ма.  На тщательно вымытом полу не было ковра;  здесь в
два ряда стояли столы и скамьи,  и меж них проход вел к помосту,  на котором
стоял стол и  стул для учителя,  а рядом висела доска.  По стенам висели две
карты;  на  окнах  цвели  зимостойкие цветы;  словом,  я  попала в  класс  -
настоящий класс.
     - Стало быть,  тут школа?  - спросила я. - И чья? Я и не слыхала, что в
этом предместье школа есть.
     - Не  будете  ли  вы  добры  принять от  меня  несколько проспектов для
распространения в пользу одного моего друга? - спросил он, извлек из кармана
сюртука несколько визитных карточек и сунул мне в руку. Я взглянула и прочла
отпечатанную красивыми буквами надпись:

     "Externat de  demoiselles.  Numero  7.  Faubourg  Clotilde,  Directrice
Mademoiselle Lucie Snowe"*.
     ______________
     * Пансион для девиц. Предместье Клотильды, д. 7. Директриса мадемуазель
Люси Сноу (фр.).

     И что же сказала я мосье Полю Эманюелю?
     Кое-какие  обстоятельства жизни  упрямо  ускользают  из  нашей  памяти.
Кое-какие повороты,  некоторые чувства,  радости, печали, сильные потрясения
по  прошествии времени вспоминаются нам  неясно  и  смутно,  словно стертые,
мелькающие очертания быстро вертящегося колеса.
     О  том,  что  я  думала  и  что  говорила в  те  десять минут,  которые
последовали за прочтеньем визитной карточки,  я помню не более,  чем о самом
первом моем  младенчестве;  помню  только,  что  потом я  вдруг очень быстро
затараторила:
     - Это все вы устроили,  мосье Поль?  Это ваш дом?  Вы его обставили? Вы
заказали карточки? Это вы обо мне? Это я-то директриса? Может быть, есть еще
другая Люси Сноу? Скажите. Ну говорите же.
     Он  молчал.  Но  я  заметила,  наконец,  его улыбку,  опущенный взгляд,
довольное лицо.
     - Но как же это? Я должна все, все знать, - закричала я.
     Карточки упали на пол.  Он протянул к ним руку, но я схватила ее, забыв
обо всем на свете.
     - Ах!  А вы еще говорите, я забыл вас в эти трудные дни, - сказал он. -
Бедняга Эманюель!  Вот какую благодарность получил он  за то,  что целых три
недели бегал от обойщика к  маляру,  от столяра к уборщице и только и думал,
что о Люси и ее жилище!
     Я не знала что делать. Я погладила мягкий бархат его манжеты, а потом и
запястье.  Доброта,  его молчаливая, живая, деятельная доброта открылась мне
неопровержимо.  Его неусыпная забота излилась на меня как свет небесный; его
- теперь уж  я  осмелюсь это  сказать -  нежный,  ласковый взгляд невыразимо
трогал меня.  И  все же  я  принудила себя вспомнить о  практической стороне
дела.
     - Сколько трудов!  - закричала я. - А расходы! У вас разве есть деньги,
мосье Поль?
     - Куча  денег,  -  отвечал он  простодушно.  -  Широкие связи в  кругах
учителей обеспечили мне кругленькую сумму;  часть ее  я  решил употребить на
себя  и  доставить себе  самое большое удовольствие,  какое позволял себе  в
жизни.  Я обдумывал свой план день и ночь. Я не мог показаться вам на глаза,
чтобы  вдруг  все  не  испортить.  Скрытность  не  принадлежит  к  числу  ни
добродетелей моих,  ни пороков.  Если б я предстал пред вами,  вы бы одолели
меня вопросительными взорами или бы вопросы посыпались с ваших уст:  "Где вы
были, мосье Поль?", "Что делали?", "Что у вас от меня за тайны?". И тогда бы
мне не удержать своего первого и последнего секрета.  А теперь,  - продолжал
он,  -  вы будете тут жить и у вас будет школа;  у вас будет занятие, пока я
буду далеко,  иной раз  вы  и  обо  мне  вспомянете;  вы  будете беречь свое
здоровье и покой ради меня, а когда я вернусь...
     Он оставил эту фразу незаконченной.
     Я  обещала  исполнить все  его  просьбы.  Обещала,  что  буду  работать
неустанно и с радостью.
     - Я буду вашим ревностным служителем,  -  сказала я.  -  По возвращении
вашем я вам во всем отчитаюсь. Мосье, вы слишком, слишком добры!
     Так отчаянно пыталась я  выразить обуревавшие меня чувства,  усилия мои
были тщетны;  слова ничего не  передавали;  голос мой дрожал и  не слушался.
Мосье Поль смотрел на меня; потом он тихонько поднял руку и погладил меня по
волосам;  вот его рука случайно коснулась моих губ;  я  прижалась к  ней,  я
уплатила ему дань преданности. Он был царь мой; царствен был дар его души, и
я засвидетельствовала свое преклоненье с радостью и по чувству долга.


     День угас,  и тихие сумерки настали в спокойном предместье.  Мосье Поль
попросил моего гостеприимства;  с  утра он был на ногах и  теперь нуждался в
отдыхе;  он  объявил,  что  с  удовольствием  выпил  бы  шоколаду  из  моего
китайского,  белого с золотом сервиза. Он отправился в ресторан по соседству
и  доставил оттуда все  необходимое;  он  поставил gueridon и  два  стула на
балкончике за стеклянной дверью под завесой винограда. И с каким же счастьем
исполняла я роль хозяйки и потчевала своего гостя и благодетеля.
     Балкончик этот был в задней части дома, и с него открывался вид на сады
предместья и расстилавшиеся за ними поля.  Воздух был тих, свеж и тонок. Над
тополями,  лаврами,  кипарисами и  розами безмятежно сияла улыбчивая луна  и
веселила сердце; рядом с нею горела одинокая звезда, посылая нам кроткий луч
чистой любви.  В  соседнем саду бил фонтан,  и бледная статуя склонялась над
его струями.
     Мосье Поль говорил.  Голос его вливался в  серебристый хор той вечерней
службы,  которую  служили  журчащий фонтан,  вздыхающий ветер  и  шепчущаяся
листва.
     Блаженный час -  остановись,  мгновенье!  Отдохни,  упокой биенье крыл;
склонись к  моему челу,  чистое чело Неба!  Белый Ангел!  Подожди,  не  гаси
твоего ясного света;  пусть  подольше разгоняет он  неминуемо грядущие тучи;
пусть ляжет отблеск его на тоскливую тьму, которой суждено его сменить.
     Угощенье было нехитрое:  шоколад,  булочки,  да  еще вишни и  клубника,
уложенные на блюде на зеленых листьях,  -  вот и все; но нам обоим этот ужин
показался роскошней самого пышного пира, а я вдобавок с несказанной радостью
ухаживала за  мосье Полем.  Я  спросила,  знают ли его друзья,  отец Силас и
мадам Бек о том, что он сделал, видели ли они мой дом?
     - Mon amie*,  - сказал он, - об этом никто, кроме нас с вами, не знает:
это только наша с вами, ни с кем не разделенная радость. По правде говоря, в
самом  секрете для  меня  особенно тонкое наслаждение,  и  гласность бы  все
испортила.  К  тому же (здесь он улыбнулся) я  хотел еще доказать Люси Сноу,
что  умею держать язык за  зубами.  Как часто трунила она над недостатком во
мне сдержанности и  осторожности!  Как часто она дерзко намекала мне на  то,
что все предприятия мои - секрет Полишинеля!
     ______________
     * Друг мой (фр.).

     Он   говорил  чистую  правду;   я   нещадно  высмеивала  его   излишнюю
откровенность,   да  и  не  только  ее  одну.   Великодушный,   возвышенный,
благородный, милый, смешной чудак! Ты заслужил искренность, и уж я-то тебе в
ней никогда не отказывала.
     Я продолжала допытываться,  мне хотелось знать, кому принадлежит дом, и
кто  мой домовладелец,  и  какова арендная плата.  Он  тотчас представил мне
письменные расчеты, он все предвидел и предусмотрел.
     Дом  не  принадлежал мосье  Полю  -  об  этом  я  догадалась;  на  роль
собственника он не очень годился;  я  подозревала в нем плачевный недостаток
бережливости;  заработать-то  он  еще  мог,  но  не  скопить;  ему нужен был
казначей. Итак, дом принадлежал жителю Нижнего города, по словам мосье Поля,
человеку состоятельному;  и  он  поразил меня,  вдруг присовокупив:  "вашему
другу,  мисс Люси,  лицу,  которое относится к  вам с большим почтением".  К
приятному моему удивлению выяснилось,  что лицо это не  кто иной,  как мосье
Мире,  вспыльчивый и добросердечный книготорговец,  столь любезно отыскавший
для меня удобное место незабвенной ночью в  парке.  Кажется,  мосье Мире был
столь же уважаем,  сколь богат,  и владел не одним домом в предместье; плата
оказалась весьма умеренная; за такой дом ближе к центру Виллета запросили бы
по крайней мере против нее вдвое.
     - А потом, - заметил мосье Поль, - если даже фортуна вам не улыбнется -
я-то надеюсь на лучшее,  -  я утешусь мыслью,  что вы попали в хорошие руки;
мосье Мире не станет вас притеснять.  На первый год вы уже скопили денег;  а
дальше пусть мисс Люси положится на себя и на божью помощь.  Ну,  так как же
думаете вы обзавестись ученицами?
     - Надо распространять карточки.
     - Верно!  И не теряя времени,  я уже вчера одну вручил мосье Мире. Ведь
вы не станете возражать против трех мещаночек,  дочек мосье Мире для начала?
Они к вашим услугам.
     - Мосье,  вы ничего не забыли;  вы просто прелесть,  мосье.  Возражать?
Этого  недоставало!  Я  и  не  рассчитываю собрать в  своей  школе созвездье
аристократок;  да и бог с ними совсем.  Я счастлива буду принять дочек мосье
Мире.
     - А кроме них,  - продолжал он, - к вам просится еще ученица, она хочет
приходить ежедневно и брать уроки английского,  она богата,  так что платить
может хорошо. Я имею в виду мою крестницу и воспитанницу Жюстин Мари Совер.
     Что  имя?  Три каких-то  слова?  До  этого мига я  слушала его с  живой
радостью -  я отвечала на вопросы тотчас и весело;  имя заморозило меня;  от
этих трех слов я  онемела.  Я не могла скрыть своих чувств,  да и не хотела,
пожалуй.
     - Что с вами? - спросил мосье Поль.
     - Ничего.
     - Ничего!  Да вы побледнели. У вас глаза изменились. Ничего! Вы, верно,
заболели; что случилось? Отвечайте.
     Мне нечего было ответить.
     Он  подвинул свой  стул  поближе ко  мне.  Он  не  рассердился,  хотя я
по-прежнему хранила ледяное молчание. Он старался выжать из меня хоть слово;
он был кроток и терпелив.
     - Жюстин Мари -  хорошая девочка,  - сказал он, - послушная и ласковая,
не очень смышленая, но вам она придется по душе.
     - Вряд ли. Полагаю, она сюда не явится.
     Таков был мой ответ.
     - Вы, я вижу, решили меня удивить? Разве вы ее знаете? Нет, как хотите,
а тут что-то кроется.  Вот вы опять стали бледная, как статуя. Положитесь на
Поля Карлоса; доверьте мне свою печаль.
     Стул его коснулся моего стула;  он тихонько протянул руку и  повернул к
себе мое лицо.
     - Вы знаете Жюстин Мари? - повторил он.
     Лучше бы  ему  не  произносить этого имени.  Я  не  могу  описать,  что
сделалось со мной.  Я пришла в страшное волненье, сердце во мне замерло, мне
вдруг вспомнились часы острых мучений, дни и ночи несказанной душевной боли.
Вот он сидел так близко,  он так тесно связал свою жизнь с  моей жизнью,  мы
так породнились,  так сблизились с ним - и одна мысль о разлуке наших сердец
приводила меня  в  отчаянье,  и  когда он  произнес имя  Жюстин Мари,  я  не
сдержала гнева,  глаза и щеки у меня вспыхнули, я больше не могла молчать, и
думаю, любая повела бы себя так на моем месте.
     - Я хочу вам кое-что рассказать, - начала я. - Я расскажу вам все.
     - Говорите,  Люси; подите сюда; говорите. Кто еще ценит вас так, как я?
Кто друг ваш ближе Эманюеля? Говорите!
     Я заговорила.  Я высказала ему все;  слова теперь свободно и безудержно
потекли с моих губ; я говорила и говорила. Я вернулась к той ночи в парке; я
упомянула о сонном питье -  о том,  почему мне его дали -  о неожиданном его
воздействии -  как  я  лишилась  покоя,  покинула постель  и  устремилась за
странной мечтой  -  на  лоно  уединенной летней ночи,  на  траву,  под  сень
деревьев,  к берегу глубокого,  прохладного пруда; я рассказала о том, что я
на самом деле увидела; о толпе, о масках, музыке, о фонарях, огнях и дальнем
грохоте пушек, и перезвоне колоколов в вышине. Обо всем, что видела я тогда,
я ему рассказала,  и обо всем, что я услышала; и о том, как я вдруг заметила
в  толпе его;  и  как  я  стала слушать,  и  что я  услышала,  что из  этого
заключила;  словом, доверила ему всю свою правдивую, точную, жгучую, горькую
повесть.
     Он же не останавливал меня,  но просил продолжать;  он подбадривал меня
то улыбкой, то жестом, то словом. Я не успела еще кончить, а уже он взял обе
мои руки в свои и пристально,  испытующе заглянул мне в глаза; в лице его не
выражалось стремленья меня  усмирить;  он  забыл про  все  свои наставленья,
забыл о  том,  что  в  известных случаях лучшим средством воздействия считал
строгость.  Я заслужила хорошую выволочку; но когда получаем мы по заслугам?
Ко мне следовало бы отнестись сурово;  взгляд его выражал снисходительность.
Я  сама себе казалась неразумной и  надменной,  отказывая в  приеме бедняжке
Жюстин Мари;  но его улыбка сияла восхищеньем.  Я и не знала до сих пор, что
могу  быть такой ревнивой,  высокомерной и  несдержанной;  ему  во  мне  все
нравилось.  Оказалось,  что я полна пороков;  он полюбил меня такой, какая я
есть. Мой мятежнейший порыв он встретил предложением самого глубокого мира.
     - Люси,  примите любовь мою.  Разделите когда-нибудь мою жизнь. Станьте
моей самой дорогой, самой близкой.
     Назад к улице Фоссет мы брели в лунном свете - такая луна сияла, верно,
в  раю,  освещая предвечный сад  и  прихотливо золотя тропу для благих шагов
божества.  Раз  в  жизни иным мужчинам и  женщинам дано вернуться к  радости
родителя нашего и  праматери,  вкусить свежесть первой росы и  того великого
утра.
     По  дороге он рассказал мне,  что всегда относился к  Жюстин Мари как к
дочери,  что с  согласия мосье Поля она несколько месяцев назад обручилась с
Генрихом Мюллером, молодым богатым купцом из немцев, и в этом году состоится
их свадьба.  Кое-кто из родни и близких мосье Поля, кажется, и точно, прочил
ее за него самого,  чтобы богатство осталось в  семье;  его же возмущал этот
план и коробило от этой затеи.
     Мы  дошли до дверей мадам Бек.  Часы на башне Иоанна Крестителя пробили
девять.  В  этот же самый час,  в  этом же доме полтора года назад склонился
надо мной этот человек, заглянул мне в лицо и определил мою судьбу. И вот он
снова склонился,  посмотрел,  решил.  Но  как  переменился его взгляд и  как
переменился мой жребий!
     Он понял,  что я рождена под его звездой; он будто распростер надо мною
ее лучи, как знамя. Когда-то, не зная его и не любя, я полагала его резким и
странным;  невысокий,  угловатый,  щуплый,  он мне не нравился.  Теперь же я
поняла всю силу его привязанности,  обаянье ума и доброту сердца,  и он стал
мне дороже всех на свете.
     Мы расстались; он объяснился и простился со мной.
     Мы расстались; наутро он уехал.


                                 Глава XLII

        "КОНЕЦ"

     Нам не  дано предсказывать будущее.  Любовь не оракул.  У  страха глаза
велики.  О,  годы разлуки!  Как пугали они меня! Я не сомневалась в том, что
они  будут печальны.  Я  заранее рисовала себе  пытки,  какими они  чреваты.
Джаггернаут{471},  конечно,  заготовил  мрачный  груз  для  неумолимой своей
колесницы.  Я чуяла ее приближенье и -  простертая в пыли жрица - с трепетом
слышала заранее скрип безжалостных колес.
     Удивительно - и однако ж, это чистая правда, и тому есть в жизни немало
других примеров,  -  но  само мучительное ожидание беды оказалось чуть ли не
хуже всего.  Джаггернаут мчался в  вышине громко и  грозно.  Он пронесся как
гром среди ясного неба.  На меня повеяло холодом. И только. Я подняла глаза.
Колесница промчалась мимо; жрица осталась в живых.
     С   отъезда  мосье  Эманюеля  прошло  три  года.   Читатель,   то  были
счастливейшие  годы  в  моей  жизни.  Вы  с  презреньем  отвергаете  нелепый
парадокс? Нет, вы лучше послушайте.
     Я работала в собственной школе;  я работала много.  Я себя полагала как
бы  его  управляющим и  собиралась с  божьей  помощью  хорошенько перед  ним
отчитаться.  Являлись ученицы -  сперва из  мещанок,  а  потом и  из лучшего
общества.  Через полтора года в мои руки неожиданно попали еще сто фунтов; в
один прекрасный день я  получила эту сумму из Англии в сопровождении письма.
Отправитель,  мистер  Марчмонт,  кузен  и  наследник моей  дорогой  покойной
госпожи, только что оправлялся после тяжелой болезни; посылая мне деньги, он
задабривал собственную совесть,  которую задели уж  не  знаю  какие  бумаги,
оставшиеся после его родственницы и  касавшиеся до Люси Сноу.  Миссис Баррет
сообщила ему мой адрес.  Насколько погрешил он против собственной совести, я
не спрашивала.  Я  не задавала вообще никаких вопросов,  но деньги приняла и
употребила с пользой.
     Располагая этой сотней фунтов,  я  отважилась снять еще и соседний дом.
Мне не хотелось оставлять жилище, присмотренное для меня мосье Полем, где он
оставил меня и рассчитывал найти по возвращении.  Школа моя стала пансионом;
пансион процветал.
     Успехи мои объяснялись вовсе не моими дарованьями и  вообще зависели не
от  меня самой,  но  от переменившихся обстоятельств и  бодрости моего духа.
Источник моей энергии находился далеко за  морем,  на острове в  Индии.  При
разлуке мне  оставили в  наследство столько попечений о  настоящем,  столько
веры в  будущее,  столько побуждений к  упорству и  выносливости -  что я не
могла унывать.  Меня теперь мало что задевало; мало что раздражало, огорчало
или  пугало  меня;  мне  все  нравилось,  в  любой  мелочи  открывалась своя
прелесть.
     Не думайте,  однако,  будто огонь моей души горел без подкормки лишь на
завещанной надежде и  прощальных обетах.  Мне  щедро поставлялось изобильное
топливо. Меня избавили от озноба и холода; я не боялась, что пламя загаснет;
меня не терзали муки ожидания.  С каждым рейсом он отправлял мне письма;  он
писал так,  как привык он дарить и  любить -  щедро,  от полноты сердца.  Он
писал  потому,   что  ему  нравилось  писать;  он  ничего  не  сокращал,  не
перебеливал,  не вымарывал. Он садился, брал перо и бумагу, потому что любил
Люси и ему многое надо было ей сказать;  потому что он был верен и заботлив,
нежен и честен; ни притворства, ни пустой болтовни, ни раздутого воображения
не было в  нем.  Никогда не пускался он извиняться,  не прибегал к трусливым
уловкам; он не бросал камень и не оправдывал, не бичевал и не разочаровывал;
письма  его  были  истинной пищей,  которая  насыщала живой  водой,  которая
утоляла жажду.
     Была ли я благодарна ему?  Думаю, каждый, о ком так заботятся, кого так
поддерживают,   кому  помогают  с  таким  постоянством,  не  может  не  быть
благодарен до гробовой доски.
     Преданный собственной религии (легкие отступники скроены совсем иначе),
он оставил мне мою веру. Он не дразнил и не испытывал меня. Он говорил:

     "Оставайтесь протестанткой.  Милая моя англичанка-пуританочка,  я в вас
люблю самый ваш протестантизм.  Я признаю его строгое очарованье.  Кое-что в
обычаях ваших мне не подходит,  но для "Люси" -  это вера единственная". Сам
папа римский не превратил бы его в  ханжу,  все силы католичества не сделали
бы  из  него  подлинного  иезуита.   Он  родился  честным,   а   не  лживым,
чистосердечным,  а не лукавым,  - свободный человек, не раб. Тонкость делала
его  податливым  в  руках  священника,   пристрастье,  преданность,  истовая
увлеченность  часто   застили  его   добрый  взор,   заставляли  забывать  о
справедливости и  служить чужим коварным и себялюбивым целям;  но недостатки
эти  столь редки и  так дорого обходятся обладателю,  что едва ли  не  будут
признаны когда-нибудь драгоценнейшими достоинствами.


     Три года минули; вот-вот воротится мосье Эманюель. Сейчас осень; еще до
ноябрьских туманов он будет со мной. Школа моя процветает, дом приготовлен к
его  возвращенью;  я  устроила для него библиотеку,  заставив полки книгами,
какие он сам купил до отъезда;  из любви к  нему (сама я  не питаю страсти к
садоводству) я ухаживала за его любимыми растениями,  и иные как раз цветут.
Когда он уезжал,  я думала,  что люблю его;  сейчас это любовь иная; он стал
мне еще родней.
     Прошло равноденствие;  дни делаются короче,  вянет листва;  а  он -  он
скоро приедет.
     Небо нависло темно и хмуро - с запада несутся чер