фреда лоботрясом,  это  он  от
грубого шотландского воспитания;  Полина,  верно,  мне завидует, доктор Джон
умирает от ревности, того гляди, пустит себе пулю в лоб - а я так счастлива!
Больше мне и  желать нечего,  разве что карету,  но  ах  -  я  же Вам еще не
представила "mon mari"*. Альфред, поди-ка сюда!
     ______________
     * Моего мужа (фр.).

     И  Альфред явился в  дверях задней гостиной,  где он беседовал с  мадам
Бек,  осыпавшей его поздравленьями и упреками вместе. Меня рекомендовали ему
под  разными именами -  Дуэньи,  Диогена,  Тимона.  Юный  полковник держался
весьма любезно.  Он  принес мне учтивейшие и  ловкие извиненья за монахиню и
прочее,  заключив свои слова жестом в  сторону молодой жены и  восклицаньем:
"Кто, глядя на нее, не простит мне моих прегрешений!"
     Затем молодая жена отослала его  снова к  мадам Бек,  а  сама завладела
мною  и  обрушила на  меня  безудержные описания своих  настроений и  прочий
пустой  девичий  вздор.  Она  хвасталась своим  кольцом,  она  называла себя
госпожой графиней де  Амаль и  сто  раз спрашивала,  каково это на  слух.  Я
больше молчала.  С ней я держалась сурово.  Не беда;  она и не ждала от меня
ласковостей,  мои  колкости  доставляли ей  удовольствие,  и  чем  моя  мина
делалась натянутей и скучней, тем безмятежней хохотала Джиневра.
     Вскоре  после  женитьбы  мосье  де   Амаля,   чтобы  отлучить  его   от
сомнительных связей и  привычек,  убедили выйти в  отставку;  ему  доставили
место атташе,  и  они с женой отправились за границу.  Я думала,  что теперь
она,  наконец,  забудет обо мне,  но не тут-то было.  Много лет она время от
времени ни с того ни с сего вдруг посылала мне письма.  Первые года два речь
в  них шла лишь о  ней самой и  об Альфреде;  затем Альфред отступил в тень;
осталась она  и  некая  новая особа;  Альфред Фэншо де  Бассомпьер де  Амаль
прочно воцарился на месте отца;  она на все лады превозносила это близкое ей
лицо;  пространно  живописала  проявленные  им  чудеса  сообразительности  и
осыпала меня  пылкими укоризнами,  когда  я  в  ответ  отваживалась выражать
скромные сомненья.  Я-де не понимаю,  "что такое любовь к ребенку",  я, мол,
"бесчувственное существо и радости материнства для меня китайская грамота" и
прочее.   Сей  юный  господин  подвергался,   разумеется,  всем  испытаньям,
положенным ребенку природой,  -  у  него  резались зубки,  он  болел корью и
коклюшем;  но чего только в ту пору не претерпела я,  бедная. Письма любящей
маменьки стали просто сигналами бедствия;  ни  на  одну женщину не  сыпались
такие невзгоды;  никто никогда так не нуждался в сочувствии; скоро я, однако
же,  поняла,  что не так страшен черт,  как его малюют,  и  погрязла в своей
обычной сухой  бесчувственности.  А  юный  страдалец каждую бурю  сносил как
герой.  Пять раз был этот несчастный "in articulo mortis"* и чудом выжил все
пять раз.
     ______________
     * На краю гибели (лат.).

     Через  несколько лет  началось недовольство Альфредом Первым;  мосье де
Бассомпьеру  приходилось  вмешиваться,   платить  долги,  из  которых  часть
принадлежала к  числу  давящих  и  сомнительных "долгов чести";  сетованья и
затрудненья все учащались.  И  каковы бы ни были ее неприятности,  Джиневра,
как  и  встарь,  истово взывала о  помощи и  поддержке.  Ей  и  в  голову не
приходило самой бороться с волнами житейского моря.  Она знала,  что так или
иначе  своего  добьется,  загребала  жар  чужими  руками  и  продолжала жить
припеваючи, как никто.


                                 Глава XLI

                           ПРЕДМЕСТЪЕ "КЛОТИЛЬДА"

     Не пора ли,  однако, вернуться к Духам Свободы и Обновленья, обретенным
мной в  ту  праздничную ночь?  Не  пора ли рассказать о  том,  как сложились
дальнейшие мои отношения с двумя этими дюжими приятелями,  которых я привела
с собой из парка?
     На  другой день я  стала испытывать их верность.  Они громко хвастались
своей силой,  когда спасали меня от любви и ее уз, но стоило мне потребовать
с них дел, а не слов, свидетельств облегченья и удобства новой вольной жизни
- как Дух Свободы извинился тем,  что несколько поиздержался, иссяк и помочь
мне не в состоянии;  Дух же Обновленья вообще молчал; ночью он скоропостижно
скончался.
     Мне ничего не оставалось, как втайне предполагать, что выводы мои, быть
может,  и чересчур поспешны,  и вновь перебирать доводы иссушающей ревности.
После недолгой и тщетной борьбы я снова оказалась на дыбе,  где меня терзали
смутные надежды и вопросы.
     Увижу ли я его перед разлукой?  Вспомнит ли он обо мне? Намеревается ли
прийти?  А вдруг он явится нынче,  тотчас? Или опять меня ждет пытка долгого
ожидания,  щемящая тоска разлада и  нестерпимая боль оттого,  что сомнение и
надежду вырывают из сердца одновременно?  И руку,  учиняющую эту жестокость,
не смягчить и не разжалобить, ибо она далеко!
     Было успенье;  классов,  разумеется,  не было.  Учителя и  пансионерки,
отстояв долгую  службу,  отправились на  загородную прогулку,  с  тем  чтобы
позавтракать или пообедать где-нибудь на лоне природы.  Я  с  ними не пошла,
потому что оставалось всего двое суток до отплытия "Поля и  Виргинии",  и  я
хваталась за последнюю надежду, как утопающий за соломинку.
     В  старшем классе вели плотницкие работы -  чинили то  ли столы,  то ли
скамьи;  выходные дни  часто  использовали для  подобных предприятий,  каким
мешает шумное присутствие учениц.  Я  одиноко сидела у  стола  и  собиралась
выйти в сад, но уныло это откладывала, когда услыхала шаги.
     Здешние мастеровые и  слуги все делают сообща;  наверное,  чтобы забить
гвоздь,  и то понадобилось бы двое лабаскурских плотников. Надевая капор, до
тех пор праздно свисавший на  лентах с  моего локтя,  я  невольно подивилась
тому,  что слышу шаги всего одного "ouvrier"*.  Я  заметила еще (так узник в
темнице досуже замечает всякие мелочи), что на пришедшем не сабо, а туфли; я
заключила,  что,  верно,  это подрядчик хочет сперва поглядеть, какую работу
задать поденщикам.  Я закуталась в шаль. Он приближался; он отворил дверь; я
сидела  к  ней  спиной;  и  вдруг  я  вздрогнула,  меня  охватило  странное,
безотчетное волнение.  Я  встала и  обернулась к  "подрядчику";  взглянув на
дверь,  я увидела в ее проеме мужскую фигуру, и глаза мои тотчас запечатлели
в моем мозгу изображенье мосье Поля.  Сотни молитв возносим мы к небесам,  и
они не  сбываются.  И  вдруг золотой дар негаданно падает к  нам с  высоты -
полное, яркое и безупречное благо.
     ______________
     * Рабочего (фр.).

     Мосье Эманюель приоделся,  верно,  уже  для  путешествия -  на  нем был
сюртук с бархатными отворотами;  мне казалось, что он совсем собрался ехать,
однако ж я помнила,  что до отхода "Поля и Виргинии" осталось целых два дня.
Он  выглядел  свежим  и  довольным.  Приветливый взгляд  светился  добротой;
порывисто переступил он порог; он чуть не бегом подбежал ко мне; он был само
дружелюбие.  Верно,  мысль  о  невесте так  его  ободряла.  Чему  бы  он  ни
радовался,  я не хотела смущать его веселость. Я не хотела портить последнюю
нашу встречу нарочитым принужденьем.  Я любила его,  я очень его любила и не
могла  позволить  даже  самой  Ревности  испортить доброе  прощанье.  Одного
сердечного слова,  одного ласкового взгляда его  мне достало бы  на  всю мою
дальнейшую жизнь;  ими  утешалась бы  я  в  теснинах моей  оставленности;  я
готовилась испить блаженную чашу  до  дна  и  не  дать  гордости расплескать
драгоценную влагу.
     Конечно,  свиданье наше будет коротким; он скажет мне в точности то же,
что  говорил каждой  из  провожавших его  учениц;  он  пожмет мне  руку;  он
коснется губами моей щеки в первый,  последний,  единственный раз - и ничего
больше.  А дальше -  последнее расставанье,  дальше разлука,  пропасть между
нами, которую мне уж не перейти и через которую он на меня не оглянется.
     Одной рукой он  взял меня за  руку,  а  другою сдвинул мне  на  затылок
капор;  он смотрел мне в лицо;  улыбка сошла с его губ, губы его сложились в
жалостную гримаску,  почти как у  матери,  видящей,  что ребенок ее внезапно
исхудал, занемог или ему грозит беда. Но тут нам помешали.
     - Поль,  Поль! - раздался откуда-то сзади задыхающийся женский голос. -
Поль, пойдемте-ка в гостиную; мне столько всего нужно вам сказать - на целый
день разговору хватит -  и Виктор тоже хочет вас видеть; и Жозеф. Идемте же,
Поль, вас ждут друзья.
     Мадам  Бек,  руководимая чутьем  или  бдительностью,  оказалась  совсем
рядом, едва не бросилась между мосье Эманюелем и мной.
     - Идемте, Поль! - повторила она, и глаза ее так и вонзились в меня. Она
метнулась к своему родственнику.  Он,  кажется,  отступил;  я решила, что он
сейчас  уйдет.  Осмелев  от  нестерпимой муки,  я  перестала  сдерживаться и
крикнула:
     - У меня сердце разорвется!
     Мне казалось,  что у меня в буквальном смысле слова сейчас будет разрыв
сердца;  но тут я услышала шепот мосье Поля "положитесь на меня",  и рухнули
плотины,  разверзлись хляби,  я не могла унять слез, я всхлипывала, меня бил
озноб - но я почувствовала облегченье.
     - Оставьте ее со мной;  это кризис;  я  дам ей сердечные капли,  и  все
пройдет, - спокойно произнесла мадам Бек.
     Остаться с  ней и  с  ее сердечными каплями было для меня все равно что
остаться наедине с  отравителем и  отравленной склянкой.  Когда  мосье  Поль
отвечал глухо,  хрипло и коротко:  "Laissez moi!"* - его ответ прозвучал для
меня как странная, напряженная, но жизнетворная музыка.
     ______________
     * Оставьте меня! (фр.)

     - Laissez moi!  -  повторил он,  и  ноздри у  него раздулись и  в  лице
задрожала каждая жилка.
     - Нет, это не дело, - строго сказала мадам.
     Но родственник ее возразил еще строже:
     - Sortez d'ici!*
     ______________
     * Уходите вон отсюда! (фр.)

     - Я  пошлю за  отцом Силасом;  я  сейчас же  за  ним  пошлю,  -  упрямо
грозилась она.
     - Femme!  - закричал профессор, голосом уже не глухим, но срывающимся и
пронзительным. - Femme! Sortez a l'instant!*
     ______________
     * Женщина! Женщина, немедленно убирайтесь! (фр.)

     Он был сам не свой от гнева, и в эту минуту я любила его как никогда.
     - Вы поступаете неправильно, - продолжала мадам, - так всегда поступают
мужчины вашего склада,  неосновательные фантазеры; необдуманный, нелепый, ни
с  чем не сообразный шаг;  поступок досадный и недостойный уважения в глазах
людей более положительных и твердых.
     - Что знаете вы о моей положительности и твердости?  -  сказал он. - Но
вы  еще в  них убедитесь;  вы увидите их на деле.  Модеста,  -  продолжал он
несколько  смягчаясь,   -   постарайтесь  быть  доброй,  отзывчивой,  будьте
женщиной;  посмотрите на ее несчастное лицо и  сжальтесь.  Вы знаете,  я вам
друг и  друг вашим друзьям;  при всех ваших колкостях,  вы прекрасно знаете,
что на меня можно положиться. Я легко бы пожертвовал собой, но сердце во мне
обрывается от того, что я вижу; этому пора положить конец. Оставьте меня!
     На сей раз это "оставьте меня" было столь горько и повелительно,  что я
даже  от  самой  мадам  Бек  ожидала  немедленного повиновения;  но  она  не
двинулась;  она  неустрашимо смотрела  на  него;  она  гордо  встретила  его
неумолимый взгляд.  Она уже открыла рот для ответа;  но  тут лицо мосье Поля
озарилось странным огнем;  не могу точно обозначить пылавшее на нем чувство;
то не был гнев,  в чертах сохранялась даже учтивость;  он протянул руку,  он
едва коснулся мадам Бек;  но  она  побежала,  она  выбежала вон из  комнаты,
хлопнув дверью.
     Мосье Поль  тотчас пришел в  себя.  Он  улыбнулся и  велел мне  утереть
слезы;  он терпеливо ждал,  пока я успокоюсь,  время от времени роняя добрые
утешительные слова.  Скоро я  уже сидела с ним рядом,  почти овладев собой -
уже не вздрагивала, не рыдала; уже не чувствовала отвращенья к жизни, бездны
одиночества, уже не мечтала умереть.
     - Значит, вам жаль было терять друга? - спросил он.
     - Меня убивало,  что я забыта,  мосье,  - отвечала я. - Все эти трудные
дни я  не слышала от вас ни слова и  страдала от подозрения,  выраставшего в
уверенность, что вы можете уехать, не простясь со мной!
     - Повторить вам то же,  что я говорил и Модесте Бек, - что вы не знаете
меня?  Показать вам  свой характер,  объяснить вам  его?  Вам  доказательств
надобно,  что  я  друг верный?  Без неопровержимых доказательств эта рука не
станет покоиться в  моей руке,  не  обопрется о  мое плечо,  как на надежную
опору? Хорошо же. Вам будут доказательства. Я оправдаюсь.
     - Говорите, объясняйте, оправдывайтесь, мосье. Я вас слушаю.
     - Но  сперва  вы  должны отправиться вместе со  мной  довольно далеко в
город. Я нарочно пришел за вами.
     Не  задавая ему никаких вопросов,  ничего не  выпытывая и  не противясь
даже для виду, я завязала капор и приготовилась сопровождать мосье Поля.
     Он пошел бульварами; несколько раз он останавливался и усаживал меня на
скамейку под липами; он не спрашивал, устала ли я, он только смотрел на меня
и делал собственные выводы.
     - Все эти трудные дни,  -  повторил он мои слова нежно, мягко, подражая
моему  голосу  и   иностранному  акценту;   он  не  впервые  так  надо  мною
подтрунивал,   но  я   никогда  не  обижалась,   даже  если  звукоподражание
сопровождалось увереньями,  что,  как бы  отлично ни писала я  на его языке,
говорить я всегда буду неверно и нетвердо.  -  "Все эти трудные дни" я ни на
минуту  не  забывал вас.  Верная женщина вечно  заблуждается,  полагая,  что
только она, единственная из всех божьих тварей, способна сохранять верность.
Честно глядя правде в  глаза,  до  недавнего времени и  я  не чаял в  ком-то
встретить преданные чувства. Но взгляните же на меня.
     Я  подняла к нему счастливое лицо.  Конечно,  счастливое,  иначе оно не
отражало бы моей души.
     - Да,  -  сказал он,  после  того  как  несколько минут пристально меня
рассматривал.  - Подпись подлинна; это почерк верности; у ней железное перо;
она пишет с нажимом; вам не больно?
     - Очень больно,  -  искренно отвечала я.  -  Отведите ее руку, мосье; я
более не в силах сносить этот нажим.
     - Elle est toute pale,  - пробормотал он про себя, - cette figure-la me
fait mal*.
     ______________
     * Как она бледна. Мне больно смотреть на это лицо (фр.).

     - Ах, так на меня неприятно смотреть?..
     Я  не сдержалась;  слова вырвались у меня против воли;  меня никогда не
оставляла  навязчивая мысль  о  том,  насколько  велико  несовершенство моей
внешности; в ту минуту мысль эта особенно меня мучила.
     Черты его выразили бесконечную нежность;  фиалковые глаза увлажнились и
заблестели под густыми испанскими ресницами; он вскочил.
     - Пойдемте.
     - Я совсем не радую вашего взгляда? - осмелилась я допытываться; от его
ответа слишком многое для меня зависело.
     Он остановился и ответил коротко и твердо;  ответ его усмирил и глубоко
утешил меня.  С тех самых пор я поняла,  что я значу для него, а что я значу
для всех прочих, мне тотчас стало решительно безразлично. Не трусость ли, не
малодушие -  так бояться впечатления, производимого твоим лицом? Быть может,
и трусость.  Но в тот день мною двигала не простая трусость.  Я,  признаюсь,
испытывала великий страх,  что не понравлюсь, и огромное желание понравиться
мосье Полю!
     Я шла с ним рядом,  не разбирая дороги.  Мы шли долго, а пришли быстро;
путь  был  приятен,   погода  прекрасна.  Мосье  Эманюель  говорил  о  своем
путешествии - он собирался провести в дальних краях три года. По возвращении
из Гваделупы он надеялся избавиться от всех долгов и начать свободную жизнь;
а как я думаю жить во время его отсутствия?  -  спросил он. Он напомнил мне,
что однажды я  поделилась с  ним намерением обрести независимость и устроить
свою собственную школу, - не оставила ли я эту мысль?
     ...Нет,  отчего  же.  Я  стараюсь изо  всех  сил  копить деньги,  чтобы
осуществить свое намерение.
     ...Ему не хочется оставлять меня на улице Фоссет; он боится, что я буду
слишком по нему скучать, буду тосковать, печалиться.
     Все это было верно. Но я пообещала ему, что постараюсь с собою сладить.
     - И все же,  -  сказал он,  понизив голос, - есть и еще причина, отчего
вам лучше переехать в другое место.  Мне бы хотелось изредка к вам писать; и
не хотелось бы сомневаться в том, дойдут ли письма по назначению; а на улице
Фоссет... словом, наши католические правила кое в чем - вообще извинительные
и  разумные  -   иногда,   при  особых  обстоятельствах,  могут  быть  ложно
истолкованы и ведут к злоупотреблениям.
     - Но  если вы будете писать,  -  сказала я,  -  я  должна получить ваши
письма непременно,  и  я  получу их,  и  никакие наставники и  директрисы не
отнимут их у  меня.  Я протестантка,  мне эти правила не подходят,  слышите,
мосье?
     - Doucement -  doucement*,  - возразил он. - Мы разработаем план; у нас
есть кое-какие возможности. Soyez tranquille**.
     ______________
     * Тихо, тихо (фр.).
     ** Будьте покойны (фр.).

     С этими словами он остановился.
     Мы  шли уже долго.  Теперь мы оказались посреди чистенького предместья,
застроенного милыми домиками.  Перед  белым  крыльцом одного такого домика и
остановился мосье Поль.
     - Я сюда зайду, - сказал он.
     Он не стал стучать,  но достал из кармана ключ,  открыл дверь и  тотчас
вошел.  Пригласив войти и меня,  он закрыл за нами дверь.  Служанка не вышла
нас встретить.  Прихожая была небольшая,  под стать всему домику, но приятно
выкрашена свежей краской; с другой стороны ее была другая дверь, стеклянная,
увитая виноградом,  и  зеленые листики и усики ласково тыкались в стекло.  В
жилище царила тишина.
     Из прихожей мосье Поль ввел меня в гостиную -  крошечную,  но,  как мне
показалось,  премилую.  Стены были розового,  словно нежный румянец,  цвета,
лоснился вощеный пол;  ковер  ярким  пятном лежал посередке;  круглый столик
сверкал так  же  ярко,  как  зеркало над  камином;  стояла тут  и  кушетка и
шифоньерка,  и  в  ней,  за  обтянутой красным шелком  полуоткрытой дверцей,
виднелась красивая посуда;  лампа,  французские часы;  фигурки  из  матового
фарфора; в нише большого единственного окна стояла зеленая жардиньерка, а на
ней три зеленых цветочных горшка,  и  в каждом -  цветущие растения;  в углу
помещался gueridon* с  мраморной столешницей,  а  на нем корзинка с шитьем и
фиалки в стакане. Окно было отворено; в него врывался свежий ветерок; фиалки
благоухали.
     ______________
     * Круглый столик на одной ножке (фр.).

     - Как тут уютно! - сказала я. Мосье Поль улыбнулся, видя мою радость.
     - Нельзя ли нам тут посидеть? - спросила я шепотом, потому что глубокая
тишина во всем доме нагнала на меня странную робость.
     - Сперва нам надо еще кое-куда заглянуть, - отвечал он.
     - ...Могу  ли  я  взять  на  себя  смелость пройти  по  всему  дому?  -
осведомилась я.
     - Отчего же нет, - отвечал он спокойно.
     Он  пошел впереди.  Мне была показана кухонька,  в  ней печка и  плита,
уставленная немногочисленной,  но сверкающей утварью,  стол и  два стула.  В
шкафчике стояла крошечная, но удобная глиняная посуда.
     - В гостиной есть еще фарфоровый кофейный сервиз, - заметил мосье Поль,
когда я  стала разглядывать шесть зеленых с  белым тарелок,  и  к ним четыре
блюда, чашки и кружки.
     Он  провел  меня  по  узкой  чистенькой  лестнице,   и  я  увидела  две
хорошеньких спальни;  потом мы  вернулись вниз  и  торжественно остановились
перед дверью побольше.
     Мосье  Эманюель извлек  из  кармана второй ключ  и  вставил в  замочную
скважину, отпер дверь и пропустил меня вперед.
     - Voici!* - воскликнул он.
     ______________
     * Ну вот! (фр.)

     Я очутилась в просторном помещении, очень чистом, но пустом в сравнении
с  остальной частью до