м
видом выразила страстное желание, чтобы меня не тревожили; если б он настоял
на своем, он, быть может, увидел бы наконец-то разъяренную Люси. Тут вся его
доброта,  прелесть и  величие (а уж кто-кто,  а Люси отдавала им должное) не
усмирили бы ее, не превратили в покорную рабу. Он посмотрел и отступился. Он
покачал красивой головой,  но не произнес ни звука. Он снова сел и больше уж
меня  не  тревожил,  лишь  один-единственный раз  посмотрел на  меня  скорей
просительно,  нежели  любопытно,  пролил  бальзам  на  все  мои  раны,  и  я
совершенно успокоилась.  Отношение Грэма ко  мне ведь не было,  в  сущности,
каменно равнодушным.  Наверное, в солидном особняке его сердца было местечко
на чердаке,  где Люси мило приняли бы, вздумай она нагрянуть в гости. Нечего
и сравнивать эту клетушку с уютными покоями, где привечал он приятелей; ни с
залой, где он занимался своей филантропией, ни с библиотекой, где царила его
наука;  еще менее походил этот закуток на пышный чертог,  где уже он готовил
свой брачный пир;  но постепенно долгое и  ровное его участие убедило меня в
том,  что  в  его  обиталище имеется  кладовка,  на  двери  которой значится
"Комната Люси".  В  моем  сердце тоже хранилось для  него место,  но  точных
размеров его  мне не  определить -  что-то  вроде шатра Пери-Бану{440}.  Всю
жизнь свою я сжимала его в кулаке - а расслабь я кулак, кто знает, во что бы
он разросся, быть может, в кущи для сонмов.
     Несмотря на  всю сдержанность Грэма,  мне не хотелось оставаться рядом;
мне  следовало уйти  подальше  от  опасного соседства;  я  дождалась удобной
минуты, встала и ушла. Возможно, он подумал, возможно, он даже понял, что за
шляпой и шалью скрывается Люси;  уверенно сказать этого он не мог, раз он не
видел моего лица.
     Кажется,  духу перемен и беспокойства пора бы угомониться?  А мне самой
не  пора ли  было сдаться и  отправиться обратно домой,  под надежную крышу?
Ничуть не бывало.  Одна мысль о моем ложе повергала меня в дрожь отвращения;
я  старалась всеми средствами от нее отвлечься.  К тому же я сознавала,  что
нынешний  спектакль далеко  не  кончился;  едва  лишь  прочитан  пролог;  на
устланной травою сцене  царила тайна;  новые актеры прятались за  кулисами и
ждали выхода; так думала я; так мне подсказывало предчувствие.
     Я брела без цели,  куда ни толкало меня безучастное сборище,  и наконец
вышла на  поляну,  где  деревья стояли группками или  поодиночке и  поредела
толпа.  До поляны едва долетала музыка,  почти не достигал свет фонарей;  но
звуки ночи  заменяли музыку,  а  полная яркая луна  делала ненужными фонари.
Здесь располагались, больше семьями, почтенные буржуа; к иным жались выводки
детей, которых они не отваживались вести в толчею.
     Три  стройных вяза,  почти сплетаясь стволами,  столь близко стояли они
друг  к  другу,  распростерли шатер листвы над  зеленым холмом,  где  стояла
довольно большая скамья,  занятая,  однако,  лишь  одной  особой,  тогда как
остальные,  пренебрегая счастливой возможностью усесться, почтительно стояли
рядом; в их числе была и дама, державшая за руку девочку.
     Девочка  вертелась на  каблуках,  тянула  спутницу за  руку,  немыслимо
дергалась  и  ломалась.  Ее  выходки  привлекли мое  вниманье  и  показались
знакомыми;  я вгляделась попристальней, знакомым показалось мне и ее платье;
лиловая шелковая пелеринка,  боа  лебяжьего пуха,  белый  капор  -  все  это
составляло праздничный наряд  слишком  хорошо  известного мне  херувимчика и
головастика -  Дезире Бек,  -  и  предо  мной  была  именно Дезире Бек  либо
бесенок, принявший ее облик.
     Открытие поразило бы  меня словно гром с  ясного неба,  если бы  мне не
пришлось чуть попридержать эту гиперболу; потрясение мое тотчас достигло еще
больших размеров.  Чьи же пальцы так нещадно терзала прелестная Дезире,  чью
так беспечно рвала перчатку,  чью руку так безнаказанно дергала и  чей подол
так  бессовестно топтала,  если  не  пальцы,  перчатку,  руку и  подол своей
достопочтенной  матушки?   В  индийской  шали  и  зеленом  капоре,   свежая,
осанистая, безмятежная, рядом с ней стояла собственной персоной мадам Бек.
     Любопытно!  А  я-то  была уверена,  что мадам Бек и  Дезире вкушают сон
праведниц в  священных стенах пансиона в  глубокой тиши  улицы  Фоссет.  Без
сомнения, точно то же думали и они про "мисс Люси"; и вот, однако ж, мы, все
три, вкушали забавы в полуночном, залитом светом парке!
     Но мадам уступала лишь давней привычке.  Я вдруг вспомнила, как про нее
говорили учительницы (просто я  не  придавала значения этим  сплетням),  что
нередко,  когда все полагают,  будто мадам крепко спит в своей постели,  она
наряжается в  пух  и  прах и  уходит наслаждаться оперой,  драмой или балом.
Монашеский уклад был ей не по нутру,  и она украшала существование с помощью
мирских сует.
     Вокруг нее стояла горстка господ -  ее друзей; кое-кого из них я тотчас
узнала.  Один был брат ее,  мосье Виктор Кинт;  в чертах другого господина -
усатого,  длинноволосого,  спокойного  и  молчаливого -  я  заметила  печать
сходства с  другим человеком.  Невозмутимое,  неподвижное,  лицо это  все же
напоминало другое лицо  -  нервное,  живое,  чуткое,  лицо переменчивое,  то
мрачное,  то сияющее,  лицо,  исчезнувшее с моих глаз долой, но освещавшее и
омрачавшее лучшие дни моей жизни, лицо, в котором часто замечала я проблески
таланта,  которое таило его жар и секрет.  Да, Жозеф Эманюель, сей спокойный
господин, - напомнил мне своего неистового брата.
     Рядом с  Виктором и Жозефом я заметила еще одного знакомца.  Он стоял в
тени и сутулился, но больше других кидался в глаза благодаря своему платью и
сверкающей лысине.  То  была  духовная особа -  отец  Силас.  Не  вздумайте,
читатель,  искать в его присутствии на празднике несообразность. Не Ярмаркой
тщеславия{442},  но  данью  героям-патриотам  почитала  это  гулянье  святая
церковь и решительно его поощряла. Парк так и кишел священнослужителями.
     Отец  Силас  склонился  над  сельской  скамьей  и   покоящейся  на  ней
единственной фигурой;  фигура была странная -  бесформенная,  но  величавая.
Правда,  лицо и  черты вырисовывались довольно отчетливо,  но казались столь
мертвенными и  столь странно располагались,  что  впору предположить,  будто
голову отделили от  корпуса и  наобум приткнули к  жерди,  увешанной богатым
товаром.  Лучи фонарей высвечивали издалека яркие подвески и толстые кольца;
ни  стыдливость луны,  ни  отдаленность факелов не  могли  унять  полыхающих
красок убора. Здравствуйте, мадам Уолревенс! Вот уж подлинно исчадье ада! Но
сия дама скоро сумела доказать,  что она не выходец с того света; ибо, когда
Дезире Бек слишком уж  шумно потребовала,  чтобы мать повела ее лакомиться в
киоск,   горбунья  вдруг   урезонила  ее,   вытянув  тросточкой  с   золотым
набалдашником.
     Итак, мадам Уолревенс, мадам Бек, отец Силас - весь заговор, вся тайная
хунта. Вид этой троицы доставил мне удовольствие. Я не дрогнула, не испытала
ни смятения,  ни испуга. Они превосходили меня в числе, и я была повержена к
их ногам; но покуда не растоптана и жива.


                                Глава XXXIX

        "СТАРЫЕ И НОВЫЕ ЗНАКОМЦЫ"

     Завороженная этими тремя головами,  словно взором василиска, я не могла
сдвинуться с места; они точно притягивали меня. Кроны деревьев укрывали меня
своей тенью,  ночь шепотом обещала не  давать меня в  обиду,  пламя факела в
руке служителя выбросило длинный язык,  указав мне укромное место,  и тотчас
уплыло  прочь.  Но  пора  коротко рассказать читателю о  том,  какие  мне  в
последние  смутные  недели  удалось  вывести  заключения  об  отъезде  мосье
Эманюеля.  Повесть будет недолгая,  да она и не нова: маммона и корысть - ее
альфа и омега.
     Мадам Уолревенс,  страшная,  как индийский идол, пользовалась, кажется,
подобающим идолу  жреческим  поклонением своих  приспешников;  и  неспроста.
Некогда она была богата,  очень богата;  ныне она не располагала средствами,
но могла в  один прекрасный день снова разбогатеть.  В  Бас-Тере в Гваделупе
лежали обширные земли,  которые она  шестьдесят лет  тому  назад  получила в
приданое;  после того как муж ее  разорился,  на них наложили арест;  теперь
арест сняли,  и  если бы за дело взялся с умом честный управляющий,  они еще
могли принести солидный доход.
     Отец  Силас  вдохновился этими  видами  в  интересах религии и  церкви,
которой  мадам  Уолревенс  была  преданной  дочерью.   Мадам  Бек,   дальняя
родственница горбуньи,  зная,  что  у  той  нет  прямых наследников,  здраво
взвесила все возможности и  с предусмотрительностью любящей матери,  корысти
ради,  заискивала перед нелюбезной с  ней старухой.  Мадам Бек и  священник,
стало  быть,  равно  искренне  и  живо  интересовались участью  вест-индских
богатств.
     Но доходные земли далеко, и климат там опасный, а потому на роль умного
управляющего подходил лишь человек преданный.  Такого-то человека и  держала
двадцать лет на посылках мадам Уолревенс, сперва загубила его жизнь, а потом
сосала из него соки;  такого-то человека выучил и  наставил на путь истинный
отец Силас, опутав узами привычки, благодарности и убеждений. Этого человека
знала и умела использовать мадам Бек.  "Мой ученик,  -  решил отец Силас,  -
буде  он  останется в  Европе,  может  стать  отступником,  ибо  связался  с
еретичкой". У мадам Бек были свои причины желать, чтобы его услали подальше,
которые она предпочла не высказывать:  то, что не давалось ей в руки, она не
хотела уступать никому. А мадам Уолревенс попросту желала вернуть свои земли
и свои деньги и знала,  что Поль, если захочет, сможет, как никто, сослужить
ей эту службу;  так трое себялюбцев взяли в  оборот одного самоотверженного.
Они уговаривали,  они заклинали,  они увещевали его, они покорно вручали ему
свою судьбу.  Они просили,  чтобы он  посвятил им всего-навсего три каких-то
года -  а  потом пусть живет в свое удовольствие;  а уж одна особа из троих,
быть может, втайне желала ему живым не вернуться. А кто бы ни испрашивал его
содействия,  кто  бы  ни  вверялся его заботам,  мосье Поль попросту не  мог
отринуть ничьего ходатайства,  ничьей доверенности не мог обмануть.  Страдал
ли  он от необходимости покинуть Европу,  каковы были собственные его виды и
мечты -  никто не  знал,  не  задумывался,  не спрашивал.  Сама я  ничего не
понимала.  Я  могла только предполагать,  о чем ведется речь на исповеди;  я
могла воображать,  как духовный отец напирает на веру и  долг,  выставляя их
главными доводами. Он исчез, не подав мне знака. Я осталась в неизвестности.
     Опустив голову и уткнувшись лбом в ладони,  я сидела среди кустов.  Мне
было слышно все,  что говорилось по соседству;  я  сидела совсем близко;  но
долгое  время  ничего интересного они  не  говорили.  Болтали о  нарядах,  о
музыке,  иллюминации,  о погоде.  То и дело кто-нибудь произносил: "Отличная
погода, ему повезло; "Антига" (его судно) поплывет прекрасно". Но что это за
"Антига", и куда направляется, и кого везет, не упоминалось.
     Эта приятная беседа,  кажется,  занимала мадам Уолревенс не более,  чем
меня;  она ерзала,  беспокойно озиралась,  вытягивала шею,  вертела головой,
вглядывалась в толпу, словно кого-то ожидая и досадуя на промедление.
     - Ou sont-ils?  Pourquoi ne viennent-ils?*  -  то и  дело бормотала она
себе под нос;  и вот, будто решившись наконец добиться ответа на свой вопрос
- она  громко  выговорила одну  фразу  и  довольно короткую,  но  фраза  эта
заставила меня вздрогнуть. - Messieurs et mesdames, - сказала она, - ou donc
est Justine Marie?**
     ______________
     * Где же они? Почему не идут? (фр.)
     ** Дамы и господа, где же Жюстин Мари? (фр.)

     Жюстин Мари?  Как?  Где Жюстин Мари -  мертвая монахиня?  Да в  могиле,
конечно,  мадам Уолревенс,  -  вам ли  этого не  знать?  Вы-то  к  ней скоро
отправитесь, но она к вам уж никогда не вернется.
     Так отвечала бы я ей,  если бы от меня ждали ответа; но никто, кажется,
не  разделял моих  мыслей;  никто  не  удивился,  не  растерялся,  никого не
покоробило.   На  сей  удивительный,   кощунственный,  достойный  аэндорской
волшебницы{445} вопрос горбунье ответили преспокойно и буднично.
     - Жюстин Мари, - сказал кто-то, - сейчас будет здесь. Она в киоске. Она
вот-вот придет.
     После этого вопроса и ответа перешли к новой теме, но болтовня осталась
обычной болтовней, легкой, рассеянной, небрежной. Все обменивались намеками,
замечаниями,  столь отрывочными,  столь неясными,  ибо  касались они  людей,
которых не называли, и обстоятельств, о которых не рассказывали, что, как ни
вслушивалась  я  в  разговор  (а  я  теперь  вслушивалась  в  него  с  живым
интересом),  я поняла только одно, что затевается какой-то план, связанный с
призрачной Жюстин Мари -  живой или мертвой.  Семейная хунта, верно, всерьез
занялась ею;  речь шла о браке,  о состоянии, но за кого ее прочили, я так и
не поняла,  возможно,  за Виктора Кинта,  возможно,  за Жозефа Эманюеля, оба
были   холостяки.   Потом  мне   было  показалось,   будто  намеки  метят  в
находившегося тут  же  молодого  белокурого  иностранца,  которого  называли
Генрихом Миллером.  Посреди всеобщего веселья и  шуток мадам Уолревенс время
от времени вдруг подымала ворчливый,  недовольный голос;  правда, нетерпенье
ее  несколько умерял  неусыпный надзор упрямой Дезире,  которая отступала от
старухи лишь тогда, когда та замахивалась на нее палкой.
     - La voila! - вдруг закричал один из собравшихся, - voila Justine Marie
qui arrive!*
     ______________
     * А вот и она, вот и Жюстин Мари! (фр.)

     Сердце  во  мне  замерло.  Я  припомнила  портрет  монахини;  вспомнила
печальную любовную повесть;  перед  моим  внутренним взором  прошли  смутный
образ  на  чердаке,  призрак  в  аллее,  странная встреча подле  berceau;  я
предвкушала разгадку,  предчувствовала открытие.  Ах,  когда уж  разгуляется
наша фантазия,  как нам ее удержать? Найдется ль зимнее дерево, столь нагое,
или  столь  унылое жвачное,  жующее ограду,  которое мечта наша,  скользящее
облако и лунный луч не обратят в таинственное видение?
     С  тяжелой душой ожидала я чуда;  дотоле я видела как бы сквозь тусклое
стекло,  гадательно,  теперь же увижу лицом к лицу. Я вся подалась вперед; я
смотрела.
     - Идет! - крикнул Жозеф Эманюель.
     Все расступились,  пропуская долгожданную Жюстин Мари. В эту минуту как
раз мимо проносили светильник;  пламя его,  затмив бледный месяц,  отчетливо
высветило решительную сцену.  Верно,  стоявшие рядом со  мной  тоже  ощущали
нетерпенье,  хоть и не в такой степени,  как я. Верно, даже самые сдержанные
тут затаили дыханье. У меня же все оборвалось внутри.
     Все кончено. Монахиня пришла. Свершилось.
     Факел горит совсем рядом в руке у служителя;  длинный язык пламени чуть
не лижет фигуру пришелицы.  Какое у  нее лицо?  В каком она наряде?  Кто она
такая?
     В  парке нынче столько масок,  часы бегут и  всеми до  того овладел дух
веселья и  тайны,  что  объяви я,  будто  она  оказалась вылитой монахиней с
чердака, что на ней черная юбка, а на голове белый покров, что она похожа на
видение из потустороннего мира -  объяви я такое,  и вы бы мне поверили,  не
так ли, любезный читатель?
     Но к  чему уловки?  Мы не станем к  ним прибегать.  Будемте же и  далее
честно придерживаться бесхитростной правды.
     Слово "бесхитростная" тут,  однако,  и  не очень подходит.  Моим глазам
открылось зрелище не  совсем простое.  Вот  она  -  юная жительница Виллета,
девушка только что  из  пансиона.  Она  хороша собой и  похожа на  множество
других здешних девиц.  Она пышнотела, откормлена, свежа, у нее круглые щеки,
добрые глазки, густые волосы. На ней обдуманный наряд. Она не одна; ее свита
состоит из  трех человек,  двое из них стары,  и  к  ним она обращается "mon
oncle",  "ma tante"*.  Она смеется, она щебечет; резвая, веселая, цветущая -
она, что называется, настоящая буржуазная красотка.
     ______________
     * Дядюшка, тетушка (фр.).

     И довольно о "Жюстин Мари";  довольно о призраках и тайне; не то чтоб я
разгадала эту последнюю;  девушка эта безусловно не моя монахиня; та, кого я
видела на чердаке и в саду, была на голову выше ее ростом.
     Мы насмотрелись на городскую красотку;  мы с  любопытством взглянули на
почтенных тетушку и  дядюшку.  Не  пора ли бросить взор на третье лицо в  ее
свите?  Не пора ли удостоить его внимания?  Займемся же им, мой читатель; он
имеет на то права; нам с вами встречать его не впервой. Я изо всех сил сжала
руки и глубоко заглотнула воздух;  я сдержала крик,  так и рвавшийся из моей
груди; я молчала, как каменная; но я его узнала; хоть глаза мои плохо видели
после стольких пролитых слез,  я узнала его.  Говорили,  что он отплывает на
"Антиге".  Мадам Бек  так  говорила.  Она  солгала или сказала в  свое время
правду, но когда обстоятельства переменились, не удосужилась о том сообщить.
"Антига" ушла, а Поль Эманюель стоял тут как тут.
     Обрадовалась ли я?  У  меня словно гора с плеч свалилась.  Но стоило ли
мне радоваться?  Не знаю. Какими обстоятельствами вызвана эта оттяжка? Из-за
меня ли отсрочил он свой отъезд? А вдруг из-за кого-то другого?
     Да,  но кто же такая,  однако,  Жюстин Мари?  Вы уже знакомы с ней, мой
читатель,  я  видывала ее и  прежде;  она посещает улицу Фоссет;  она частый
гость  на  воскресных  приемах  у  мадам  Бек.   Она  родственница  и  ей  и
Уолревенсам;  окрестили ее в честь святой монахини,  которая, будь она жива,
стала бы ей всего лишь тетушкой;  фамилия ее Совер;  она сирота и наследница
большого состояния,  а  мосье Эманюель ее  опекун;  говорят,  он вдобавок ее
крестный.  Семейная хунта прочит ее замуж за своего же -  но за кого? Вопрос
насущный - за кого?
     Как  же  я  теперь обрадовалась,  что снадобье,  подмешанное в  сладкое
питье,  возбудило меня и выгнало вон из дому. Всегда, всю жизнь мою я любила
правду;  я безбоязненно вхожу к ней в храм, я бесстрашно встречаю ее грозный
взгляд. О могучая богиня! Облик твой, неясно различимый под покровами, часто
пугает нас  неопределенностью,  но  приоткрой свои черты,  покажи свое лицо,
слепящее безжалостной искренностью, - и мы задохнемся в несказанном ужасе, а
задохнувшись,  припадем к  истокам твоей чистоты;  сердца наши  содрогнутся,
кровь застынет в жилах,  но мы сделаемся сильней.  Увидеть и узнать худшее -
значит победить Страх.
     Компания,  умножась в числе,  совсем развеселилась. Мужчины принесли из
киоска вина и закуски,  все уселись на траве под деревьями;  провозглашались
тосты;  смеялись, острили. Шутили над мосье Эманюелем, больше добродушно, но
кое-кто и зло,  особенно мадам Бек. Я скоро поняла, что путешествие отложено
по собственной его воле, без согласия и даже против желания друзей; "Антига"
ушла,  и  он заказал билет на "Поля и  Виргинию",  который отправится только
через две недели.  Они,  труня,  пытались выведать у  него причину задержки,
которую он обозначил весьма туманно, как "одно дело, очень для него важное".
Но что за дело?  Этого не знал никто.  Впрочем,  одно лицо,  кажется, было в
него  посвящено,  хотя  бы  отчасти.  Мосье  Поль  обменивался значительными
взглядами с Жюстин Мари.
     - La petite va m'aider-n'est ce pas?* - спросил он.
     ______________
     * Малышка мне поможет, правда ведь? (фр.)

     О господи, и с какой готовностью она ему ответила:
     - Mais oui,  je vous aiderai de tout mon coeur.  Vous ferez de moi tout
ce que vous voudrez, mon parrain*.
     ______________
     * Конечно,  я с радостью вам помогу.  Располагайте мною,  как вам будет
угодно, крестный (фр.).

     И милый "parrain" взял ее ручку и поднес к своим губам. Я заметила, что
юному  тевтонцу Генриху Миллеру сцена  эта  не  очень понравилась.  Он  даже
проворчал несколько жалких слов,  но мосье Эманюель засмеялся ему в лицо и с
без