львия,  сопровождающая сюртучок;
лейка  поставлена у  колодца;  она  на  сегодня  отслужила свое;  как  же  я
обрадовалась!  Мосье вымыл руки над  каменной чашей.  Для урока не  осталось
времени;   вот-вот  прозвонит  колокол  к  вечерней  молитве;   но  мы  хоть
встретимся;  мы  поговорим;  я  смогу  в  глазах  его  прочесть разгадку его
уклончивости.  Закончив омовения,  он медленно поправил манжеты, полюбовался
на  рожок молодого месяца,  бледный на  светлом небе и  чуть мерцающий из-за
эркера Иоанна Крестителя.  Сильвия задумчиво наблюдала за  мосье  Полем;  ее
раздражало его  молчание;  она  прыгала  и  скулила,  чтобы  вывести его  из
задумчивости. Наконец он взглянул на нее.
     - Petit exigeante*, - сказал он, - о тебе ни на минуту нельзя забыть.
     ______________
     * Здесь: маленькая надоеда (фр.).

     Он  нагнулся,  взял ее  на руки и  пошел по двору чуть не рядом с  моим
окном; он брел медленно, прижимая собачонку к груди и нашептывая ей ласковые
слова;  у главного входа он оглянулся;  еще раз посмотрел на месяц, на серый
собор,  на  дальние шпили  и  крыши,  тонущие в  синем море  ночного тумана;
вдохнул сладкий вечерний дух и заметил,  что цветы в саду закрылись на ночь;
его  живой  взор  окинул белый  фасад  классов,  скользнул по  окнам.  Может
статься, он и поклонился, не знаю; во всяком случае, я не успела ответить на
его  поклон.  Он  тотчас скрылся;  одни лишь ступени главного входа остались
безмолвно белеть в лунном свете.
     Собрав все, что разложила на столе, я водворила ненужную кипу на место.
Зазвонили к вечерней молитве; я поспешила откликнуться на этот призыв.
     Завтра на улице Фоссет его ожидать не следовало;  то был день,  всецело
посвященный колледжу.  Кое-как  я  одолела часы  классов;  я  ждала вечера и
вооружилась против неизбежной вечерней тоски.  Я не знала, что томительней -
оставаться в кругу ближних или уединиться; и все же избрала последнее; никто
в этом доме не мог подарить развлечение моему уму и отраду сердцу; а за моим
бюро,  быть может,  меня и ждало утешение -  кто знает,  вдруг оно гнездится
где-то  между книжных страниц,  дрожит на  кончике пера,  прячется у  меня в
чернильнице.  С  тяжелой душой подняла я  крышку бюро  и  принялась скучливо
перебирать бумаги.
     Один за другим перебирала я  знакомые тома в привычных обложках и снова
клала на место:  они не привлекали меня, не могли утешить. Да, но это что за
лиловая книжица, никак, новое что-то? Я ее прежде не видывала, а ведь только
сегодня разбирала свои бумаги; верно, она появилась здесь, пока я ужинала.
     Я открыла книжицу. Что такое? К чему она мне?
     Оказалось,  это не  рассказ,  не  стихи,  не  эссей и  не  историческая
повесть;  нечто  не  для  услады слуха,  не  для  упражнения ума  и  не  для
пополнения  знаний.  То  был  богословский  трактат,  и  назначался  он  для
наставления и убеждения.
     Я тотчас принялась за книжицу,  ибо маленькая,  но не без обаяния,  она
сразу меня захватила.  То была прововедь католицизма; цель ее была обратить.
Голос  книжицы  был  голос  медовый;  она  вкрадчиво,  благостно  увещевала,
улещала.  Ничто  в  ней  не  напоминало мощных католических громов,  грозных
проклятий. Протестанту предлагалось обратиться в католичество не ради страха
перед адом,  ждущим неверных,  а  ради благих утешений,  предлагаемых святой
церковью;  вовсе не в правилах ее грозить и принуждать; она призвана учить и
побеждать.  Святая  церковь -  и  вдруг  кого-то  преследовать,  наказывать?
Никогда! Ни под каким видом!
     Жиденькая книжица вовсе не предназначалась суетным и  злым;  то не была
даже  простая грубая пища  для  здорового желудка;  нет,  сладчайшее грудное
молочко,  нежнейшее излияние  материнской любви  на  слабого  младенца;  тут
царили   доводы   сердца,   не   рассудка;   нежных   побеждали   нежностью,
сострадательных -  состраданием;  сам  святой  Венсен  де  Поль{403} не  так
ласково беседовал с сиротками.
     Помнится,  в качестве одного из главных доводов в пользу отступничества
приводилось то соображение,  что католик,  утративший близких, может черпать
невыразимую отраду,  вымаливая их душам выход из чистилища. Автор не посягал
на безмятежный покой тех,  кто в чистилище вообще не верит;  но я подумала о
них и нашла их взгляды куда более утешительными.
     Книжица   развлекла   и   нисколько   не   покоробила   меня.   Ловкая,
чувствительная,  неглубокая книжица -  но отчего-то она развеяла мою тоску и
вызвала  улыбку;   меня   позабавили  резвые   прыжки  неуклюжего  волчонка,
прячущегося  в   овечьей  шкуре  и  подражающего  блеянию  невинного  агнца.
Кое-какие   пассажи  напомнили  мне   методистские  трактаты  последователей
Уэсли{403},  читанные  мною  в  детстве;  они  отдавали  тем  же  ухищренным
подстрекательством к фанатизму.  Написал эту книгу человек неплохой,  хоть в
нем  замечался опыт  лукавства (католицизм показывал свои  когти),  и  я  не
спешила обвинять его  в  неискренности.  Выводы его,  однако ж,  нуждались в
подпорках; они были шатки.
     Я  усмехнулась про  себя материнской нежности,  которую столь изобильно
расточала  дебелая  старая  дама  с  Семи  Холмов{403};   улыбнулась,  когда
подумала,  сколь я  не  склонна,  а  быть  может,  и  неспособна достойно ее
воспринять. Потом я взглянула на титульный лист и обнаружила на нем имя отца
Силаса. И тут же мелкими четкими буковками знакомой рукой было начертано "От
П.К.Д.Э.  -  Л...  и".  И  заметив эти буковки,  я расхохоталась.  Все разом
переменилось. Я точно заново родилась на свет.
     Вдруг развеялись мрачные тучи;  загадка Сфинкса решилась сама собою;  в
сопоставлении двух имен -  отца Силаса и  Поля Эманюеля таился ответ на  все
вопросы.  Кающийся грешник побывал у  своего наставника;  ему ничего не дали
скрыть; заставили открыть душу без малейшей утайки; вырвали у него дословный
пересказ нашей последней беседы;  он поведал о братском договоре, о приемной
сестре.  Как  могла  церковь  скрепить  подобный договор,  подобное родство!
Братский союз с  заблудшей?  Я так и слышала голос отца Силаса,  отменяющего
неправый союз,  остерегающего своего  духовного сына  от  опасностей,  какие
сулила ему такая связь;  разумеется,  он пустил в ход всевозможные средства,
уговаривал,  молил,  нет,  заклинал памятью всего, что было у мосье Эманюеля
дорогого и святого, восстать против ереси, проникшей в мою плоть и кровь.
     Кажется,  предположения не  из  приятных;  однако  приятней  того,  что
представлялось раньше моему  воображению.  Лучше  уж  призрак этого строгого
баламута, чем внезапная перемена в чувствах самого мосье Поля.
     Теперь,  когда столько времени прошло,  я  уже не  могу с  уверенностью
сказать,  созрели ли  эти  умозаключения тотчас или еще ждали подтверждения.
Оно не замедлило явиться.
     В тот вечер не было яркого заката;  запад и восток слились в одну серую
тучу; даль не сияла голубой дымкой, не светилась розовыми отблесками; липкий
туман поднялся с болот и окутал Виллет.  Нынче лейка могла спокойно отдыхать
подле колодца;  весь вечер сыпался дождичек,  и  теперь еще  скучно,  упорно
лило.  В  такую  погоду вряд  ли  кому  придет охота  слоняться под  мокрыми
деревьями по мокрой траве;  поэтому тявканье Сильвии в саду - приветственное
тявканье -  меня удивило.  Разумеется,  она бегала одна; но такой радостный,
бодрый лай она издавала обычно, лишь с кем-нибудь здороваясь.
     Сквозь  стеклянную  дверь  и   berceau  мне  далеко  открывалась  allee
defendue:  туда-то,  ярким  пятном  мелькая в  седом  дожде,  и  устремилась
Сильвия.  Она бегала взад-вперед,  повизгивала, прыгала и вспугивала птиц на
кустах;  пять  минут  я  смотрела на  нее,  за  ее  приветствиями ничего  не
последовало;  я  вернулась к  своим книгам;  Сильвия вдруг умолкла.  Снова я
подняла глаза.  Она стояла совсем близко, изо всех сил махала пушистым белым
хвостиком  и  пристально  следила  за  неутомимой лопатой.  Мосье  Эманюель,
склоняясь долу,  рыл  мокрую землю под  капающим кустом,  так истово,  будто
зарабатывал хлеб насущный в буквальном смысле слова в поте лица своего.
     За этим я угадала совершенное смятение.  Так он в самый холодный зимний
день  вскапывал  бы  снеговой  наст  под  влиянием  душевного  расстройства,
волнения или печального недовольства самим собою. Он мог копать часами, сжав
зубы, наморща лоб, не поднимая головы и даже взгляда.
     Сильвия следила за  работой,  пока  ей  не  надоело.  Потом  она  снова
принялась скакать,  бегать, обнюхивать все кругом; вот она обнаружила меня в
классе.  Тотчас она принялась лаять под окном, призывая меня разделить то ли
ее  удовольствие,  то  ли труды хозяина;  она видела,  как мы с  мосье Полем
прогуливались по этой аллее,  и, верно, считала, что мой долг - выйти сейчас
к нему, несмотря на сырость.
     Она  заливалась  таким  громким,  пронзительным лаем,  что  мосье  Поль
наконец принужден был  поднять глаза  и  обнаружить,  к  кому  относились ее
убеждения.  Он засвистел, подзывая ее к себе; она только громче залаяла. Она
настаивала  на   том,   чтобы   стеклянную  дверь   отворили.   Наскучив  ее
назойливостью,  он отбросил,  наконец,  лопату,  подошел и  распахнул дверь.
Сильвия опрометью кинулась в  комнату,  вскочила ко  мне на колени,  в  одно
мгновение облизала мне нос,  глаза и щеки,  а пушистый хвостик так и колотил
по столу, разбрасывая мои книги и бумаги.
     Мосье Эманюель подошел,  чтобы унять ее и устранить беспорядок.  Собрав
книги,  он схватил Сильвию,  сунул к себе за пазуху,  и она тотчас затихла у
него под сюртучком,  высунув оттуда только мордочку.  Она была крошечная,  и
физиономия у  нее была прехорошенькая,  шелковые,  длинные уши и  прелестные
карие глаза -  красивейшая сучка на свете.  Всякий раз,  как я ее видела,  я
вспоминала Полину де Бассомпьер;  да простит мне читатель это сравнение,  но
ей богу же, оно не натянуто.
     Мосье Поль  гладил ее  и  трепал по  шерстке;  она  привыкла к  ласкам;
красота ее и резвость нрава во всех вызывали нежность.
     Он ласкал собачку,  а глаза его так и рыскали по моим бумагам и книгам;
от  они остановились на религиозном трактате.  Губы мосье Поля шевельнулись;
на языке у него, конечно, вертелся вопрос, но он промолчал. Что такое? Уж не
дал  ли  он  обещание никогда более ко  мне не  обращаться?  Ежели так,  он,
видимо, счел что сей обет "похвальнее нарушить, чем блюсти"{405}, ибо молчал
он недолго.
     - Вы покуда не прочитали эту книжку,  я полагаю? - спросил он. - Она не
заинтересовала вас?
     Я отвечала, что ее прочла.
     Он,  кажется, выжидал, чтобы я сама, без его расспросов, высказала свое
суждение. Но без расспросов мне не хотелось вообще ничего говорить. Пусть на
уступки и  компромиссы идет  верный  ученик отца  Силаса,  я  же  к  ним  не
расположена.  Он  возвел на  меня ласковый взгляд:  в  синих глазах его была
нежность,  искательность и даже немного душевной боли;  они отражали разные,
несколько противоречивые чувства  -  укоризну и  муки  совести.  Верно,  ему
хотелось  бы  и  во  мне  заметить  душевное  волнение.  Я  решилась его  не
показывать.  Через минуту,  конечно,  смущение бы меня одолело, но я вовремя
спохватилась, взяла в руки гусиные перья и принялась их чинить.
     Я  так  и  знала,  что  это  занятие мое тотчас придаст его мыслям иное
направление.  Ему не нравилось,  как я  чиню перья;  ножик у  меня вечно был
тупой,  руки неловки;  перья ломались и портились. Сейчас я порезала палец -
отчасти нарочно.  Мне хотелось,  чтобы мосье Поль пришел в  себя,  в обычное
свое расположение духа, чтобы он снова мог меня распекать.
     - Maladroit!*  -  наконец-то  закричал он.  -  Эдак она  все  руки себе
искромсает.
     ______________
     * Неуклюжая! (фр.)

     Он спустил Сильвию на пол и определил ее караулить феску,  отнял у меня
ножик и перья и сам принялся их чинить,  вострить,  обтачивать с точностью и
проворством машины.
     - Понравилась ли мне книга? - был его вопрос.
     Я подавила зевок и отвечала, что сама не знаю.
     - Но тронула ли она меня?
     - Пожалуй, скорее нагнала сон.
     Он помолчал немного, а потом началось:
     - Напрасно я  избрала с ним эдакий тон.  При всех моих недостатках -  а
ему не  хотелось бы  их разом перечислять -  господь и  природа подарили мне
"trop de  sensibilite et  de  sympathie"*,  чтобы меня не  тронуло убеждение
столь доходчивое.
     ______________
     * Слишком много чувствительности и понимания (фр.).

     - Будто бы!  -  отвечала я,  поспешно поднимаясь с места.  -  Нет,  оно
нисколько, ни на йоту не тронуло меня.
     И  в  подтверждение своих  слов  я  вынула из  кармашка носовой платок,
совершенно сухой и аккуратно заглаженный. Далее последовало внушение, скорее
едкое, чем вежливое. Я слушала во все уши. После двух дней нелепого молчания
воркотня мосье Поля в обычном его тоне казалась мне слаще музыки.  Я слушала
его,  теша себя и  Сильвию шоколадными конфетами из бомбоньерки,  никогда не
иссякавшими благодаря заботам мосье Поля.  Он с  удовольствием заметил,  что
хоть какие-то его дары оценены по заслугам.  Он поглядел, как лакомимся мы с
собачкой,  и  отложил ножик,  коснулся моей  руки пучком отточенных перьев и
сказал:
     - Dites donc petite soeur*,  скажите откровенно,  что передумали вы обо
мне за последние два дня?
     ______________
     * Скажите же, сестренка (фр.).

     Но тут я сделала вид,  будто не замечаю вопроса;  глаза мои наполнились
слезами.  Я  прилежно гладила Сильвию.  Мосье Поль наклонился ко  мне  через
стол.
     - Я себя называл вашим братом,  - сказал он. - А я и сам не знаю, кто я
вам -  брат,  друг... нет, не знаю. Я думаю о вас, я желаю вам добра, но сам
же  себя останавливаю:  как  бы  вы  не  испугались.  Лучшие друзья мои чуют
опасность и предостерегают меня.
     - Что ж, слушайтесь ваших друзей. Остерегайтесь.
     - А все ваша религия,  ваша странная,  самонадеянная,  неуязвимая вера,
это она защищает вас проклятым, непробиваемым панцирем. Вы добры, отец Силас
считает вас  доброй и  вас  любит,  но  вся  беда в  ужасном вашем,  гордом,
суровом,  истом протестантстве.  Порой я так и вижу его в вашем взгляде;  от
иного вашего жеста,  от  иной нотки в  вашем голосе у  меня мурашки бегут по
коже.  Вы сдержанны, и все же... вот хоть сейчас - как отозвались вы об этом
трактате. Господи! Я думаю, сатана от души хохотал.
     - Ну да, трактат мне не понравился, что же из этого?
     - Не  понравился?  Но  ведь в  нем  сама вера,  любовь,  милосердие!  Я
надеялся,  что он вас тронет; я надеялся, что мягкость его хоть кого убедит.
Я  с  молитвой положил его вам на бюро.  Нет,  верно,  я  настоящий грешник:
небеса не  откликнулись на  горячие моления моего сердца.  Вы насмеялись над
моим скромным подношением. Oh, cela me fait mal!*
     ______________
     * О, мне больно! (фр.)

     - Мосье,  вовсе я  не  насмеялась.  Уж  над вашим-то  подношением я  не
насмеялась нисколько.  Сядьте,  мосье;  выслушайте меня. Я не язычница, я не
жестокосердна, я не нехристь, я не опасна, как внушают вам; я не смущу вашей
веры; вы веруете в господа, и во Христа, и в Писание, и я тоже.
     - Но вы-то разве веруете в Писание? Вам-то разве явлено богооткровение?
И  как  далеко заходят страна ваша  и  ваша  церковь в  своей  необузданной,
безоглядной дерзости? Намеки отца Силаса на этот счет мрачны.
     Я  от  него не  отстала,  покуда он не разъяснил мне этих намеков;  они
оказались ловкой иезуитской клеветой.  Разговор наш с  мосье Полем был в тот
вечер серьезным и откровенным.  Он уговаривал меня,  он спорил. Я спорить не
умею  -  и  оно  к  счастью.  Духовник мосье Поля,  конечно,  рассчитывал на
логические,  стройные  возражения и  заранее  вооружился против  них;  но  я
говорила так,  как всегда говорю, а мосье Поль к этому привык и понимал меня
с полуслова, додумывал недосказанное и прощал уже более не странные для него
паузы и запинки.  Нисколько его не стесняясь,  я сумела защитить свою веру и
обычай своей страны;  я  смягчила его предубеждение.  Он  ушел от  меня,  не
изменив своих мыслей и не успокоясь, пожалуй; однако он убедился вполне, что
протестанты вовсе не наглые язычники,  как настаивал его духовник;  он понял
отчасти,  каким образом чтут они Свет и Жизнь и Слово;  он почувствовал, что
они поклоняются святыням хоть и не так,  как предписывает католичество, но с
благоговением быть может и более глубоким.
     Я поняла,  что отец Силас (сам,  повторяю, человек не злой, но поборник
злых  целей)  беспощадно честил  протестантство вообще и  меня  в  частности
странными прозваниями,  обвиняя в разных "измах".  Мосье Эманюель откровенно
поведал мне все это,  не  обинуясь и  без утайки,  глядя на  меня серьезным,
слегка испуганным взором,  словно боясь обнаружить,  что  в  обвинениях этих
есть  доля  правды.  Отец Силас,  оказывается,  пристально следил за  мной и
заметил,  что я без разбора хожу по разным протестантским храма Виллета -  и
во французский,  и в английский,  и в немецкий, то есть и в лютеранский, и в
епископальный,  и в пресвитерианский. По мнению отца Силаса, такие вольности
доказывают глубокое безразличие -  ибо тот,  кто терпим ко всему,  ничему не
привержен.  А  ведь  я-то  как  раз  часто  размышляла о  несущественности и
мелочности различий между  тремя этими церквями,  о  единстве и  общности их
учения,  думала о  том,  что ничто не препятствует им однажды слиться в один
великий священный союз,  я их все уважала, хоть и находила повсюду кое-какие
несущественные недостатки.  Свои  мысли я  честно высказала мосье Эманюелю и
призналась,  что учителем своим, вожатаем и прибежищем считаю одно Писание и
заменить его  мне  не  может ни  одна  из  церквей,  независимо от  страны и
направления.
     Он  ушел от  меня утешенный,  но все еще в  тревоге,  высказав желание,
почти  мольбу,  чтобы  небеса  наставили  меня  на  истинный  путь,  если  я
заблуждаюсь.  Я  слышала,  как  уже  на  пороге он  шепотом вознес молитву к
"Marie, Reine du Ciel"*, чтобы я сама разделила его упования.
     ______________
     * "Марии, царице небесной" (фр.).

     Странное дело!  У  меня  вовсе  не  являлось такого  пылкого стремления
отторгнуть его  от  веры  отцов.  Католицизм я  почитала  золоченым глиняным
идолом;  но этот католик,  казалось мне,  берег свою веру в такой невинности
сердца, какая не могла не быть угодна богу.
     Описанный разговор произошел вечером,  между восьмым и девятым часом на
тихой улице Фоссет в классной комнате,  выходящей окнами в глухой сад.  В то
же  приблизительно время на  другой вечер он,  вероятно,  слово в  слово был
воспроизведен добросовестным исповедником под вековыми сводами храма Волхвов
для чуткого уха духовника. Вследствие этого отец Силас нанес визит мадам Бек
и,  движимый уж не знаю какими побуждениями,  убедил последнюю разрешить ему
заняться духовным воспитанием англичанки.
     Затем меня  принудили прочесть целую кипу книг;  правда,  я  их  только
просматривала;  они были настолько не по мне,  что я не могла внимательно их
читать,  запоминать,  ими проникаться.  К тому же под подушкой у меня лежала
книга, иные главы которой утоляли мою духовную жажду, служили мне путеводной
звездой и  примером,  и  в  глубине души я  считала,  что  прибавить тут уже
нечего.
     Затем отец Силас показал мне достоинства католицизма, его добрые дела и
советовал судить дерево по его плодам.
     В  ответ я  заметила ему,  что дела эти вовсе не плоды католицизма,  но
лишь  цветочки,  лишь  обещание,  которое католицизм дает миру.  Завязь этих
цветов не отдает вкусом добродетели;  ягодки же суть невежество,  унижение и
фанатизм. Из скорбей и страстей человеческих куются заклепки рабства. Бедных
кормят,   одевают  и  призирают,  чтобы  опутать  их  долгом  перед  "святой
церковью"; сиротам дают опору и воспитание, чтобы они взросли в лоне "свя