уже трудно передать их с
точностью,  едва ли были более разумными и  здравыми,  чем мысли,  терзавшие
мозг этого ребенка.
     Она  так  тихо шептала молитвы,  что  мне  редко удавалось уловить хоть
слово,  а иногда она молилась молча; в тех редких случаях, когда до меня все
же  долетали отдельные фразы,  в  них слышались одни и  те же слова:  "Папа,
милый папа!"
     Думаю,  что эта девочка принадлежала к натурам,  одержимым одной идеей.
Признаюсь, я всегда считала склонность к мономании самой мучительной из всех
присущих роду людскому.
     Можно лишь предполагать,  к  чему могли бы  привести все  эти тревожные
переживания, но ход событий внезапно изменился.
     В один прекрасный день миссис Бреттон лаской уговорила девочку покинуть
ее  обычное место  в  углу,  усадила на  диван  у  окна  и,  чтобы занять ее
внимание,  велела наблюдать за прохожими и считать,  сколько женщин проходит
по  улице  за  некий промежуток времени.  Полли сидела с  равнодушным видом,
изредка поглядывая в окно,  и прохожих не считала,  как вдруг я, внимательно
наблюдая за  ней,  увидела,  что взгляд ее совершенно преобразился.  Эти так
называемые чувствительные натуры, способные на непредсказуемые и рискованные
поступки,  нередко кажутся странными тем,  кого  более спокойный темперамент
удерживает от участия в их несуразных выходках.  Ее неподвижный мрачный взор
мгновенно  оживился,   глаза  загорелись,   наморщенный  лобик  разгладился,
безучастное и  печальное  лицо  осветилось и  повеселело,  грусть  сменилась
нетерпением и страстной надеждой.
     - Наконец-то! - воскликнула она.
     В мгновение ока вылетела она,  подобно птице или стреле, из комнаты. Не
знаю, как ей удалось отворить парадную дверь, возможно, она была открыта или
там  оказался  Уоррен  и  исполнил  ее,   по  всей  вероятности,  достаточно
запальчивое приказание.  Спокойно глядя в окно,  я увидела,  как она в своем
черном платье и отделанном тесьмой фартучке (она питала отвращение к детским
передникам) мчится по  улице.  Я  было отвернулась от  окна,  чтобы сообщить
миссис Бреттон,  что Полли в  безумном состоянии выскочила на улицу и что ее
необходимо тотчас же догнать,  как заметила,  что кто-то подхватил на руки и
понес девочку,  скрыв ее от моего спокойного взора и  от удивленных взглядов
прохожих.  Этот  добрый  поступок совершил какой-то  джентльмен,  и  теперь,
накрыв ее  своим плащом,  он  шел  к  дому,  откуда,  как он  приметил,  она
выбежала.
     Я решила,  что он оставит ее на попечении слуги, а сам удалится, но он,
немного помедлив внизу, поднялся по лестнице.
     Прием,  оказанный ему миссис Бреттон,  свидетельствовал о том,  что они
знакомы:  она узнала его и пошла ему навстречу, причем было заметно, что она
польщена,  удивлена и  застигнута врасплох.  В  глазах у  нее даже мелькнула
укоризна, и отвечая скорее на этот взгляд, чем на произнесенные ею слова, он
сказал:
     - Я  не  мог  уехать  из  страны,  не  увидев своими глазами,  как  она
устроилась здесь.
     - Но вы растревожите ее.
     - Надеюсь, что нет. Ну, как живет папина Полли?
     С этим вопросом он обратился к Полли,  сев на стул и осторожно поставив
ее на пол перед собой.
     - А  как живет ее папа?  -  ответила она,  прислонившись к его колену и
глядя ему в лицо.
     Сцена эта не  была ни  шумной,  ни  многословной,  за что я  испытывала
благодарность;  но  чувства  были  слишком  сдержанны  -  не  бурлили  и  не
выплескивались через край -  и потому действовали особенно угнетающе. Обычно
ощущение нелепости происходящего или  презрение к  нему  приносят облегчение
уставшему от слишком пылких и необузданных излияний свидетелю; мне же всегда
тяжело наблюдать,  как  движение души сдается без  борьбы -  раб-исполин под
игом рассудка.
     У  мистера Хоума  было  строгое или,  вернее,  суровое лицо  с  резкими
чертами:  бугристый лоб,  резко  очерченные высокие  скулы.  Но  сейчас  это
типично шотландское лицо  было взволнованно,  а  взгляд тревожен и  печален.
Северный  акцент,  отличавший  его  речь,  удивительно  гармонировал  с  его
внешностью. У него был одновременно гордый и непритязательный вид.
     Он положил руку на поднятую головку девочки, и она сказала:
     - Поцелуйте Полли.
     Он поцеловал ее.  Как мне хотелось, чтобы она истерически крикнула, - я
бы  тогда испытала облегчение и  успокоение.  Но  она  вела себя удивительно
тихо;  казалось,  она получила все,  решительно все,  что ей  было нужно,  и
достигла теперь полного блаженства.  Ни  выражением,  ни чертами лица она не
была похожа на отца,  но принадлежала она к той же породе:  он вдохнул в нее
свою душу и свой разум.
     Несомненно, мистер Хоум умел, как и положено мужчине, владеть собой, но
в некоторых обстоятельствах и его душа тайно преисполнялась волнением.
     - Полли,  -  сказал он,  глядя сверху вниз на своего ребенка, - пойди в
переднюю, там на стуле лежит мое пальто, достань из кармана носовой платок и
принеси мне.
     Девочка не мешкая выполнила приказание.  Когда она вернулась в комнату,
ее отец разговаривал с миссис Бреттон, и Полли с платком в руке остановилась
в  ожидании.  Ее  стройная,  изящная  фигурка  у  колен  отца  являла  собой
трогательное зрелище.  Увидев, что он не заметил ее возвращения и продолжает
разговаривать,   она  взяла  его  за  руку,  отогнула  пальцы,  чему  он  не
сопротивлялся,  положила ему на ладонь платок и по одному сомкнула вновь его
пальцы. Хотя казалось, что отец все еще не замечает ее присутствия, он почти
сразу посадил ее к себе на колени.  Она прижалась к нему,  и несмотря на то,
что они в течение целого часа не перемолвились и словом и не посмотрели друг
на друга, я думаю, им было хорошо.
     За чаем все движения и  поступки этой малютки,  как всегда,  привлекали
общее внимание.
     Сначала она отдала распоряжения Уоррену, когда он расставлял стулья:
     - Папин  стул  поставьте сюда,  а  мой  -  между ним  и  креслом миссис
Бреттон.
     Она заняла свое место и поманила отца рукой.
     - Папа, сядьте около меня, как дома.
     Взяв его чашку с  чаем,  она размешала сахар,  добавила сливок и  вновь
сказала:
     - Я ведь всегда делала это дома,  папа;  ни у кого, даже у вас, это так
хорошо не получалось.
     Все время,  пока мы сидели за столом,  она не переставала заботиться об
отце,  как  ни  смешно это  выглядело.  Щипцы  для  сахара оказались слишком
широкими,  и  ей приходилось держать их обеими ручками;  ей не хватало сил и
ловкости,  чтобы справляться с  тяжелым серебряным сливочником,  тарелками с
бутербродами и даже чашкой с блюдцем,  но она все это поднимала, передавала,
и при этом ей удалось ничего не разбить. Откровенно говоря, мне она казалась
суматошной хлопотуньей,  но отец ее,  слепой,  как все родители, очевидно, с
большим удовольствием предоставлял ей  возможность ухаживать за ним и,  судя
по всему, даже испытывал наслаждение, принимая ее услуги.
     - Она  -  моя единственная отрада!  -  не  сумев сдержаться,  сказал он
миссис Бреттон.  Поскольку у  этой  леди  тоже  была  своя  "отрада" -  сын,
казавшийся ей истинным совершенством,  который ныне находился в  отсутствии,
такое проявление слабости со стороны мистера Хоума было ей понятно.
     Эта вторая "отрада" появилась на сцене в тот же вечер. Я знала, что сын
миссис Бреттон должен вернуться в тот день,  и видела, что она с самого утра
находится в состоянии напряженного ожидания.  Когда мы,  после чая, сидели у
камина,  прибыл Грэм.  Он не просто прибыл, а, скорее, ворвался в наш мирный
кружок,  потому что  его приезд,  естественно,  вызвал суматоху,  а  так как
мистер Грэм был смертельно голоден,  его нужно было немедленно накормить.  С
мистером Хоумом они встретились,  как давние знакомые, а на Полли он сначала
не обратил никакого внимания.
     Подкрепившись и ответив на многочисленные вопросы матери, он перешел от
стола к  камину.  Он сел так,  что напротив него оказался мистер Хоум,  а  у
локтя отца пристроился ребенок.  Называя Полли ребенком,  я употребляю слово
неуместное,  даже непригодное для  этого сдержанного миниатюрного создания в
отделанном белой  манишкой траурном платье,  впору  большой  кукле.  Девочка
сидела  на  высоком  стульчике около  полки,  на  которой стояла  игрушечная
рабочая шкатулка из белого лакированного дерева,  и держала в руке лоскуток,
стараясь его подрубить,  чтобы сделать носовой платок;  она настойчиво, но с
трудом протыкала материю иголкой,  казавшейся чуть  ли  не  спицей у  нее  в
пальчиках,  то  и  дело укалывала их  и  оставляла на батисте цепочку мелких
следов  крови;  когда  непослушная игла  глубже  вонзалась ей  в  руку,  она
вздрагивала,  но  не  издавала  ни  звука  и  продолжала работать  прилежно,
сосредоточенно, совсем как взрослая.
     В  те времена Грэм был красивым шестнадцатилетним юношей с не внушающим
доверия лицом.  Я  характеризую его лицо как не внушающее доверия не потому,
что он  действительно обладал вероломной натурой,  а  потому,  что,  как мне
кажется,  такой  эпитет весьма уместен для  описания чисто кельтского (а  не
англо-сакского) типа красоты:  волнистые светло-каштановые волосы, подвижное
и симметричное лицо,  неизменная улыбка,  не лишенная обаяния и вкрадчивости
(не  в  плохом смысле этого слова).  В  общем,  тогда это  был  избалованный
капризный юноша.
     - Мама,   -   сказал   он,   молча   оглядев   миниатюрную  фигурку   и
воспользовавшись тем,  что мистер Хоум вышел из комнаты и  дал таким образом
ему возможность освободиться от  той полунасмешливой застенчивости,  которая
заменяла ему истинную скромность.
     - Мама, здесь находится юная леди, которой я не был представлен.
     - Ты, наверное, имеешь в виду дочку мистера Хоума? - спросила мать.
     - Несомненно,  сударыня,  -  ответил сын,  - мне кажется, вы употребили
весьма непочтительное выражение:  о  столь  благородной особе  я  бы  посмел
сказать только "мисс Хоум", а не "дочка".
     - Послушай, Грэм, я запрещаю тебе дразнить ребенка. Не обольщайся, я не
допущу, чтобы ты сделал девочку мишенью своих насмешек.
     - Мисс Хоум,  - продолжал Грэм, несмотря на замечание матери, - достоин
ли я чести представиться вам,  поскольку никто,  видимо,  не намерен оказать
нам с вами эту услугу? Ваш покорный слуга - Джон Грэм Бреттон.
     Девочка  взглянула  на  него,  а  он  встал  и  весьма  почтительно  ей
поклонился. Она неторопливо положила на место наперсток, ножницы и лоскуток,
осторожно спустилась с высокого сиденья и, с невыразимой серьезностью сделав
реверанс, сказала:
     - Здравствуйте, как поживаете?
     - Имею  честь  сообщить  вам,  что  нахожусь  в  полном  здравии,  лишь
несколько утомился от стремительного путешествия.  Надеюсь,  сударыня,  и вы
здоровы?
     - Я  чувствую себя удлет-удовлет-творительно,  -  последовал изысканный
ответ  маленькой  леди,  после  чего  она  попыталась  было  занять  прежнее
положение, но, сообразив, что для этого придется неловко карабкаться наверх,
а такого нарушения приличий она допустить не могла,  как и мысли о чьей-либо
помощи  в  присутствии  постороннего  молодого  джентльмена,  она  предпочла
усесться на низкую скамеечку, к которой Грэм тотчас же придвинул свой стул.
     - Надеюсь,  сударыня,  что  нынешняя ваша резиденция,  дом моей матери,
является достаточно удобным для вас местом пребывания?
     - Не особ-не-особенно. Я хочу жить дома.
     - Естественное и  похвальное желание,  сударыня,  однако я  приложу все
усилия,  чтобы воспрепятствовать ему.  Я  рассчитываю,  что хоть вы  немного
позабавите и развлечете меня, маме и мисс Сноу не удалось подарить мне столь
редкого удовольствия.
     - Я скоро уеду с папой, я не задержусь у вашей матери надолго.
     - Нет, я уверен, вы останетесь со мной. У меня есть пони, на котором вы
будете кататься, и уйма книг с картинками.
     - А вы что, будете теперь здесь жить?
     - Конечно. Вам это приятно? Я вам нравлюсь?
     - Нет.
     - Почему?
     - Вы какой-то странный.
     - Разве у меня странное лицо?
     - И лицо, и все. Да и волосы у вас длинные и рыжие.
     - Простите,  но они каштановые.  Мама и все ее друзья говорят,  что они
каштановые или  золотистые.  Но  даже  с  "длинными рыжими  волосами" (он  с
каким-то  ликованием  тряхнул  копной,  как  он  сам  отлично  знал,  именно
рыжеватых волос,  этой львиной гривой он  гордился) я  вряд ли выгляжу более
странным, чем вы, ваша милость.
     - По-вашему, я странная?
     - Безусловно.
     Выдержав некоторую паузу, она сказала:
     - Я, пожалуй, пойду спать.
     - Такой малышке следовало бы давно уже быть в постели, но ты, вероятно,
ждала меня.
     - Ничего подобного.
     - Ну  конечно,  ты  хотела получить удовольствие от моего общества.  Ты
знала,  что я должен вернуться, и не хотела пропустить возможность взглянуть
на меня.
     - Я сидела здесь ради папы, а не ради вас.
     - Прекрасно,  мисс Хоум,  но я намерен стать вашим любимцем,  которого,
смею надеяться, вы вскоре предпочтете даже папе.
     Она  пожелала  нам  с  миссис  Бреттон  спокойной ночи.  Казалось,  она
колеблется,  достоин ли Грэм подобного внимания с  ее стороны,  как вдруг он
схватил ее  одной рукой и  поднял высоко над  головой.  Она  увидела себя  в
зеркале над камином.  Внезапность,  бесцеремонность, дерзость этого поступка
были беспримерны.
     - Как вам не стыдно,  мистер Грэм!  - воскликнула она с негодованием. -
Отпустите меня сейчас же!
     Уже стоя на полу, она добавила:
     - Интересно,  что вы подумали бы обо мне, если бы я так же схватила вас
рукой (тут она воздела свою мощную длань) за шиворот, как Уоррен котенка.
     И с этими словами она удалилась.


                                 Глава III

        "ТОВАРИЩИ ДЕТСКИХ ИГР"

     Мистер Хоум пробыл в  доме миссис Бреттон два дня.  За это время его ни
разу не удалось убедить выйти на улицу:  весь день он сидел у  камина и либо
молчал,  либо переговаривался с миссис Бреттон, которая, надо признать, вела
беседу с ним в том духе, в каком следует говорить с человеком, находящимся в
тяжелом душевном состоянии,  -  без  излишнего участия,  но  и  не  чересчур
равнодушно;  поскольку миссис Бреттон была значительно старше мистера Хоума,
она могла позволить себе с ним прочувствованный, даже материнский тон.
     Что же касается Полины, то она была одновременно счастлива и молчалива,
деловита и  настороженна.  Отец часто сажал ее к себе на колени,  и она тихо
сидела, пока не ощущала или не воображала, что отец устал, и тогда говорила:
     - Папа, пустите, вам тяжело, вы устанете.
     И освободив отца от непомерного груза, она, усевшись на ковре или стоя,
прижавшись к "папиным" ногам, вновь обращалась к белой шкатулочке и носовому
платку,  усеянному красными  пятнышками.  Этому  платку,  по-видимому,  было
назначено стать подарком папе, и его нужно было закончить до отъезда мистера
Хоума,  что  требовало от  белошвейки упорства и  трудолюбия (за полчаса она
успевала сделать примерно двадцать стежков).
     Вечер, последовавший за возвращением Грэма под материнский кров (дни он
проводил в  школе),  был  более  оживленным,  чем  предыдущие,  чему  немало
способствовали сцены, происходившие между ним и мисс Полиной.
     После той обиды,  которую он нанес ей накануне,  Полли держалась с  ним
отчужденно и высокомерно, когда он обращался к ней, она каждый раз говорила:
"Я не могу тратить время на вас,  у меня есть другие заботы". Если он умолял
ее сказать, какие именно, она отвечала: "Дела".
     Грэм попытался привлечь ее внимание,  открыв свое бюро и выставив ей на
обозрение его пестрое содержимое: печати, яркие восковые палочки, перочинные
ножи и целую кучу эстампов -  среди которых были и ярко раскрашенные, - все,
что ему удалось накопить.  Нельзя сказать, что искушение осталось втуне: она
украдкой поднимала глаза  от  своего рукоделия,  то  и  дело  посматривая на
письменный стол,  где было разбросано множество картинок.  Со  стола на  пол
слетела гравюрка,  на которой был изображен ребенок,  играющий с  бленимским
спаниелем.
     - Какая миленькая собачка! - с восторгом произнесла она.
     Грэм  намеренно не  обратил на  это  никакого внимания.  Немного погодя
девочка украдкой выбралась из своего уголка и подошла поближе к столу, чтобы
рассмотреть сокровище.  Большие глаза и длинные уши собаки,  шляпа с перьями
на ребенке оказались непреоборимым соблазном.
     - Хорошая картинка! - таков был благоприятный отзыв.
     - Ну, пожалуйста, можешь взять себе, - сказал Грэм.
     Она, видимо, заколебалась. Очень сильно было желание получить картинку,
но  взять  ее  означало унизить чувство собственного достоинства.  Нет.  Она
положила картинку и отвернулась.
     - Ты не берешь ее, Полли?
     - Спасибо, но я, пожалуй, не возьму.
     - Сказать, что я с ней сделаю, если ты откажешься ее взять?
     Она повернула к нему голову.
     - Разрежу на полоски, свечи зажигать.
     - Нет!
     - Именно это я сделаю.
     - Пожалуйста, не надо.
     Услышав мольбу в ее голосе,  Грэм с совершенно безжалостным видом вынул
из рабочей шкатулки матери ножницы.
     - Итак,  приступим,  -  сказал  он  и  угрожающе взмахнул ножницами.  -
Разрежем голову Фидо и носик Гарри.
     - Ой, не надо, не надо!
     - Тогда подойди ко мне. Быстрее, быстрее, а то будет поздно.
     Она помедлила, но сдалась.
     - Ну, теперь ты возьмешь ее? - спросил он, когда она остановилась около
него.
     - Да, пожалуй.
     - Но тебе придется мне заплатить.
     - Сколько?
     - Один поцелуй.
     - Сначала дайте картинку.
     Сказав это, Полли довольно недоверчиво взглянула на него. Грэм отдал ей
картинку,  она же бросилась прочь,  подобно преследуемому кредитору, и нашла
убежище на коленях отца.  Грэм вскочил,  изображая ярость,  и  последовал за
ней. Она спрятала лицо на груди мистера Хоума.
     - Папочка, папочка, велите ему уйти!
     - Я не уйду, - сказал Грэм.
     Не поворачивая головы, она протянула руку, чтобы отстранить его.
     - Тогда я поцелую ручку, - сказал он, но ручка превратилась в маленький
кулачок, которым девочка стала отталкивать Грэма.
     Грэм,  в  хитрости не  уступавший этой девочке,  удалился с  совершенно
потрясенным видом.  Он бросился на кушетку и,  уткнувшись головой в подушку,
принял позу тяжелобольного. Полли, заметив, что он затих, украдкой взглянула
на  него:  он лежал,  прикрыв глаза и  лицо руками;  тогда она повернулась к
нему,  продолжая сидеть у  отца на коленях,  и  стала напряженно и испуганно
всматриваться в него. Грэм издал стон.
     - Папа, что с ним? - спросила девочка шепотом.
     - Спроси у него самого, Полли, - ответил мистер Хоум.
     - Ему больно? (Снова стон.)
     - Судя по стонам - да, - заметил мистер Хоум.
     - Мама, - слабым голосом произнес Грэм. - Мне кажется, нужно послать за
доктором.  О,  бедный мой глаз!  (Снова молчание,  прерываемое лишь вздохами
Грэма.) Если мне суждено ослепнуть... - изрек он.
     Этого его  мучительница перенести не  могла.  Она  тотчас же  оказалась
около него.
     - Дайте я  посмотрю ваш глаз,  я вовсе не собиралась попасть в него,  я
хотела ударить по губам, я не предполагала, что ударю так ужасно сильно.
     Ответом  ей  было  молчание.  Она  изменилась в  лице:  "Простите меня,
простите!"
     Засим последовала вспышка отчаяния, трепет и слезы.
     - Перестань терзать ребенка, Грэм, - распорядилась миссис Бреттон.
     - Детка, это все вздор, - воскликнул мистер Хоум.
     Тут  Грэм поднял ее  в  воздух,  а  она  опять стала бороться с  ним и,
вцепившись в его львиную гриву, кричала:
     - Самый скверный, грубый, злой, лживый человек на свете!
     В  утро своего отъезда мистер Хоум уединился с  дочерью в  оконной нише
для конфиденциального разговора, часть которого я слышала.
     - Папа, а нельзя мне сложить вещи и уехать с вами?
     Он отрицательно покачал головой.