
около меня. Поправляя на мне ленточку с медальоном и приглаживая мои волосы,
она прошептала, когда в комнату вошел Грэм:
     - Скажите ему попозже, что я уезжаю.
     Я  выполнила ее просьбу за чаем.  Грэм в это время был как раз озабочен
школьным призом, которого он добивался. Пришлось дважды повторить сообщение,
прежде чем он  обратил на него должное внимание,  но и  тогда оно заняло его
лишь на мгновение.
     - Как,   Полли  уезжает?   Какая  жалость!  Милая  Мышка,  мне  грустно
расставаться с ней, мама, пусть она опять к нам приедет.
     После чего, быстро проглотив чай, он придвинул к себе свечу и маленький
столик и погрузился в занятия.
     "Мышка" подобралась к  нему и  легла лицом вниз на  коврике у  его ног.
Безмолвно и недвижно она оставалась в этом положении,  пока не подошло время
спать.  Я заметила,  что Грэм,  не обратив внимания на ее присутствие,  даже
задел ее  случайно ногой.  Она отодвинулась на  несколько дюймов,  а  потом,
вытащив ручку,  на  которой лежала лицом,  ласково погладила эту самую ногу.
Когда же няня позвала ее спать,  она встала и  послушно пошла,  тихо пожелав
нам доброй ночи.
     Нельзя сказать, что мне страшно было через час войти в нашу спальню, но
отправилась  я  туда  с  тревожным  предчувствием,   что  ребенок  не  спит.
Предчувствие мое оправдалось: продрогшая и настороженная, она сидела, словно
белая птица,  на краю кровати. Я не знала, с чего начать разговор, ибо с ней
следовало вести  себя  не  так,  как  с  другими  детьми.  Однако  она  сама
обратилась ко  мне.  Когда  я  закрыла дверь  и  зажгла лампу  на  туалетном
столике, она повернулась ко мне с такими словами:
     - Я не могу, никак не могу уснуть. Я не могу, не могу жить так!
     Я спросила, что ее мучает.
     - Ужасные страдания, - пролепетала она жалобно.
     - Позвать миссис Бреттон?
     - Это уж совсем нелепо,  -  раздраженно сказала она;  и правда,  я сама
знала,  что,  если бы  она услыхала шаги миссис Бреттон,  она бы  тихо,  как
мышка,  тотчас юркнула под одеяло. Не питая ко мне и тени привязанности, она
почему-то  щедро раскрывала странности характера именно передо мной,  а  мою
крестную ни  на секунду не допускала в  свой внутренний мир и  выглядела при
ней  просто  послушной  и  несколько  своеобразной  девочкой.  Я  пристально
вгляделась в  нее:  щеки  горят,  в  расширенных глазах беспокойный блеск  и
тревога -  мне  стало  ясно,  что  оставлять ее  в  таком состоянии до  утра
невозможно. Я понимала, что с ней происходит.
     - Ты бы хотела еще раз пожелать Грэму спокойной ночи?  -  спросила я. -
Он еще не ушел к себе.
     Она сразу протянула ко мне ручки.  Набросив на нее шаль, я отнесла ее в
гостиную. Грэм как раз выходил оттуда.
     - Она не может уснуть, не повидавшись с вами еще раз, - сказала я. - Ей
тяжко думать о разлуке с вами.
     - Я избаловал ее, - заявил он, с доброй улыбкой беря ее на руки и целуя
разгоряченное личико и пылающие губы.
     - Полли, ты ведь любишь меня теперь больше, чем папу...
     - Я люблю, ужасно люблю тебя, но ты меня не любишь, - прошептала она.
     Он уверил ее в обратном, поцеловал и отдал мне, а я увела девочку, но -
увы! - она не успокоилась.
     Когда я почувствовала, что она способна слушать меня, я сказала:
     - Полина,  тебе  не  следует огорчаться,  что  Грэм  не  любит тебя так
сильно, как ты его. Так и должно быть.
     Она подняла на меня глаза, в которых светился вопрос - почему?
     - Потому,  что он мальчик,  а ты девочка,  ему шестнадцать лет,  а тебе
только шесть, он от природы сильный и веселый, а ты совсем другая.
     - Но я его люблю так сильно, что и он должен хоть немножко любить меня.
     - Так оно и есть. Ты ему нравишься. Ты его любимица.
     - Разве я любимица Грэма?
     - Да, я не знаю другого ребенка, которого он любил бы сильнее.
     Мои заверения успокоили ее, она даже улыбнулась.
     - Но,  -  продолжала я,  -  не  капризничай и  не  жди от  него слишком
многого, иначе ты надоешь ему, и тогда вашей дружбе придет конец.
     - Конец!  -  тихо повторила она.  - Нет, я буду хорошо вести себя, я уж
постараюсь хорошо себя вести, Люси Сноу.
     Я уложила ее в постель.
     - Но на этот раз он простит меня?  - спросила она, когда я раздевалась.
Я  уверила ее,  что простит,  что он нисколько не охладел к ней,  а ей нужно
быть впредь поосторожней.
     - Но ничего уже не будет,  -  сказала она.  -  Я уезжаю. Увижу ли я его
хоть когда-нибудь после того, как покину Англию?
     Я постаралась успокоить ее и погасила свечку.  Полчаса прошло в тишине,
и я уже решила,  что она спит, как вдруг белая фигурка вновь села на кровати
и тихий голосок спросил:
     - А вы любите Грэма, мисс Сноу?
     - Люблю ли я его? Да, немного.
     - Только немного! Не так, как я?
     - Думаю, не так. Нет, не так.
     - Но все-таки вы очень любите его?
     - Я сказала тебе,  что люблю его немного.  А почему нужно так уж сильно
его любить - у него множество недостатков.
     - Разве?
     - У всех мальчиков их много.
     - Больше, чем у девочек?
     - Думаю,  что  больше.  Умные люди  говорят,  что  идеальным человек не
бывает,   а   что   касается  любви  и   неприязни,   то   нужно  относиться
доброжелательно ко всем, но никого не боготворить.
     - А вы умная?
     - Стараюсь стать умной. Спи!
     - Я не могу спать. Вам здесь не больно (она положила кукольную ручку на
кукольную грудь),  когда вы думаете,  что вам придется расстаться с  Грэмом,
потому что это не ваш дом?
     - Но,  Полли,  -  сказала я, - ты не должна так страдать, ведь скоро ты
увидишь папу. Ты, что же, забыла его? Разве ты не хочешь быть вместе с ним?
     Ответом была мертвая тишина.
     - Детка, ложись и спи, - настаивала я.
     - У меня холодная постель, - промолвила она. - Я не могу ее согреть.
     Я заметила, что девочка дрожит.
     - Иди ко мне,  -  сказала я,  желая, чтобы она согласилась, но почти не
надеясь на это,  потому что она была очень странным и  капризным созданием и
именно при  мне  особенно явно выказывала свои причуды.  Однако она  тут  же
подошла ко мне,  скользя по ковру подобно привидению. Я взяла ее к себе. Она
совсем замерзла, и я обняла ее, чтобы согреть. Ее пробирала нервная дрожь, и
я старалась убаюкать ее. Согревшись, она, наконец, затихла и уснула.
     "Какой странный ребенок,  - думала я, глядя при мерцающем свете луны на
спящее личико и  осторожно вытирая влажные веки и  щеки платком.  -  Как она
будет жить и  защищать себя в  этом мире?  Как перенесет удары и  поражения,
унижения и  бедствия,  которые,  как  мне  подсказывают книги и  собственный
разум, неизбежны для всего рода человеческого?"
     Полли уехала на  следующий день.  Прощаясь,  она  дрожала как лист,  но
держала себя в руках.


                                  Глава IV

        "МИСС МАРЧМОНТ"

     Я  покинула Бреттон через  несколько недель  после  отъезда Полины,  не
подозревая,  что никогда больше не увижу его и  не буду бродить по старинным
тихим улицам, и вернулась домой, где не была шесть месяцев. Естественно было
бы предположить,  что я рада вновь прильнуть к груди моих близких. Ну что ж,
от доброго предположения худа не бывает,  и поэтому не стану его оспаривать.
Я  не намерена опровергать его;  пусть читатель воображает,  что моя жизнь в
течение последующих восьми  лет  походила на  сонное покачивание парусника в
тихой гавани при безветренной погоде -  кормчий растянулся на палубе лицом к
небу,  закрыв глаза,  как  будто вознося долгую молитву.  Множество женщин и
девушек,  видимо,  так и проводят свою жизнь, почему бы и мне не оказаться в
их числе?
     Пусть  я  предстану перед  вашим мысленным взором праздной,  радостной,
пухленькой и  счастливой девушкой,  лежащей  в  мягких  креслах  на  палубе,
согретой потоком солнечных лучей,  убаюканной ленивым ветерком.  Но в  самом
деле все случилось по-иному!  Я,  должно быть, упала за борт, или же в конце
концов мое судно пошло ко дну.  Мне вечно будет помниться пора - долгая пора
- холода,  опасности,  раздоров.  До  сих  пор мне снятся кошмары -  соленые
ледяные волны врываются в горло и душат меня.  Более того,  я знаю, что была
буря,  которая длилась не  один час и  не  один день.  Много дней прошло без
солнца и ночей -  без звезд. Собственными руками сбрасывали мы груз с нашего
судна,  над нами бесновался ураган,  не  оставалось надежды на  спасение.  В
конце концов корабль затонул, экипаж погиб.
     По-моему,  я никому не жаловалась на эти несчастья.  Да и кому мне было
жаловаться?  Миссис Бреттон я  давно потеряла из  виду.  Еще за много лет до
этого кое-кто  стал препятствовать нашим отношениям,  а  потом они  и  вовсе
прервались.  Кроме того,  у  нее в  жизни тоже произошли перемены:  изрядное
состояние,  которым  она  распоряжалась как  опекунша  сына,  было  вложено,
главным образом,  в  акции одной компании,  и,  по слухам,  она потеряла его
почти целиком.  Слышала я  также,  что  Грэм  завершил образование,  получил
профессию и вместе с матерью уехал из Бреттона,  как говорили, в Лондон. Так
я  лишилась  всякой  возможности прибегнуть  к  посторонней помощи  и  могла
рассчитывать лишь на самое себя.  Мне думается,  что от природы я не обладаю
ни уверенностью в своих силах,  ни предприимчивостью,  я,  как и большинство
людей,  приобрела эти  свойства под влиянием обстоятельств.  Поэтому,  когда
мисс Марчмонт -  незамужняя леди, жившая по соседству, - прислала за мной, я
повиновалась,  надеясь,  что  она  поручит мне  работу,  с  которой я  смогу
справиться.
     Мисс Марчмонт была богата и  жила в великолепном доме,  но уже двадцать
лет,  как из-за подагры у  нее отнялись руки и ноги.  Целые дни она сидела у
себя  наверху,  где  были  расположены,  примыкая друг к  другу,  гостиная и
спальня. Я много слышала о мисс Марчмонт и ее странностях (говорили, что она
весьма неуравновешена),  но никогда ее не видела.  Она оказалась морщинистой
седой дамой,  мрачной от одиночества,  ожесточенной страданиями и, вероятно,
вспыльчивой  и  требовательной.   Выяснилось,  что  горничная  или,  вернее,
компаньонка,  которая несколько лет  служила ей,  собирается замуж,  и  мисс
Марчмонт, прослышав о моей горькой судьбе, послала за мной, чтобы предложить
мне заменить ее.  Речь об этом она завела после чая,  когда мы сидели с  ней
вдвоем у камина.
     - Жизнь у вас будет нелегкая,  -  честно призналась она, - потому что я
требую большого внимания,  и  вам придется много времени проводить дома.  Но
допускаю,  что по  сравнению с  вашим нынешним положением пребывание в  моем
доме покажется вам сносным.
     Я  принялась раздумывать над  ее  словами.  Конечно,  жизнь  эта  может
оказаться терпимой, убеждала я себя, но, возможно, по неисповедимому велению
судьбы она таковой и не будет. Провести здесь, в душной комнате, всю юность,
быть свидетелем страданий,  временами превращаться в  мишень для нападок,  а
ведь и до сих пор моя жизнь была по меньшей мере безрадостной!  На мгновение
сердце у меня сжалось,  но вскоре я вновь обрела мужество,  ибо, хотя я и не
побоялась  правдиво  оценить  предстоящие трудности,  моя  натура,  как  мне
кажется, была слишком прозаична, для того чтобы рассматривать их вне связи с
реальными условиями жизни и таким образом преувеличить.
     - Я не уверена, хватит ли у меня сил для выполнения таких обязанностей,
- заметила я.
     - Меня это тоже беспокоит, - сказала она, - у вас очень измученный вид.
     И  правда,  в  зеркале  отражался одетый  в  траурное платье  призрак с
изможденным лицом  и  ввалившимися глазами.  Однако  я  недолго  предавалась
созерцанию этого грустного зрелища.  Я верила,  что сникла лишь внешне,  а в
глубине души ощущала возрождающуюся жизнь.
     - Есть у вас какие-нибудь другие виды на работу?
     - Пока ничего определенного, но, может быть, я что-нибудь найду.
     - Вы так думаете?  Возможно,  вы и  правы.  Попытайтесь;  если же у вас
ничего не  получится,  попробуйте принять мое  предложение.  Оно останется в
силе в течение трех месяцев.
     Это  было любезно с  ее  стороны.  Я  так ей  и  сказала и  искренне ее
поблагодарила.  Мои слова прервал начавшийся у нее приступ болей. Я пришла к
ней на  помощь и  подала указанные ею лекарства.  Когда ей полегчало,  между
нами уже  возникла некая близость.  Видя,  как  она  переносит страдания,  я
убедилась,  что  это стойкая и  терпеливая женщина (терпеливая к  физической
боли, хотя, вероятно, раздражительная, когда испытывала душевные страдания),
а  она по той готовности,  с которой я бросилась ей на помощь,  поняла,  что
может вызвать у  меня  сочувствие (и  не  ошиблась).  Она  прислала за  мной
назавтра,  а  потом вызывала меня к  себе и  в  последующие пять-шесть дней.
Более близкое знакомство открыло мне не только недостатки и  странности этой
натуры,  но  и  черты  характера,  достойные уважения.  Несмотря на  то  что
временами она бывала сурова и  даже угрюма,  я,  ухаживая за  ней или просто
сидя подле нее,  испытывала то  спокойствие,  которое нисходит на  человека,
когда он ощущает,  что его поведение,  присутствие и прикосновения приятны и
успокоительны для тех, кому он оказывает услуги; даже когда она выговаривала
мне,  а  делала она это нередко и  довольно колко,  она не унижала меня и не
ранила;  она вела себя скорее как вспыльчивая мать,  бранящая свою дочь, чем
как строгая хозяйка,  отчитывающая служанку. Вообще отчитывать она не умела,
хотя  иногда была способна сильно вспылить.  Кроме того,  разум и  логика не
покидали  ее  и  в  состоянии  гнева.   Постепенно  во  мне  крепло  чувство
привязанности к  ней  и  мысль остаться при ней компаньонкой приобретала уже
иной характер. Через неделю я согласилась на ее предложение.
     Таким образом,  весь мой  мир умещался теперь в  двух жарко натопленных
душных комнатах, а моей госпожой, другом и единственным близким человеком на
свете стала больная старая женщина.  Уход за ней я считала своим долгом,  ее
боль заставляла меня страдать,  облегчение ее мук пробуждало во мне надежду,
гнев ее был для меня наказанием,  расположение -  наградой. Я забыла, что за
мутными окнами этой обители скорби существуют поля,  леса,  реки, непрерывно
меняющееся небо;  меня  почти удовлетворяло такое состояние моей души.  Весь
мой  внутренний мир  сосредоточился на  выполнении ниспосланного мне судьбой
долга.   Мне,   кроткой  и  сдержанной  от  рождения,  приученной  жизнью  к
повиновению,  не нужны были прогулки на свежем воздухе,  а голод я полностью
утоляла такими же крохотными порциями еды,  как и моя больная госпожа.  Зато
она   предоставила  мне   возможность  изучать   своеобразие  ее   личности,
восхищаться  постоянством ее  добродетелей и  силой  страстей,  уверовать  в
правдивость ее чувств. Эти черты ее характера и привязали меня к ней.
     Из-за них я  согласилась бы быть ее тенью еще двадцать лет,  если бы ей
предстояло столько прожить,  но  мне  выпал иной жребий.  Оказалось,  что  я
должна  действовать.   Обстоятельства  подгоняли,   торопили,  подстегивали.
Крупице человеческой привязанности,  которую я ценила выше,  чем драгоценную
жемчужину,  определено было рассыпаться в прах и выскользнуть у меня из рук.
Моей  неприхотливой совести  предстояло лишиться  той  единственной скромной
обязанности,  какую я  взяла на себя.  Я  хотела пойти на сделку с Судьбой -
избежать редких,  но  тяжких приступов душевных мук  ценою  мелких лишений и
огорчений на протяжении всей жизни. Но таким образом Судьбу не умиротворишь,
а Провидение не благословит подобной бездеятельности и трусливой лености.
     Как-то  февральской ночью (как ясно мне  все  это  помнится) около дома
мисс  Марчмонт  послышался звук,  который  уловили  все  его  обитатели,  но
истолковала,  вероятно,  только я одна. Тихую зиму сменили весенние грозы. Я
уже уложила мисс Марчмонт в постель,  а сама шила,  сидя у камина.  С самого
утра за окнами выл ветер,  но сейчас,  когда ночь вступила в  свои права,  в
каждом порыве ветра  слышались новые  звуки -  режущие,  пронизывающие слух,
почти членораздельные,  терзающие душу,  как стенания, жалобы или безутешные
рыдания.
     "Тише!  Тише!" - мысленно произнесла я в тревоге, бросив шитье и тщетно
стараясь не  слушать таинственного пронзительного плача.  Мне  уже и  раньше
доводилось слышать такой же  звук  и  видеть,  какие события он  предвещает.
Трижды в  течение моей  жизни имела я  возможность убедиться,  что  подобные
странные завывания ветра,  эти нескончаемые безысходные рыдания,  предрекают
условия, несовместимые с жизнью. Я полагала, что такой порывистый, рыдающий,
полный  страданий  и  грусти  восточный ветер  предшествовал эпидемиям.  Вот
откуда,  вероятно,  явилась  легенда о  Банши{49},  возвещающей смерть.  Мне
казалось,  я не раз обращала внимание - к сожалению, я не философ и не могла
судить, есть ли связь между всеми этими событиями, - на то, что мы нередко в
один и  тот же момент узнаем и  об извержении вулкана в далекой стране,  и о
наводнениях на реках, и о чудовищно высоких волнах, обрушивающихся на низкий
морской берег. "Кажется, - рассуждала я сама с собой, - на земном шаре тогда
царят  полный  хаос  и  смятение,  и  слабые гибнут от  гневного дыхания,  с
пламенем вырывающегося из дымящихся вулканов".
     Я прислушивалась к ночи, меня била дрожь; мисс Марчмонт спала. Около 12
часов буря в течение получаса улеглась, и наступила мертвая тишина. В камине
вспыхнул огонь,  который до  этого еле-еле теплился.  Я  почувствовала,  как
похолодало.  Подняв жалюзи и  раздвинув занавеси,  я  выглянула в  окно и по
мерцанию звезд увидела, что грянул трескучий мороз.
     Отвернувшись от  окна,  я  обнаружила,  что  мисс  Марчмонт проснулась,
приподняла голову и смотрит на меня с необычайной серьезностью.
     - Что, ночь тихая? - спросила она.
     Я ответила утвердительно.