читать,  особенно
романы,  и строгость цензуры раздражала меня,  если сокращения прерывали ход
рассказа), он встал, учтиво коснулся фески и любезно откланялся.
     ______________
     * Ну вот и все (фр.).

     "Ну вот мы и друзья, - подумала я, - покуда снова не рассоримся".
     Мы  чуть  не  повздорили в  тот  же  вечер,  но,  как  ни  странно,  не
использовали подвернувшуюся возможность.
     Мосье Поль,  против всех ожиданий,  пришел в  час приготовления уроков.
Наглядевшись на него утром, мы теперь не ждали его общества. Но не успели мы
сесть за уроки,  как он явился.  Признаться, я обрадовалась при виде его, до
того обрадовалась,  что не удержалась от улыбки; и пока он пробирался к тому
месту,  из-за  которого в  прошлый раз произошло недоразуменье,  я  не стала
отодвигаться;  он  ревниво,  искоса следил,  не  отстранюсь ли  я,  но я  не
шелохнулась,  хотя мне было довольно тесно. У меня постепенно исчезало былое
желание отстраняться от мосье Поля.  Я  привыкла к  сюртучку и  к  феске,  и
соседство их стало мне приятно.  Теперь я  сидела возле него без напряжения,
не  "asphyxiee"* (по  его  выражению);  я  шевелилась,  когда  мне  хотелось
пошевелиться,  кашляла,  когда было  нужно,  даже зевала,  когда чувствовала
утомление,    -   словом,   делала   что   хотела,   слепо   доверяясь   его
снисходительности.  И моя дерзость в этот вечер не была наказана, хоть, быть
может,  того и заслуживала;  он был снисходителен и добродушен;  он не метал
косых взглядов,  с его уст не сорвалось ни единого резкого слова. Правда, он
ни разу не обратился ко мне, но почему-то я догадывалась, что он преисполнен
самых дружеских чувств.  Бывает разное молчание,  и  о  разном оно  говорит;
никакие слова  не  доставили б  мне  большего удовольствия,  чем  безмолвное
присутствие мосье  Поля.  Когда  внесли поднос с  ужином и  началась обычная
суета,  он только пожелал мне на прощанье доброй ночи и  приятных снов;  и в
самом деле, ночь была добрая, а сны приятны.
     ______________
     * Задушенная (фр.).


                                 Глава XXX

        "МОСЬЕ ПОЛЬ"

     Советую читателю,  однако ж,  не торопиться с  добрыми умозаключениями,
легковерно полагая,  будто с  того самого дня  мосье Поль вдруг переменился,
сделался приятен в обращении и перестал сеять раздоры и тревогу.
     Нет;  разумеется, нрав его по-прежнему был труден. Переутомясь (а это с
ним случалось, и нередко), он становился нестерпимо раздражителен; к тому же
кровь его была отравлена горькой примесью ревности.  Я  говорю не только про
нежную ревность сердца,  но и  про то чувство,  более сильное и мучительное,
которого обиталище - голова.
     Глядя,  как  мосье  Поль  морщит лоб  и  топырит нижнюю губу  во  время
какого-нибудь моего упражнения,  содержащего недостаточно ошибок,  чтобы его
потешить (гроздь моих  ошибок была  для  него  слаще  кулька конфектов),  я,
бывало,  находила в нем сходство с Наполеоном Бонапартом.  Я по-прежнему его
нахожу.
     Бессовестно пренебрегая великодушием, он напоминал великого императора.
Мосье  Поль  мог  рассориться сразу  с  дюжиной ученых женщин,  мог  извести
мелочными уколами и  пререканьями любой  их  кружок,  нимало  не  боясь  тем
уронить свое достоинство. Он отправил бы в изгнанье целых пятьдесят мадам де
Сталь, буде они утомили, оскорбили, переспорили или задели бы его.
     Помню,  как он повздорил с  некоей Панаш,  госпожою,  которую мадам Бек
пригласила на время читать курс истории.  Она была умна, то есть много знала
и к тому же обладала искусством выказать сразу все свои познанья. Язык у нее
был хорошо подвешен,  уверенности не  занимать,  и  собою она была отнюдь не
дурна,  я даже думаю,  иные сочли бы ее прелестной. Но что-то в изобильных и
сочных  ее  прелестях,  что-то  в  шумной и  суетливой ее  повадке не  могло
удовлетворить прихотливому,  капризному вкусу мосье Поля.  Звук  ее  голоса,
эхом разносившийся по carre, внушал ему необъяснимое беспокойство, а быстрый
бодрый шаг, почти топот по коридору повергал его в немедленное бегство.
     Однажды он злонамеренно ворвался к  ней в  класс и  с  быстротою молнии
проник секреты ее  преподаванья,  столь отличные от  собственных его  тонких
приемов. Нимало не церемонясь и еще менее стесняясь, он указал ей на то, что
определил как ее  ошибки.  Не  знаю,  ждал ли  он  вниманья и  согласья,  но
встретил ожесточенный отпор, сдобренный упреками за поистине неизвинительное
вторженье.
     Вместо того чтоб хоть тут-то достойно отступить, он в ответ, вызывая на
открытый бой,  бросил ей перчатку.  Воинственная,  как Пентесилея{346},  она
тотчас ее подняла. Она окатила обидчика градом насмешек, лавиной слов. Мосье
Поль был красноречив;  мадам же Панаш - велеречива. Оба ожесточились. Вместо
того  чтоб  потихоньку  посмеяться  над   прелестной  противницей,   над  ее
уязвленным самолюбием и громкой самозащитой, мосье Поль серьезнейшим образом
выказал ей  свое презренье;  он  удостоил ее самой истовой своей ярости.  Он
преследовал ее, неутомимо и мстительно, отказавшись от радостей мирного сна,
от приятностей пищи и даже наслажденья хорошей сигарой, покуда ее не изгонят
из стен заведенья.  Профессор победил,  но не знаю, достойно ли украсили его
чело лавры такой победы.  Однажды я осмелилась ему на это намекнуть.  Каково
же  было мое изумленье,  когда он со мною согласился,  однако заметил,  что,
соприкасаясь с  людьми грубыми и,  подобно мадам Панаш,  самодовольными,  он
всякий раз  теряет власть над  собою.  Невыразимая неприязнь и  вынудила его
вести эту истребительную войну.
     Три   месяца  спустя,   прослышав,   что   побежденная  противница  его
столкнулась с  превратностями судьбы,  не  нашла  работы и  стоит на  пороге
нищеты,  он позабыл свою ненависть и, равно неугомонный в злом и добром, лез
из кожи вон,  покуда не приискал ей место. Когда же она явилась к нему, чтоб
положить конец былым распрям и благодарить за недавнюю помощь, прежний голос
ее -  чересчур громкий -  и прежние повадки -  чересчур бойкие - так на него
подействовали,  что  уже через десять минут он  выскочил за  дверь в  порыве
раздраженья.
     Словом,  продолжу мою дерзкую параллель - любовью к власти, стремлением
главенствовать мосье Эманюель походил на  Бонапарта.  Не следовало вечно ему
потакать.  Иногда полезно было ему  воспротивиться:  посмотреть ему  прямо в
глаза  и  объявить,  что  требовательность его  чрезмерна  и  непримиримость
граничит с тиранством.
     Проблески,  первые  признаки таланта,  им  замеченные,  всегда  странно
волновали,  даже тревожили его.  Нахмурившись,  следил он  за муками родов и
отстранял свою руку,  как  бы  говоря:  "Рождайся сам,  коли найдешь в  себе
силы".
     Когда же  страх и  боль минуют,  когда с  уст  сорвется первое дыханье,
начнут сокращаться и  распрямляться легкие,  биться сердце,  он  и  тогда не
бросался пестовать народившееся дарованье.
     "Докажи, что ты истинно, и я буду тебя холить" - таков был его устав, и
как трудно было ему следовать!  Какие тернии,  шипы,  какие кремни бросал он
под непривычные к трудному пути ноги.  Без слез, без жалости смотрел он, как
преодолеваются им назначенные испытанья.  Он изучал следы,  порой окрашенные
кровью,  он строжайше надзирал за бедным путником и,  когда наконец разрешал
ему  отдохнуть,  собственной рукой размыкал веки,  которые смежала дрема,  и
глубоко заглядывал сквозь зрачок в мозг,  в сердце,  чтоб удостовериться, не
осело ли там каких остатков Суетности,  Гордости,  Фальши.  Если ж  затем он
даровал новообращенному отраду сна,  так и то спустя мгновенье будил его для
новых  проверок,   гонял  по  томительным  порученьям;  проверял  нрав,  ум,
здоровье.  И лишь когда кончалась самая строгая проверка,  когда самая едкая
кислота  не  мрачила  благородного металла,  лишь  тогда  признавал  он  его
подлинным и ставил на нем свое тавро.
     Мне пришлось на себе во всем этом убедиться.
     До  того самого дня,  каким заключаются события последней главы,  мосье
Поль не  был моим наставником,  он  не давал мне уроков.  Но вот он случайно
услышал,  как я  жалуюсь на  неосведомленность в  какой-то  отрасли познаний
(кажется,   в   арифметике),   по   справедливому  замечанию   мосье   Поля,
непростительную и  для  ученика приходской школы.  Тотчас  он  занялся мною,
сперва  проэкзаменовал и,  разумеется,  найдя  совершенно  неподготовленной,
надавал мне книг и заданий.
     На первых порах эта опека доставляла ему радость,  он чуть не ликовал и
снизошел даже объявить,  что я "bonne et pas trop faible" (иными словами, не
вовсе лишена способностей),  но,  верно, по вине несчастливых обстоятельств,
покуда стою на плачевно низкой ступени развития.
     В самом деле, во всех начинаниях моих я с первых шагов всегда выказываю
глупость довольно редкую.  Вступая в  новое знакомство,  я  теряю даже самую
обыкновенную понятливость.  Всякую новую  страницу в  книге  жизни я  всегда
переворачиваю с большим трудом.
     Покуда длился этот труд,  мосье Поль был очень снисходителен;  он видел
мои муки,  понимал,  как терзает меня мысль о собственной бездарности; уж не
знаю,  какими словами описать всю его заботливость и  нежность.  Когда глаза
мои  от  стыда наполнялись слезами,  увлажнялся и  его  взор;  перегруженный
работой, он урывал для меня время от своего недолгого отдыха.
     Однако - вот беда! Когда серый утренний сумрак начал рассеиваться перед
ясным  светом  дня,  когда  способности мои  высвободились и  настало  время
свершенья,  когда  я  доброй волей  стала удваивать,  утраивать,  учетверять
задания,  в  надежде его  порадовать,  -  доброта его обратилась строгостью.
Сиянье глаз сменилось злыми искрами. Уже он раздражался, спорил, безжалостно
меня обуздывал.  Чем больше я старалась,  чем больше трудилась,  тем меньше,
кажется,  бывал он доволен. Он осыпал меня насмешками, которых язвительность
меня  удивляла и  угнетала.  Потом начались речи  о  "гордости разума";  мне
туманно грозили бог весть какими карами,  если я  посмею преступить границы,
положенные  моему  полу,   и  начну  тешить  свой  недозволенный  аппетит  к
познаньям,  для  женщины совершенно лишним.  Увы!  У  меня  не  было  такого
аппетита. Я радовалась обретенным сведениям, но благородная страсть к науке,
к ее отвлеченностям,  божественная жажда открытий - эти чувства лишь редко и
едва во мне просыпались.
     Однако насмешки мосье Поля будили их;  его несправедливость подстрекала
мои дерзкие стремленья, их окрыляла.
     Вначале,  покуда я  еще не поняла ее причин,  несообразная колкость его
ранила мне сердце,  но потом она лишь подогревала мою кровь и живее гнала по
жилам.  Каковы бы  ни были мои способности,  приличествовали они женщине или
нет - они от бога, и я решилась не стыдиться ни одного из его даров.
     Борьба скоро  ожесточилась.  Я,  казалось,  утратила расположение мосье
Поля;  он странно со мной обращался. В минуты самой большой несправедливости
он обвинял меня в  том,  что я  обманула его,  прикинувшись слабой ученицей;
говорил,  что я  нарочно выставила себя тупой и незнающей,  а порой невольно
предполагал во мне несусветную, безмерную премудрость и силу ума, утверждая,
будто бы я похитила главную мысль из какой-нибудь книги,  известной мне лишь
по  названью и  от чтения которой я  непременно свалилась бы во сне с  окна,
подобно юному Евтиху{348}, усыпленному Павловой беседой.
     Однажды,  в ответ на подобные обвинения, я воспротивилась мосье Полю, я
восстала.  Я  взяла со  своего стола кипу его книг,  побросала в  передник и
кучей швырнула к его ногам.
     - Берите их, мосье Поль, - сказала я. - И больше мне не преподавайте. Я
не просила вас приобщать меня к ученью,  и вы успешно показали мне,  как оно
горько.
     Вернувшись к столу, я положила голову на руки. Два дня целых я потом не
сказала ему  ни  слова.  Он  оскорбил и  обидел меня.  Его вниманье было мне
дорого, он подарил мне новую для меня несравненную радость. И раз я лишилась
его милостей, я более не нуждалась в уроках.
     Книг он, однако же, не взял. Заботливой рукой он поставил их на прежнее
место и снова явился меня учить.  Он предложил мне мир, быть может, чересчур
поспешно:  я выстояла бы и дольше. Но как только он посмотрел на меня добрым
взглядом и дружески протянул мне руку, из памяти моей тотчас изгладились все
огорченья, какие он мне причинил. Ведь примиренье всегда сладко!
     И  вот  в  одно  прекрасное утро  крестная пригласила меня  на  лекцию,
подобную  уже  описанной выше.  Доктор  Джон  собственной персоной явился  с
приглашением и  передал его на словах Розине,  каковая не постеснялась пойти
следом за мосье Эманюелем, вошла в старший класс, встала перед моим столом в
присутствии мосье Эманюеля и  громко и  нагло передала мне  поручение Джона,
заключив его словами:
     - Qu'il est vraiment beau, Mademoiselle, ce jeune docteur! Quels yeux -
quel regard! Tenez! J'en ai le coeur tout emu!*
     ______________
     * А до чего ж хорош молодой доктор, ах, мадемуазель! Какие глаза, какой
взгляд! Просто сердце мне разволновал! (фр.)

     Когда она удалилась, мой профессор осведомился, зачем я позволяю "cette
fille effrontee,  cette creature sans pudeur"* обращаться ко мне в  подобных
выражениях.
     ______________
     * Этой наглой девчонке, существу без всякого стыда (фр.).

     Я  не  знала,  что отвечать.  Выражения были точно такие же,  с  какими
Розина -  юная особа,  в мозгу которой попросту отсутствовал центр, ведающий
почтительностью, постоянно ко мне адресовалась. Зато про доктора она сказала
сущую правду.  Грэм  в  самом деле  был  красив.  У  него в  самом деле были
прекрасные глаза и волнующий взгляд. Сама того не желая, я выговорила:
     - Elle ne dit que la verite*.
     ______________
     * Она сказала сущую правду (фр.).

     - Az! Vous trouvez?*
     ______________
     * Вот как! Вы находите? (фр.)

     - Mais, sans doute*.
     ______________
     * Разумеется (фр.).

     Урок в  тот  день оказался из  тех,  какие радуют нас,  когда кончатся.
Освобожденные ученицы тотчас,  дрожа и  ликуя,  высыпали за  дверь.  Я  тоже
собралась уходить.  Меня  остановили строгим приказом.  Я  пролепетала,  что
очень хочу  на  свежий воздух,  камин натопили,  и  в  классе стояла духота.
Неумолимый голос призвал меня к молчанью;  и зябкий,  как тропическая птаха,
мосье Поль,  усевшись между моим столом и  камином,  -  и  как только он  не
поджарился! - обрушил на меня - что бы вы думали? - греческую цитату!
     В  душе  мосье Поля пылало вечное подозренье,  что  я  знаю греческий и
латынь. Говорят, будто обезьяны владеют речью, но из осторожности это от нас
скрывают.  Так  и  он  мне  приписывал множество познаний,  которые я  якобы
преступно  и   ловко  таю.   Он  утверждал,   что  я  получила  классическое
образование,   сбирала  мед  с   аттических  лугов  и  мой  ум  до  сих  пор
подкармливается из сладостных его запасов.
     Мосье  Поль  использовал  тысячи  уловок,  чтоб  выведать  мой  секрет,
выманить,  вытребовать,  вырвать его у  меня.  Бывало,  чтоб вывести меня на
чистую воду,  он подсовывал мне греческую или латинскую книгу, как тюремщики
Жанны д'Арк соблазняли ее  воинскими доспехами.  Цитируя мне бог весть каких
авторов,  бог весть какие пассажи, он, покуда звучные, нежные строки слетали
с его уст (а классические ритмы передавал он прекрасно, ибо голос у него был
редкий -  глубокий, гибкий, выразительный), сверлил меня острым, бдительным,
а  нередко и  неприязненным взглядом.  Он явственно ждал моего разоблаченья;
его так и не последовало;  не разбирая смысла, я не выказала ни восторга, ни
неудовольствия.
     Озадаченный -  даже злой, - он не отказывался от своей навязчивой идеи;
мои обиды считал он  притворством,  выражение лица -  маской.  Он  словно не
желал примириться с  грубой действительностью и  принять меня такой,  как  я
есть;  мужчинам,  да и женщинам тоже нужен обман; если они не сталкиваются с
ним, они сами его создают.
     Иногда я  хотела,  чтоб подозрения его были более основательны.  Бывали
минуты,  когда я отдала бы свою правую руку,  только бы владеть сокровищами,
какие он мне приписывал.  Мне хотелось достойно наказать мосье Поля за дикие
причуды. С каким бы счастьем я оправдала самые горькие его опасенья! С каким
восторгом я ослепила бы его ярким фейерверком премудрости!  О!  Отчего никто
не занялся моим обученьем,  покуда я  была еще в  том возрасте,  когда легко
усваиваются науки?  Я  могла  бы  сейчас  холодно,  внезапно,  жестоко вдруг
открыться   ему;    я   могла   бы   неожиданно,    величаво,   бесчеловечно
восторжествовать над ним и навсегда выбить дух насмешки из Поля Карла Давида
Эманюеля!
     Увы!  То было не в моей власти.  Сегодня,  как и всегда,  цитаты его не
достигли цели. Он скоро перешел на другую тему.
     Тема была -  "умные женщины", и тут он чувствовал себя как рыба в воде.
"Умная женщина",  по его мнению,  являет некую "lusus naturae"*,  несчастный
случай,  это существо,  которому в природе нет ни места, ни назначенья, - не
работница и не жена. Красота женщине куда более пристала. Он полагал в душе,
что  милая,  спокойная,  безответная женская заурядность одна  может покоить
неугомонный мужской нрав, дарить ему отраду отдохновенья. Что же касается до
трудов, то лишь мужской разум способен к трудам плодотворным - hein?**
     ______________
     * Игру природы (лат.).
     ** Но как? (фр.)

     Это  "hein?"  предполагало с  моей  стороны возражение.  Но  я  сказала
только:
     - Cela ne me regarde pas: je ne m'en soucie pas*, - и тотчас прибавила:
- Мне можно идти, мосье? Уже звонили ко второму завтраку.
     ______________
     * Ко мне это не относится, меня это не касается (фр.).

     - Что из того? Вы разве голодны?
     - Разумеется,  -  отвечала я, - я не ела с семи утра, и, если я пропущу
второй завтрак, мне придется терпеть до пяти часов, до обеда.
     Он  пребывал в  столь  же  печальном состоянии,  но  почему бы  мне  не
разделить его трапезу?
     С такими словами он вынул два бриоша, призванные подкрепить его силы, и
отдал мне один. На деле он был куда добрее, чем на словах. Но самое страшное
оставалось еще впереди.  Жуя бриош,  я  не смогла удержаться и высказала ему
свою тайную мечту - обладать всеми познаниями, какие он мне приписывал.
     Значит, я и впрямь считаю себя невеждой?
     Тон вопроса был мягок,  и,  ответь я на него бесхитростным "да",  мосье
Поль, я думаю, протянул бы мне руку и мы бы навеки стали друзьями.
     Однако ж я ответила:
     - Не совсем.  Я невежда, мосье, потому что не располагаю теми знаниями,
какие вы мне приписываете, но кое в чем я считаю себя знающей.
     - В чем же именно? - был резкий, настороженный вопрос.
     Я  не могла ответить на него сразу и предпочла переменить тему.  Он как
раз  кончил свой бриош;  будучи уверена,  что  такой малостью он  не  утолил
голода,  как и я не утолила,  и почуяв запах печеных яблок,  доносившийся из
столовой,  я  осмелилась спросить,  не  улавливает ли  он тоже этот чудесный
аромат.  Он признался, что улавливает. Я сказала, что, если он выпустит меня
в сад,  я перебегу двор и принесу ему целое блюдо яблок; я заверила его, что
яблоки,  верно,  великолепны,  ибо  Готониха большая мастерица печь,  вернее
тушить фрукты, добавляя к ним специй и стакан-другой белого вина.
     - Petite gourmande!* -  произнес он с улыбкой. - Я прекрасно помню, как
вы обрадовались,  когда я  угостил вас слоеным пирожком,  и вы знаете,  что,
принеся яблоки для меня,  вы  тоже в  обиде не  останетесь.  Ступайте же  да
возвращайтесь поскорее!
     ______________
     * Маленькая лакомка! (фр.)

     И он отпустил меня, поверив моему честному слову. Я же решила вернуться
как  можно  быстрей,  поставить перед  ним  яблоки  и  тотчас исчезнуть,  не
заботясь о будущем.
     Мой план, ка