жалостным торжеством победителя притянул к себе свою крестницу.
     Мосье Эманюель в  ту ночь веселился вовсю.  Казалось,  будущие перемены
нисколько не заботили его и не тяготили.  Он был душой общества; пожалуй, он
даже тиранически направлял других в  развлечениях,  как и  в трудах,  но ему
охотно  уступали пальму  первенства.  Он  всех  острее шутил,  всех  смешней
рассказывал забавные случаи, всех заразительней смеялся. Он лез из кожи вон,
чтобы всех развлечь, всем угодить; но - о господи! - я заметила, для кого он
особенно старался,  я видела,  у чьих ног лежал он на траве,  я видела,  чьи
плечи он заботливо кутал в шаль, защищая от ночного холода, кого он охранял,
лелеял, берег как зеницу ока.
     Намеки все сыпались,  и  наконец я поняла,  что покуда мосье Поль будет
вдалеке,  трудясь на благо других,  другие,  не чуждые благодарности,  будут
стеречь сокровище,  оставляемое им в  Европе.  Пусть привезет он им из Индии
золотые россыпи;  в ответ он получит юную невесту с богатым приданым. Что же
до  святых  обетов и  постоянства -  это  позади:  цветущее милое  Настоящее
восторжествовало над Прошлым;  и  монахиня ведь в конце концов действительно
погребена.
     Да,  вот оно как все разрешилось.  Предчувствие меня не обмануло;  есть
предчувствия, какие нас никогда не обманывают; просто сама я ошиблась было в
расчетах;  не поняв предсказаний оракула,  я подумала, что речь в них идет о
провидении, тогда как они касались жизни действительной.
     Я могла бы и дольше наблюдать это зрелище; я могла бы помедлить, покуда
не  сделаю точных выводов.  Иная,  пожалуй,  сочла бы посылки сомнительными,
доказательства скудными;  иной  скептический ум  отнесся бы  с  недоверием к
намеренью человека  бедного,  бескорыстного и  немолодого жениться на  своей
собственной богатой и  юной крестнице;  но  прочь сомнения,  прочь трусливые
уловки.  Довольно!  Пора покориться всесильному факту,  единственному нашему
властелину, и склонить голову перед неопровержимой Истиной.
     Я  поспешила довериться своим выводам.  Я  даже  судорожно уцепилась за
них,  как сраженный на  поле боя солдат цепляется за  рухнувшее рядом с  ним
знамя.  Я  отгоняла сомненья,  призывала уверенность,  и,  когда она острыми
гвоздями вонзилась мне в сердце, я поднялась, как показалось мне, совершенно
обессиленная.
     Я твердила в ослеплении:  "Правда, - ты добрая госпожа для верных своих
слуг!  Покуда меня угнетала Ложь,  как же я страдала! Даже когда притворство
сладко льстило моему воображению,  и то я казнилась всечасной пыткой. Тешась
мыслью, что завоевала его привязанность, я не могла избавиться от ужаса, что
вот-вот ее потеряю.  Но вот Правда прогнала Притворство, и Лесть, и Надежды,
и, наконец-то, я снова свободна!"
     Свободной женщине оставалось только отправиться к себе,  потащить домой
свою свободу и начать думать о том, как этой свободой распорядиться. Комедию
пока не  сыграли до  конца.  Можно было бы  еще  полюбоваться на  эти  милые
сельские радости,  на  нежности в  тени дерев.  Воображенье мое  в  тот  час
работало щедро,  напряженно и  живо и нарисовало картину самой горячей любви
там, где иной, быть может, вообще ничего бы не заметил. Больше я смотреть не
хотела.   Я   собрала  всю  свою  решимость  и   более  не  собиралась  себя
переламывать.  К тому же сердце мне когтил такой страшный коршун,  что я уже
не могла оставаться на людях.  До той поры, думаю, я не изведала ревности. Я
закрывала глаза и затыкала уши,  чтобы не наблюдать любви Джона и Полины, но
все  равно не  могла не  признать в  ней  прелести и  гармонии.  Нынешнее же
зрелище оскорбляло меня.  Любовь,  рожденная лишь красотою,  -  не  по  моей
части;  я ее не понимаю; все это просто не касается до меня; но иная любовь,
робко  пробудившаяся  к   жизни  после  долгой  дружбы,   закаленная  болью,
сплавленная с  чистой и  прочной привязанностью,  отчеканенная постоянством,
подчинившаяся уму  и  его законам и  достигшая безупречной полноты,  Любовь,
насмеявшаяся над быстрой и переменчивой Страстью, - такая любовь мне дорога;
и я не могу оставаться безучастным свидетелем ни торжества ее,  ни того, как
ее  попирают.  Я  покинула общество под  деревьями,  веселую компанию.  Было
далеко за  полночь,  концерт окончился,  толпа редела.  Я  вместе с  другими
направилась к выходу. Оставив озаренный огнями парк и залитый светом Верхний
город (до того светлый,  будто в Виллете настали белые ночи), я углубилась в
темную улочку.
     Она была даже не совсем темная,  ибо ясная луна, такая незаметная среди
огней,  здесь снова щедро изливала ласковое сияние. Она плыла в высоком небе
и спокойно светила оттуда. Музыка и веселье праздника, пламя факелов и блеск
фонарей заглушили было  ее  и  затмили,  но  вот  тихость лунного лика вновь
восторжествовала над сверканьем и  гамом.  Гасли фонари;  а  она,  как белая
парка{449},  смеялась в вышине. Барабаны и трубы отдудели, отгремели свое, и
о  них забыли;  она же вычерчивала по небу острым лучом свою вечную повесть.
Она  да   еще  звезды  вдруг  показались  мне  единственными  свидетелями  и
провозвестниками  Правды.   Ночные  небеса  озаряли  ее  царство;   неспешно
вращались они,  медленно приближая ее торжество, и движенье это всегда было,
есть и пребудет отныне и до века.
     Узкие улочки словно замерли; я радуюсь тишине и покою. Время от времени
меня обгоняют направляющиеся по  домам горожане,  но  они  идут пешком,  без
грохота и  скоро  проходят.  Ночной пустынный Виллет так  нравится мне,  что
впору и не спешить под крышу, однако же мне надо незаметно лечь в постель до
возвращения мадам Бек.
     Вот  всего одна улочка отделяет меня от  улицы Фоссет;  я  сворачиваю в
нее,  и  тут  впервые грохот  колес  нарушает глубокий мирный сон  квартала.
Карета катит очень быстро.  Как  громко стучат колеса по  булыжной мостовой!
Улица узкая, и я осторожно жмусь к стене. Карета мчит мимо, но что же я вижу
- или мне это почудилось? Но нет, что-то белое, и точно, мелькнуло в окошке,
словно из  кареты помахали платочком.  Не мне ли предназначался этот привет?
Значит,  меня узнали?  Но  кто же  мог узнать меня?  Это карета ни  мосье де
Бассомпьера,  ни  миссис Бреттон;  да  и  улица Крести и  "Терраса" совсем в
другой стороне,  далеко отсюда.  Впрочем,  у  меня уже  нет  времени строить
догадки; надо спешить домой.
     Я добралась до улицы Фоссет,  до пансиона; все тихо; мадам Бек с Дезире
еще не вернулись.  Я оставила незапертой входную дверь,  а вдруг ее заперли?
Вдруг  ее  захлопнуло ветром  и  щеколда защелкнулась?  Тогда  уж  ничего не
поделаешь,  тогда -  полный провал.  Я легонько толкнула дверь;  подается ли
она?  Да,  и она подалась,  беззвучно, послушно, словно благие силы только и
дожидались моего  возвращения.  Затаив дыханье,  я  сняла  туфли и  бесшумно
поднялась по лестнице, вошла в спальню и направилась к своей постели.
     Ах!  Я  направилась к ней и чуть не вскрикнула -  но сдержалась,  слава
богу!
     В спальне,  во всем доме в тот час царила мертвая тишина.  Все спали, и
даже дыханья не  было слышно.  На  девятнадцати постелях лежало девятнадцать
тел,  простертых,  недвижных.  На моей -  двадцатой по счету -  никому бы не
следовало лежать;  я оставила ее пустой и пустой намеревалась найти.  Но что
же увидела я  в  тусклом луче,  пробивавшемся сквозь плохо задернутые шторы?
Что за существо -  длинное,  плоское,  странное -  нагло заняло мое ложе? Не
грабитель ли пробрался с  улицы и  затаился,  выжидая удобного часа?  Черное
что-то и -  кажется,  - даже непохожее на человека! Уж не бродячая ли собака
забрела к  нам ненароком?  Сейчас вскочит,  залает на  меня!  Подойду-ка  я.
Смелее!
     Но тут голова у  меня закружилась,  ибо в  свете ночника я различила на
своей кровати образ монахини.
     Крик в ту минуту погубил бы меня.  Что бы ни случилось, мне нельзя было
ужасаться,  кричать,  падать в  обморок.  Я  овладела собой;  да и нервы мои
закалились после последних событий. Еще разгоряченная музыкой, огнями, шумом
толпы и  подстегнутая новым испытанием,  я  смело двинулась к  призраку.  Не
проронив ни  звука,  я  бросилась к  своей  постели;  загадочное существо не
вскочило,  не прыгнуло,  не шелохнулось; шевелилась, двигалась и чувствовала
лишь одна я,  это вдруг подсказал мне безошибочный инстинкт. Я схватила ее -
инкубу{451}!  Я стащила ее с постели -  ведьму! Я тряхнула ее - тайну! И она
рухнула на пол и  рассыпалась лоскутами и клочьями,  и вот уже я попирала ее
ногами.  Ну полюбуйтесь-ка,  опять -  голое дерево,  Росинант, выведенный из
стойла;  и  обрывки облаков,  зыбкий лунный луч.  Высокая монахиня оказалась
длинным бруском,  окутанным длинной черной робой и  искусно украшенным белой
вуалью.  Одежда,  как ни странно, была подлинная монашеская одежда, и чья-то
ловкая рука хитро приладила ее на брусе, обманывая взоры. Откуда взялась эта
одежда?  Кто все подстроил?  Я  терялась в  догадках.  К вуали был пришпилен
листок бумаги, на котором чье-то насмешливое перо вывело следующие слова:
     "Монахиня с  чердака завещает Люси  Сноу  свой гардероб.  Больше ее  на
улице Фоссет не увидят".
     Но кто же такая была она,  мучившая мое воображенье? Кого трижды видела
я  воочию?  Ни одна из знакомых мне женщин не обладала столь высоким ростом.
Рост  был  не  женский.  И  ни  одного из  знакомых мне  мужчин я  не  могла
заподозрить в подобном коварстве.
     Все  еще  теряясь  в  догадках,  но  внезапно  полностью  освободясь от
мистических и  суеверных мыслей,  положив за благо не ломать себе голову над
глупой да и неразрешимой тайной,  я,  не долго думая,  собрала робу и вуаль,
сунула их  под  подушку,  легла  в  постель и,  когда  услышала скрип  колес
воротившейся кареты мадам  Бек,  повернулась на  другой бок  и,  истомленная
многими  бессонными ночами  и,  возможно,  сраженная наконец-то  злополучным
зельем, крепко заснула.


                                  Глава XL

        "СЧАСТЛИВАЯ ЧЕТА"

     День,  последовавший  за  этой  фантастической  ночью,  тоже  был  днем
необычным. Я не хочу сказать, что он принес великие знаменья с неба и чудеса
земные;  я  не  намекаю и  на  потрясения метеорологические -  бури,  вихри,
потопы,  ураганы.  Напротив того,  солнце сияло весело,  как ему и  подобает
сиять в июле. Заря украсилась рубинами, набрала полный подол роз и сыпала их
оттуда,  как из рога изобилия;  часы, свежие, словно нимфы, излили на ранние
холмы чаши  росы  и,  стряхнув с  себя туманы,  лазоревые,  яркие,  светлые,
повлекли колесницу Феба по безмятежным вышним просторам.
     Короче говоря,  стоял ясный летний день,  прекрасный,  лучше и пожелать
нельзя;  но боюсь, что кроме меня на улице Фоссет ни одна душа этого даже не
заметила. Всех занимали другие мысли; я тоже не совсем осталась им чужда; но
коль  скоро  они  не  содержали  для  меня  той  неожиданности,   новизны  и
странности,  а  главное таинственности,  какою  ошеломили других  обитателей
пансиона, я одна и могла предаваться побочным рассужденьям.
     Однако ж, гуляя по саду, любуясь солнцем и цветами, я невольно думала о
занимавшем всех в доме происшествии.
     Каком же?
     Да  вот  о  каком.  Когда  читали утренние молитвы,  одно  место  среди
молельщиц  оказалось  незанятым.   Когда  отзавтракали,  на  столе  осталась
нетронутая  чашка  кофе.   Когда  служанка  стелила  постели,  в  одной  она
обнаружила брус,  одетый в  ночную рубашку и  чепчик;  а  когда  учительница
музыки пришла,  как всегда в ранний час, дать урок Джиневре Фэншо, ей отнюдь
не удалось обнаружить присутствия этой многообещающей и блистательной особы.
     Мисс  Джиневру Фэншо  искали повсюду;  обшарили весь  дом;  тщетно;  ни
следа,  ни  знака,  нигде не  нашли даже записки;  прелестная нимфа исчезла,
пропала прошлой ночью, словно падучая звезда, растаявшая во тьме.
     Классные дамы  ужасались,  еще  более  ужасалась оплошавшая директриса.
Никогда не  видывала я  мадам Бек столь бледной и  потерянной.  Ее задели за
живое,  ее интересам нанесли урон.  Как могла произойти такая нелепица?  Как
удалось ускользнуть беглянке?  Окна все закрыты,  не  разбиты стекла,  двери
надежно заперты!  Мадам Бек и  по сей день не удалось разрешить эту загадку,
да  и  никто ее  не разгадал,  если не считать некоей Люси Сноу,  которая не
забыла,  каким образом ради одного предприятия парадная дверь была отворена,
а  затем тщательно прикрыта,  но  уж  какое там надежно заперта!  Тут кстати
вспоминалась и грохочущая карета, запряженная парой, и нежданное приветствие
- взмах платочка из окна.
     Из  этих и  еще двух-трех посылок,  недоступных никому,  кроме меня,  я
делала единственный вывод. Джиневра сбежала с женихом. Будучи в этом уверена
и  видя глубокое недоуменье мадам Бек,  я  в  конце концов поделилась с  ней
своими соображениями. Коснувшись сватовства мосье де Амаля, я убедилась, как
и ожидала, что мадам Бек знала о нем сама. Она давно уже обсуждала событие с
миссис Чамли и  переложила всю  ответственность за  дальнейшее на  плечи сей
почтенной особы. И сейчас она бросилась за помощью к миссис Чамли и мосье де
Бассомпьеру.
     В особняке Креси уже обо всем было известно. Джиневра написала к кузине
Полли,  туманно  намекая  на  свои  брачные  виды;  семейство Амаль  подняло
тревогу;  мосье  де  Бассомпьер взялся  поймать беглецов.  Но  он  настиг их
слишком поздно.
     Через неделю почтальон доставил мне письмо.  Приведу его полностью; оно
на многое проливает свет:

     "Милый старый Тим (сокращенное от Тимон),  -  как видите,  я  -  того -
исчезла.  Мы  с  Альфредом почти  с  самого начала решили улепетнуть;  пусть
других окручивают по всем правилам;  Альфред не такой дурак,  да и я -  грех
жаловаться, кажется, тоже. Между прочим, Альфред, который прежде называл Вас
"Дуэньей",  в  последнее время  так  часто видел Вас,  что  от  души  к  Вам
привязался.  Он надеется, Вы не будете слишком страдать от разлуки с ним; он
просит у Вас прощенья,  если невольно чем-нибудь Вам досадил. Он боится, что
некстати нагрянул к Вам на чердак,  когда Вы читали посланье,  кажется,  для
Вас весьма важное;  но уж очень ему хотелось Вас напугать в ту минуту, когда
Вы забыли обо всем на свете,  кроме автора письма.  Правда,  и вы нагнали на
него страху,  когда вбежали за  платьем,  или  шалью,  словом,  за  каким-то
тряпьем,  а он как раз зажег свет и собрался уютно подымить сигарой,  пока я
не вернусь домой.
     Начали ли  Вы  наконец постигать,  что граф де Амаль и  есть монахиня с
чердака и  что он навещал Вашу покорную слугу?  Сейчас расскажу,  как он все
это устроил.  Понимаете ли,  он вхож в Атеней,  где обучается кое-кто из его
племянников,  сыновья его старшей сестры,  мадам де  Мельси.  А  двор Атенея
расположен по другую сторону стены,  высящейся вдоль allee defendue,  где Вы
так  любите прогуливаться.  Альфред взбирается на  высокие стены  с  той  же
ловкостью, с какой он танцует и дерется на шпагах; он штурмовал наш пансион,
сперва  взбираясь на  стену,  затем  с  помощью  большого  грушевого дерева,
развесившего ветви над betceau и  упирающегося сучьями в  нижний этаж нашего
дома,  он проникал в старший класс и в столовую.  Между прочим, как-то ночью
он свалился с этой груши,  сломал ветки и чуть не сломал себе шею,  и потом,
удирая, до смерти перепугался потому, что чуть не попался в лапы к мадам Бек
и мосье Эманюелю,  которые шли по аллее. Ну, а уж из столовой проще простого
забраться этажом выше и  наконец на чердак;  стеклянную крышу,  сами знаете,
из-за  духоты не  закрывают ни  днем ни  ночью;  через нее-то  он и  влезал.
Примерно год назад я передала ему россказни про монахиню;  и у него родилась
романтическая затея загробного маскарада,  которую,  согласитесь,  он  очень
мило осуществил.
     Если б не черная роба и не белая вуаль,  его бы уж давно сцапали Вы или
этот  жуткий иезуит мосье  Поль.  Вас  обоих он  считает тонкими спиритами и
отдает должное Вашей отваге.  Я-то лично дивлюсь не столько Вашей храбрости,
сколько скрытности. Как это Вы сносили посещенье длинного призрака и ни разу
себя не выдали, никому ничего не сказали, не подняли на ноги весь дом?
     Ну, а понравилась ли Вам монахиня в постели? Тут уж я сама ее нарядила.
Что Вы на это скажете,  а? Небось закричали, когда ее увидели? Я бы на Вашем
месте просто рехнулась!  Ну,  да ведь у Вас какие нервы! Железные нервы. Вы,
верно,  вообще ничегошеньки не  ощущаете.  Разве можно Вашу чувствительность
сравнить,  например,  с моей? Вы, по-моему, не знаете ни боли, ни страха, ни
печали. Вы настоящий старик Диоген.
     Ну хорошо,  ходячая добродетель!  Надеюсь, Вы не очень сердитесь, что я
выкинула такую  штуку?  Уверяю  Вас,  мы  отлично позабавились,  я  вдобавок
насолила несносной жеманнице Полине  и  глупому  увальню  доктору  Джону;  я
доказала им,  что напрасно они дерут нос,  я  не  хуже них могу замуж выйти!
Мосье де Бассомпьер сперва почему-то ужасно рассвирепел; кричал на Альфреда,
грозился поднять дело  о  "detournement de  mineur"* и  бог  знает  чем  еще
грозился;  словом,  такую трагедию разыграл,  что  мне пришлось тоже к  нему
подлаживаться,  падать на  колени,  плакать,  рыдать,  выжимать три  носовых
платка.  Разумеется,  "mon oncle"** скоро сдался;  да и  что толку поднимать
шум! Я замужем - и баста. Он мне толкует, что брак незаконный, потому что я,
мол, слишком молода, вот умора! Я замужем, и какая разница, сколько мне лет!
К тому же мы еще раз поженимся, и я получу свое trousseau***, и миссис Чамли
им распорядится;  надо надеяться,  мосье де Бассомпьер меня не обделит, да и
как же  иначе,  ведь у  бедняжки Альфреда за душой ничего,  кроме знатности,
родословной  и  жалованья.   Если  бы  дядюшка  повел  себя,   наконец,  как
благородный человек!  А то,  представьте, он требует от Альфреда письменного
обещанья не притрагиваться к картам с того дня,  как он выдаст мне приданое.
Моего ангела обвиняют в пристрастии к картам; я про это ничего не знаю, зато
знаю, что он чудо как мил.
     ______________
     * Развращении малолетних (фр.).
     ** Дядюшка (фр.).
     *** Приданое (фр.).

     У  меня не хватает слов достойно описать изобретательность де Амаля при
нашем побеге.  Какой он умница,  что выбрал праздничную ночь, когда мадам (а
он ее обычаи знает) не могла не отправиться в  парк.  Ну,  а Вы,  верно,  ее
сопровождали.  Часов в  одиннадцать Вы встали и  вышли из спальни.  Не пойму
только,  отчего Вы  вернулись пешком и  одна.  Ведь это Вас встретили мы  на
узкой старой улочке святого Иоанна? Видали Вы, как я помахала Вам платочком?
     Adieu!  Порадуйтесь же  моей  удаче;  поздравьте меня с  совершеннейшим
счастьем  и,  милый  циник  и  мизантроп,  примите  мои  искренние и  нежные
пожеланья. Ваша Джиневра Лаура де Амаль, урожденная Фэншо.

     P.S.  Не  забудьте,  я  теперь графиня.  Как  обрадуются папа,  мама  и
девчонки! "Моя дочь графиня! Моя сестра графиня!" Браво! звучит получше, чем
миссис Бреттон, hein?"*
     ______________
     * Ну как? (фр.).

     Приближаясь к концу жизнеописания мисс Фэншо,  читатель,  без сомненья,
ждет, когда же она горько расплатится за беспечные грехи юности. Разумеется,
не весь путь ее усеян розами.
     То,  что  мне  известно о  дальнейшей ее  участи,  можно  пересказать в
немногих словах.
     Я  увидела ее  в  конце ее  медового месяца.  Она  посетила мадам Бек и
вызвала меня в гостиную. Она с хохотом бросилась ко мне в объятья. Выглядела
она  премило;  еще длинней стали локоны,  еще ярче румянец;  белая шапочка и
вуаль из фламандских кружев,  флердоранж и подвенечное платье послужили ей к
украшенью.
     - Я  получила  свою  долю!  -  тотчас  выпалила  она.  (Джиневра всегда
тяготела к существенному; по-моему, она отличалась коммерческим складом ума,
несмотря  на  все  свое  презрение к  "буржуазии".)  -  Дядя  де  Бассомпьер
совершенно смирился.  Пусть  его  называет Аль