той
церкви";  за  больными ходят для  того,  чтобы они  умерли по  всем правилам
"святой  церкви";  и  мужчины  трудятся в  поте  лица,  а  женщины  приносят
непосильные жертвы,  и все отвергаются мира, который сотворен господом людям
на  радость,  и  несут  тяжкий,  непосильный крест в  угоду Риму,  утверждая
непогрешимость, и силу, и славу "святой церкви".
     Для блага человека делается мало;  еще менее для славы господней; всюду
смерть,  и плач, и голод; отворяется кладезь бездны{409}, и земля поражается
язвою;  а для чего? Чтобы духовенство могло гордо шагать во славе и величии,
утверждая владычество безжалостного Молоха{409} - "святой церкви".
     Но  нет,  Рим -  одно,  а  бог -  другое,  человек еще скорбит о  муках
распятого  Христа,   и   господь  печалится  о   жестокостях  и  властолюбии
католической  церкви,   как  некогда  печалился  он  о   грехах  и  горестях
несчастного Иерусалима!
     О властолюбцы!  О венчанные митрами охотники за земными благами!  И для
вас пробьет час, когда сердца ваши, слабея с каждым ударом, ощутят, что есть
Доброта выше человеческого сострадания,  Любовь сильнее непреклонной, даже и
для  вас  неминуемой смерти,  Милосердие больше всякого греха,  даже  вашего
греха, и Жалость, которая искупает мир и даже прощает священников.
     Потом меня  подвергли третьему искушению -  меня  впечатляли роскошью и
величием  католицизма.   Меня   водили  в   храм  на   праздничные,   особые
богослужения;  мне  показывали католические обряды и  церемонии.  Я  на  них
смотрела.
     Многие  -   мужчины  и   женщины,   без  сомнения  во  всех  отношениях
превосходящие меня,  попадали под обаяние этого зрелища,  признавались,  что
оно пленяет их воображение,  несмотря на протестующие доводы рассудка.  Я же
сказать этого не могу. Ни пышные процессии, ни сама служба, ни блеск свечей,
ни   взмахи  кадил,   ни  высокодуховные  головные  уборы,   ни  возвышенные
драгоценности ни на йоту не затронули моего воображения.  Все, что видела я,
поражало меня безвкусицей, а не величием; все казалось грубо вещественным, а
не поэтически вдохновенным.
     Я  не  признавалась в  своих впечатлениях отцу Силасу;  он  был человек
старый и,  кажется,  почтенный;  при всей неудаче его опытов,  при всех моих
разочарованиях,  сам он был добр ко мне,  и я боялась оскорбить его чувства.
Но однажды вечером,  после того, как днем меня заставили смотреть с высокого
балкона  на  грандиозное шествие  военных  и  духовных  лиц  вперемежку,  на
священников с  наперсными крестами и  солдат с ружьями,  на грузного старого
архиепископа в  кружевах и  батисте,  который  почему-то  казался  сереньким
воробушком  в  оперении  райской  птицы,  и  на  стайку  девочек,  немыслимо
разодетых и изукрашенных -  тогда-то вечером я не выдержала и высказала свое
мнение мосье Полю.
     - Не понравилось мне все это,  - сказала я ему. - Я не поклонница таких
церемоний. Больше мне не хочется на них смотреть.
     И   облегчив  душу  откровенным  признанием,   я  разговорилась  и,   с
красноречием,  неожиданным для меня самой,  объяснила ему, отчего я останусь
преданной своей вере;  чем ближе я наблюдала католичество, тем протестантизм
делался мне  дороже;  разумеется,  во  всяком учении могут быть  ошибки;  но
сравнение помогло мне понять,  насколько моя вера строже и чище той, которую
мне навязывали.  Я объяснила ему, что у нас куда меньше церковных обрядов и,
чтя господа,  мы  обходимся,  верно,  лишь теми,  какие подсказывает обычный
здравый смысл.  Я сказала ему,  что не могу смотреть на цветы и позолоту, на
блеск свечей и парчи в те минуты и при таких обстоятельствах, когда духовный
взор наш должен возноситься к  тому,  чей дом -  Бесконечность и чье бытие -
Вечность. И когда я думаю о грехе и скорби, о людских пороках, о смертельной
порче,  о тяжком земном бремени - мне не до ряженых прелатов; и когда тяготы
жизни и  ужас перед кончиной теснят мне грудь,  когда безграничная надежда и
безмерное сомнение в  будущем меня  обуревают -  тогда  всякая премудрость и
даже молитва,  произносимая на языке ученом и мертвом, только мешают сердцу,
из которого рвутся простые слова: "Господи, помилуй меня, грешного!"
     И  когда я все это ему высказала,  когда я так резко провела между нами
границу - вот тут-то вдруг струны его души зазвучали в тон моим.
     - Что бы  ни  толковали священнослужители и  богословы,  -  пробормотал
мосье Эманюель,  -  господь добр  и  любит чистых сердцем.  Верьте так,  как
можете;  но верьте,  если можете -  одна молитва,  во всяком случае, общая у
нас; я тоже кричу: "О Dieu, sois apaise epvers moi, qui suis pecheur!"*
     ______________
     * Господи, помилуй меня, грешного! (фр.)

     Он склонился над моим стулом. Подумав немного, он продолжал:
     - Что значат в глазах бога,  создавшего небосвод,  вдохнувшего жизнь во
все земное и  придавшего движение всем небесным телам,  -  что значат в  его
глазах  различия  меж  людей?   Но  как  нет  для  господа  ни  Времени,  ни
Пространства,  так нет для него ни Меры,  ни Сравнения. Мы унижаемся в своей
малости и  правильно делаем;  и все же постоянство одного сердца,  истинное,
честное служение одного ума свету, им указанному, значат для него не меньше,
чем  движение спутников вокруг планет,  планет вокруг солнц  и  солнц вокруг
незримого  центра,   непостижимого,   недоступного  и   только  угадываемого
умственным усилием. Да поможет нам бог! Благослови вас бог, Люси!


                                Глава XXXVII

        "ЯСНАЯ ЛАЗУРЬ"

     Добро было Полине отклонять дальнейшие сношения, покуда отец ее не даст
на все согласия. Доктор Бреттон попросту не мог жить в расстоянии одной лиги
от  улицы Креси и  не  стремиться то  и  дело туда наведываться.  Сперва оба
любящих решили держаться отчужденно.  Внешне в  их  обращении друг с  другом
ничего и не менялось, но не таковы были их чувства.
     Все  лучшее в  Грэме  рвалось к  Полине;  все  самое благородное в  нем
просыпалось и  росло в  ее  присутствии.  Прежде,  когда он  вздыхал по мисс
Фэншо,  ум  его,  я  полагаю,  вовсе не  был затронут,  теперь же он работал
усиленно. Все силы его напряглись и требовали выхода.
     Не думаю,  чтобы Полина намеренно наводила его на рассуждения о книгах,
заставляла размышлять или  затеяла  совершенствовать его,  думаю  даже,  она
считала,  что его и совершенствовать-то невозможно, столь он хорош. Нет, сам
Грэм, сперва по чистой случайности, завел разговор о какой-то книге, недавно
его заинтересовавшей,  и,  найдя в  Полине живой отклик и полное согласие со
своим  мнением,   разошелся  и  говорил  лучше,  чем  ему  когда-нибудь  еще
приходилось говорить  о  подобных  предметах.  Она  ловила  каждое  слово  и
отвечала с увлечением. Каждый ответ звучал для уха Грэма как сладкая музыка,
в  каждом отзыве он ловил тайный смысл и находил ключ к нежданным богатствам
собственного  ума  и,   что  гораздо  важнее,   к   неизведанным  сокровищам
собственного сердца. Он наслаждался, слушая ее речи, как и она наслаждалась,
слушая его,  их обоих тешила тонкая острота всего услышанного,  они понимали
друг  друга с  полуслова и  часто удивлялись совпадению своих идей.  Грэм от
природы сверкал веселой живостью;  Полина была скорей чужда ей и, если ее не
растормошить,  обычно погружалась в  молчаливую задумчивость.  Теперь же она
щебетала словно пташка и  в  присутствии Грэма вся светилась.  И как она еще
похорошела от счастья,  этого я не могу даже описать.  Куда подевался тонкий
ледок сдержанности,  столь ей  свойственный прежде!  Ах!  Грэм не  долго его
терпел и горячим напором чувства растопил искусственно возведенные ею робкие
преграды.
     Теперь уже не избегали вспоминать о прежних деньках в Бреттоне, сначала
о  них  говорили с  тихой застенчивостью,  потом все  с  большей простотой и
открытостью. Грэм сам куда лучше справился с той задачей, которую хотел было
возложить на непокорную Люси.  Он сам заговорил о  "маленькой Полли" и нашел
для  нее  в  своем голосе такие нежные,  лишь ему свойственные нотки,  какие
решительно утратились бы в моей передаче.
     Не  раз,  когда мы оставались с  ней наедине,  Полина радостно дивилась
тому,  как точно сохранились те времена в его памяти,  как, глядя на нее, он
вдруг вспоминал,  казалось,  забытые подробности.  Он вспоминал, как однажды
она  обняла его  голову руками,  погладила по  львиной гриве и  воскликнула:
"Грэм, я тебя люблю!" Он рассказывал, как она ставила возле него скамеечку и
с  ее  помощью взбиралась к  нему на  колени.  Он  запомнил -  он  говорил -
ощущение ее нежных ручонок, гладивших его по щекам и перебиравших его густые
волосы.  Он  помнил ее  крошечный пальчик на своем подбородке и  ее взгляд и
шепоток:  "ох,  какая ямочка",  и ее удивление:  "какие у тебя пронзительные
глаза",  и  в  другой раз:  "у  тебя милое,  странное лицо,  гораздо милей и
удивительней, чем у твоей мамы или у Люси Сноу".
     - Непонятно,  -  говорила Полина,  -  я  была такая маленькая,  а такая
смелая.  Теперь-то он для меня неприкосновенен,  просто святыня,  и, Люси, я
чуть ли  не  со  страхом гляжу на  его твердый мраморный подбородок,  на его
античное лицо.  Люси,  женщин называют красивыми, но он на женщину нисколько
не похож,  значит,  он не красивый,  но какой же он тогда? Интересно, другие
смотрят на него теми же глазами? Вот вы, например, восхищаетесь ли им?
     - Я скажу вам,  как я на него смотрю, - ответила я, наконец, однажды на
все ее настойчивые расспросы.  -  Я его вообще не вижу.  Я взглянула на него
раз-другой год назад,  прежде чем он узнал меня,  а  потом закрыла глаза.  И
потому,  если  б  он  ходил мимо меня ежедневно и  ежечасно,  от  восхода до
заката, я бы и то уже не различала его черт.
     - Люси, что вы такое говорите? - спросила она пресекающимся голосом.
     - Я говорю, что ценю свое зрение и боюсь ослепнуть.
     Я  решилась этим резким ответом пресечь нежные излияния,  сладким медом
стекавшие с ее уст и расплавленным свинцом падавшие мне в уши. Больше она со
мной про его красоту не говорила.
     Но  вообще  она  говорила про  него.  Иногда  робко,  тихими,  краткими
фразами,  иногда дрожавшим от нежности и  звеневшим,  как флейта,  голоском,
прелестным,  но для меня мучительным;  и  я смотрела на нее строго и даже ее
обрывала.  Однако безоблачное счастье затуманило ее от природы ясный взор, и
она думала только - ах, какая нервозная эта Люси.
     - Спартанка!  Гордячка!  -  говорила она усмехаясь.  - Недаром Грэм вас
находит самой  своенравной из  всех  своих  знакомых.  Но  вы  удивительная,
чудная, мы оба так считаем.
     - Сами вы  не  знаете,  что считаете!  -  отозвалась я.  -  Поменьше бы
касались моей особы в беседах ваших и в мыслях - премного б одолжили! У меня
своя жизнь, у вас - своя.
     - Но наша жизнь так прекрасна,  Люси,  или будет прекрасна. И вы должны
разделить с нами нашу будущность.
     - Я  ни  с  кем  не  хочу делить будущность в  том смысле,  как вы  это
понимаете.  Я надеюсь,  у меня есть мой собственный единственный друг,  но я
еще не уверена. И покуда я не уверена, я предпочитаю жить сама по себе.
     - Но такая жизнь печальна.
     - Да.  Печальна.  Но  бывают печали более горькие.  Например,  разбитое
сердце.
     - Ах, Люси, найдется ли кто-нибудь, кто понял бы вас до конца...
     Любовь  часто  ослепляет  людей  и  делает  их  ко  всему,  кроме  нее,
бесчувственными; им подавай свидетеля их счастью, а чего это стоит свидетелю
- не  важно.  Полина  запретила писать письма,  однако же  доктор Бреттон их
писал.  И  сама она  на  них  отвечала,  несмотря на  все свои решения.  Она
показывала мне письма. Со своеволием избалованного дитяти и повелительностью
наследницы она заставляла меня их читать.  Читая послания Грэма,  я понимала
ее  гордость и  желание поделиться -  то были дивные письма,  мужественные и
нежные,  скромные и  пылкие.  Ее  же  письма должны были ему нравиться.  Она
писала их,  вовсе не  стремясь выказать свои таланты и  еще менее,  полагаю,
выказать свою любовь.  Напротив,  казалось,  она положила себе задачей таить
собственные чувства и  обуздывать жар своего обожателя.  Но  только могли ли
такие письма послужить ее цели?  Грэм ей стал дороже жизни; он притягивал ее
как магнит.  Все,  что писал он,  или говорил, или думал, было для нее полно
невыразимого значения. И строки ее горели этим невысказанным признанием. Оно
согревало их от начала до конца, от обращения до подписи.
     - Если бы папа знал, хоть бы он узнал, - вдруг сказала она однажды. - Я
и  хочу этого и  боюсь.  Но я  не удержу Грэма,  он ему скажет.  Хоть бы все
поскорее уладилось,  по  правде-то  я  ведь ничего так не хочу.  Но я  боюсь
взрыва.  Я знаю,  уверена, папа сперва рассердится. Он даже возмутится мною,
сочтет меня дурной,  своенравной, он удивится, поразится, о, я не знаю даже,
что с ним будет.
     В  самом деле,  отец  ее,  всегда спокойный,  начал нервничать,  всегда
ослепленный любовью к  дочери,  начал  вдруг  прозревать.  Ей  он  ничего не
говорил,  но  когда она на  него не  смотрела,  я  нередко перехватывала его
взгляд, устремленный на нее в раздумье.
     Однажды вечером Полина сидела у себя в гостиной и писала,  я полагаю, к
Грэму.  Меня она оставила в библиотеке, и я читала там, когда вошел мосье де
Бассомпьер.  Он сел.  Я хотела уйти, но он попросил меня остаться, мягко, но
настойчиво.  Он устроился подле окна,  поодаль от меня,  открыл бюро,  вынул
оттуда, по-видимому, записную книжку и долго изучал в ней какую-то страницу.
     - Мисс Сноу,  -  сказал он наконец,  -  знаете ли вы,  сколько лет моей
дочери?
     - Около восемнадцати, да, сэр?
     - Вероятно,  так.  Этот старый блокнот говорит мне,  что  она  родилась
пятого мая восемнадцать лет тому назад.  Странно;  я  перестал осознавать ее
возраст.  Мне казалось, ей лет двенадцать, четырнадцать. Она ведь совсем еще
ребенок.
     - Нет,  сэр, ей уже восемнадцать, - повторила я. - Она взрослая. Больше
она не вырастет.
     - Сокровище мое!  -  сказал мосье  де  Бассомпьер проникновенным тоном,
какой я так знала у его дочери.
     И он глубоко задумался.
     - Не горюйте, сэр, - сказала я. Ибо я без слов поняла все его чувства.
     - Это мой драгоценнейший перл,  -  сказал он.  -  А  теперь кое-кто еще
распознал его ценность. На него зарятся.
     Я  не  ответила.  Грэм Бреттон обедал с  нами нынче.  Он блистал умом в
беседе, он блистал красотой. Не могу передать, как особенно сиял его взгляд,
как прекрасно было каждое движение. Верно, благая надежда так окрылила его и
отметила все его поведение.  Думаю,  он  положил в  тот день открыть причины
своих усилий,  цель своих стремлений.  Мосье де Бассомпьеру пришлось наконец
понять,  что вдохновляет Джона.  Не  очень-то  наблюдательный,  он зато умел
мыслить логически;  стоило ему схватить нить, он уже без труда находил выход
из запутанного лабиринта.
     - Где она?
     - Наверху.
     - Что она делает?
     - Пишет.
     - Пишет? И она получает письма?
     - Лишь такие,  какие может мне показать.  И -  сэр...  она... они давно
хотели поговорить с вами.
     - Полноте! Какое дело им до старика отца! Я им просто мешаю.
     - Ах, мосье де Бассомпьер, не надо, зачем вы так... Впрочем, Полина вам
сама все скажет, да и доктор Бреттон сумеет с вами объясниться.
     - Поздно несколько, я полагаю. Кажется, дела у них уже идут на лад?
     - Сэр,  они  ничего не  предпримут без вашего согласия.  Но  только они
любят друг друга.
     - Только! - эхом отозвался он.
     Выставленная судьбой на роль наперсницы и посредницы,  я вынуждена была
продолжать:
     - Доктор Бреттон сотни раз собирался обратиться к  вам,  сэр.  Но,  при
всей его смелости, он отчаянно вас боится.
     - Пусть...  пусть боится.  Он посягнул на мое сокровище.  Если б  он не
помешал, она бы еще долгие годы оставалась ребенком. Да. Они помолвлены?
     - Помолвка невозможна без вашего согласия.
     - Хорошо вам,  мисс Сноу, так говорить и думать! Вам вообще свойственна
правильность суждений. Но мне-то каково! Что у меня еще есть на свете, кроме
дочери!  Она единственная у меня дочь, и у меня нет сыновей. Неужели Бреттон
не  мог  где-нибудь еще поискать невесту?  Есть сотни богатых и  хорошеньких
женщин,  он  любой из  них мог бы  понравиться -  он  красив,  воспитан,  со
связями. Почему ему непременно понадобилась моя Полли?
     - Не  встреть он  вашей Полли,  ему бы  многие могли понравиться.  Ваша
племянница мисс Фэншо, например.
     - Ах! Джиневру я отдал бы за него с легким сердцем! Но Полли! Нет, я не
в силах с этим смириться. Он ее не стоит, - решительно заключил он. - Чем он
ее заслужил?  Он ей неровня.  Вот говорят о  состоянии.  Я не стяжатель и не
скряга, но приходится об этом думать, и Полли будет богата.
     - Да,  это известно,  - сказала я. - Весь Виллет знает, что она богатая
наследница.
     - Неужели о моей девочке это говорят?
     - Говорят, сэр.
     Он глубоко задумался. Я отважилась спросить:
     - А  кто достоин Полины,  сэр?  Кого предпочли бы  вы доктору Бреттону?
Разве богатство и  более высокое положение в обществе способны примирить вас
с будущим зятем?
     - А ведь вы правы, - сказал он.
     - Посмотрите на здешних аристократов -  хотели б вы в зятья кого-нибудь
из них?
     - Никого, ни князя, ни барона, ни виконта.
     - А мне говорили,  многие из них имеют на нее виды.  -  И я продолжала,
ободренная его  вниманием:  -  Если  вы  откажете доктору Бреттону,  сыщутся
другие.  Куда бы  вы  ни  отправились,  повсюду найдется довольно охотников.
Независимо от своего будущего богатства,  Полина, по-моему, чарует всех, кто
ее видит.
     - Неужто? Моя дочь вовсе не красавица.
     - Сэр, мисс де Бассомпьер очень хороша собой.
     - Глупости! Ах, простите, мисс Сноу, но вы к ней, кажется, пристрастны.
Полли мне нравится,  мне нравится в ней все,  но я отец ее. И даже я никогда
не считал ее красивой.  Она мила,  прелестна,  ну - забавна. Нет, помилуйте,
разве можно ее назвать красавицей?
     - Она привлекает сердца,  сэр,  и  привлекала бы  их  без помощи вашего
богатства и положения.
     - Мое богатство и  положение!  Неужто это приманка для Грэма?  Если б я
думал так...
     - Доктор  Бреттон  прекрасно  о  них  знает,   уверяю  вас,   мосье  де
Бассомпьер, и ценит, как ценил бы всякий на его месте, как вы сами бы ценили
в подобных обстоятельствах, но они не приманка для него. Он очень любит вашу
дочь. Он сознает ее высокие качества и находится под их обаянием.
     - Как? У моей ненаглядной дочки есть, оказывается, высокие качества?
     - Ах,  сэр!  Разве не видели вы ее в тот вечер,  когда столько ученых и
выдающихся людей обедали здесь?
     - И  точно,  я  удивлялся тогда ее  поведению;  меня потешило,  что она
строит из себя взрослую.
     - А заметили вы, как те образованные французы окружили ее в гостиной?
     - Заметил. Но я думал, они просто хотели развлечься, позабавиться милым
ребенком.
     - Сэр,  она  вела себя блистательно,  и  я  слышала,  как  один француз
говорил,  что  она  petrie d'esprit et  de  graces*.  Доктор Бреттон того же
мнения.
     ______________
     * Исполнена ума и изящества (фр.).

     - Она  милое,  резвое дитя и,  думаю,  не  лишена характера.  Помнится,
болезнь приковала меня к постели,  и Полли выхаживала меня, врачи боялись за
мою жизнь.  И чем хуже мне становилось, тем, помнится, мужественней и нежней
делалась моя дочь.  А  когда я  начал выздоравливать,  каким сиянием радости
озаряла она  мою  комнату!  Поистине,  она играла на  моем кресле беспечно и
бесшумно,  как солнечный луч.  И вот к ней сватаются!  Нет,  я не хочу с ней
расставаться, - сказал он и застонал.
     - Вы так давно знакомы с доктором и с миссис Бреттон,  -  решилась я, -
и, отдавая ее ему, вы словно с ней и не расстанетесь.
     Несколько минут он печально раздумыв