______________
     * Благочестивым чтением (фр.).

     - Ou est Mademoiselle Lucie?*
     ______________
     * Где мадемуазель Люси? (фр.)

     И  в  тот  самый момент,  когда я  собрала всю свою смелость,  готовясь
спуститься и,  наконец,  осуществить свое  самое горячее желание -  то  есть
увидеть его,  подойти к  нему и  заговорить,  -  фальшивый голос мадемуазель
Сен-Пьер как ни в чем не бывало ответил:
     - Elle est au lit*.
     ______________
     * Она в постели (фр.).

     И  раздраженно топнув ногой,  он выскочил в коридор.  Там встретила его
мадам  Бек,  завладела им,  распекла,  довела  до  входной двери  и  наконец
отпустила.
     Только когда входная дверь хлопнула,  меня  вдруг поразила несуразность
собственного моего поведения.  Я  же сразу поняла,  что именно меня он ищет,
что я нужна ему. А мне - разве не был он нужен? Отчего я убежала? Что унесло
меня с его пути? Он собирался мне что-то сказать, он шел ко мне это сказать,
я рвалась его выслушать,  и вот -  уклонилась от его откровенности. Стремясь
выслушать  и  утешить,  я  считала  свое  желание  неосуществимым,  а  когда
возможность вдруг представилась,  я  бросилась от нее прочь,  как от горного
обвала.
     Глупость моя была достойно наказана.  Вместо утешения, радости, какие я
получила  бы  в  награду,  сумей  я  победить  нелепое  смятенье и  спокойно
подождать  две   минуты,   я   обрела  лишь  мрачные  сомнения  и   терзания
неизвестности.
     Это горькое достояние я подсчитывала всю ночь.


                                Глава XXXIV

        "МАЛЕВОЛИЯ"

     В четверг днем мадам Бек послала за мной и спросила, свободна ли я и не
смогла ли бы я пойти в город за кое-какими покупками.
     Ничто не  препятствовало мне  ответить согласием,  меня тотчас снабдили
списком разных мелочей -  шелковых,  шерстяных ниток и прочего,  - потребных
ученицам  для  вышивания,  и,  облачившись соответственно пасмурной  погоде,
которая грозила дождем,  я  взялась уже за дверную ручку,  когда голос мадам
вновь призвал меня в столовую.
     - Ах,  простите  ми-и-ис  Люси!  -  вскричала  она,  будто  ее  осенила
внезапная идея,  - я кое-что еще вспомнила, но, боюсь, не злоупотребляю ли я
вашим великодушием?
     Я,  разумеется,  уверила ее  в  противном,  и  мадам,  забежав в  малую
гостиную,  вынесла  оттуда  хорошенькую корзиночку,  наполненную прекрасными
парниковыми  плодами,   розовыми,   сочными,  соблазнительно  уложенными  на
зеленых, будто восковых, листьях и бледно-желтых цветах какого-то неведомого
мне растения.
     - Вот,  -  сказала она, - корзинка не тяжелая, да и вид у нее премилый,
под стать вашему туалету,  не  то что грязная какая-нибудь поклажа.  Окажите
милость,  оставьте эти фрукты в  доме у  мадам Уолревенс и  поздравьте ее от
меня с  днем ангела.  Она живет в  Старом городе,  в нумере третьем по улице
Волхвов.  Боюсь,  вам  это покажется далеко,  но  в  вашем распоряжении весь
вечер, так что спешить некуда. Если не поспеете к ужину, я велю оставить для
вас еду,  а не то Готонша сама для вас расстарается, ведь вы же ее любимица.
Вас  не  забудут,  моя  милая.  Да!  Еще  одно  (она  снова меня задержала):
непременно отдайте корзину мадам  Уолревенс в  собственные руки,  только ей,
смотрите  же,  и  чтобы  не  вышло  какой  ошибки,  она,  знаете  ли,  такая
щепетильная. Adieu! Au revoir!
     И я наконец вышла.  На покупки ушло немало времени, подбирать шерстяные
и шелковые нитки всегда ужасная тоска, но наконец я справилась с заданием. Я
выбрала  образцы  вышивок  для  туфель,   выбрала  закладки,  и  шнурки  для
колокольчиков,  и  кисточки для кисетов.  Покончив со  всей этой чепухой,  я
выбросила ее из головы, и мне осталось только доставить фрукты имениннице.
     Меня  даже  радовала долгая  прогулка по  унылым  старым улицам Нижнего
города и нисколько не обескураживало, что на вечернем небе проступила черная
туча, покраснела по краям и стала постепенно наливаться пламенем.
     Я боюсь сильного ветра,  ибо порывы бури вызывают необходимость усилия,
напряжения сил,  и  я всегда подчиняюсь ей с неохотой;  ливень же и снегопад
или град требуют только покорности -  терпи и  жди,  пока промокнет до нитки
твое  платье.  Зато  перед  тобой расстилаются чистые,  пустынные проспекты,
расступаются тихие,  широкие улицы;  город цепенеет, застывает, как по манию
волшебной палочки.  Виллет превращается в Фадмор{379}.  Так пускай же хлынут
ливни и разольются реки - лишь бы мне сперва отделаться от своей корзинки.
     Неведомые часы на  неведомой башне (ибо голос Иоанна Крестителя не  мог
донестись в  такую  даль)  пробили  без  четверти шесть,  когда  я  достигла
указанного мне  начальницей дома.  Это была даже и  не  улица;  скорее нечто
вроде  бульвара.  Здесь  царила тишина,  между  широких серых плит  проросла
трава,  дома были большие, очень старые с виду, а над крышами виднелись купы
деревьев,  означая,  что  позади  раскинулись сады.  Дремлющая тут  старина,
очевидно, изгнала отсюда все деловое и бойкое.
     Некогда здесь жили богачи,  и  еще  сохранились остатки былого величия.
Церковь,  темные обветшалые башни которой высились над округой, была славным
и некогда процветающим храмом Волхвов. Но богатство и слава давно расправили
золоченые крыла и  улетели прочь,  предоставя древнему гнездовью либо  стать
приютом Бедности, либо уныло, пусто и одиноко влачить бремя грядущих зим.
     Пройдя  по  пустынной  "площади",  где  на  плитах  уже  темнели  капли
величиной чуть  не  с  пятифранковые монеты,  я  нигде  не  заметила никаких
признаков жизни,  исключая увечного и согбенного старика священника, который
проковылял мимо меня, опираясь на посох и олицетворяя упадок и старость.
     Он вышел из того самого дома,  куда я  направлялась,  и  когда я встала
перед только что захлопнувшейся за  ним дверью и  позвонила,  он оглянулся и
посмотрел на  меня.  Он  нескоро отвел взгляд;  быть  может,  облик мой,  не
облагороженный преклонными годами,  и  моя  корзинка  показались  ему  здесь
неуместными.  Я и сама,  признаться, немало бы удивилась, случись мне сейчас
увидеть на  пороге круглолицую,  розовую горничную;  но  мне отворила совсем
старенькая старушка  в  допотопном крестьянском уборе,  равно  безобразном и
пышном,  с длинными рюшами кружев ручной работы и в сабо,  скорее похожих на
какие-то утлые ладьи, чем на обувь, - и я совершенно успокоилась.
     Выражение лица ее было менее успокаивающим, нежели покрой платья. Редко
случалось мне  встречать более  брюзгливый вид.  Она  едва  ответила на  мои
расспросы о  мадам Уолревенс.  Кажется,  она так и  вырвала бы у меня из рук
корзинку, не подоспей к нам священник, услужливо подставивший мне ухо.
     Из-за очевидной его глухоты я не сразу сумела растолковать ему, что мне
надобно увидеть самое  мадам Уолревенс и  передать ей  фрукты в  собственные
руки.  В конце концов, он понял, однако, в чем суть моего поручения, которое
долг  предписывал  мне  неукоснительно  выполнить.  Обратясь  к  престарелой
горничной не  по-французски,  но  на  особом  наречии граждан Лабаскура,  он
убедил ее  впустить меня на негостеприимный порог,  сам препроводил наверх в
некое подобие гостиной и там оставил.
     Комната была  просторная,  с  высоким потолком и  цветными,  почти  как
церковными, окнами, но она казалась унылой и странно покинутой в сером свете
близящейся  грозы.  Далее  открывался проход  в  другую  комнату,  поменьше;
единственное окно ее прикрывали ставни,  и  в  сумраке смутно вырисовывались
очертания скудной мебели;  то,  что глазу моему удалось различить,  поразило
меня, особенно портрет на стене.
     Вот  портрет,  к  моему изумленью,  дрогнул,  качнулся,  свернулся -  и
обратился в  ничто и,  исчезнув,  открыл арку,  а  за ней сводчатый проход и
дальше таинственную винтовую лестницу,  каменную,  холодную, некрашеную и не
покрытую ковром.  На этой лестнице,  мрачной,  как в застенке, раздался стук
тросточки - тук-тук-тук - и потом на ступени легла тень, а затем я увидела и
некий образ.
     Но  было ли  то подлинно человеческое существо?  Ко мне,  затеняя арку,
двигалось странное виденье.
     Оно  приблизилось,  и  я  его  разглядела.  Я  начала понимать,  где  я
нахожусь.  Недаром  это  место  называется  улицей  Волхвов;  верно,  башни,
высящиеся  над  округой,   переняли  у  крестных  своих,  трех  таинственных
мудрецов,  их темное и древнее колдовское искусство.  Здесь царят чары седой
старины;  колдовские силы  перенесли меня  в  очарованную темницу,  и  вдруг
исчезнувший портрет,  и арка,  и сводчатый переход, и каменные ступени - все
только подробности волшебной сказки.  И  еще  отчетливее декораций стояло на
сцене  главное действующее лицо  -  Кунигунда,  колдунья!  Малеволия -  злая
волшебница!
     Росту в ней было фута три,  при совершенной бесформенности, худые руки,
одна  на  другой,  сжимали  золотой  набалдашник посоха  из  слоновой кости,
похожего на  скипетр.  Широкое лицо не  возвышалось над плечами,  но торчало
перед грудью,  а  шеи  не  было вовсе.  На  черты ее  легла печать столетней
старости,  а еще старше казались ее глаза -  злые, настороженные, под седыми
густыми бровями и  синеватыми веками.  Как сурово она на  меня поглядела,  с
каким угрюмым недоброжелательством!
     Ее укрывало платье из ярко-голубой парчи,  затканной крупными шелковыми
листьями,  а  поверх  него  -  шаль  с  пышной каймою,  такая  большая,  что
разноцветная опушка  волочилась по  полу.  Но  особенно  поражали взгляд  ее
драгоценности -  в  ушах ослепительно сверкали длинные серьги,  конечно,  не
фальшивые и  не  взятые напрокат,  а  на  тощих  пальцах красовались толстые
золотые кольца с  жемчугами,  изумрудами и  рубинами.  Горбатая карлица была
разодета, словно языческая царица.
     - Que  me  voulez-vous?*  -  прохрипела она  скорей  стариковским,  чем
старушечьим голосом;  и  то сказать -  на подбородке у нее пробивались седые
волоски.
     ______________
     * Чего вам от меня надо? (фр.)

     Я вручила ей корзину и передала поздравленье.
     - И это все? - спросила она.
     - Все, - отвечала она.
     - Вот уж стоило труда,  -  проворчала она.  - Верните это мадам Бек, да
скажите, что я сама могу купить себе фруктов, коли мне захочется, et quant a
ses felicitations,  je  m'en moque!*  -  И  сия любезная дама поворотила мне
спину.
     ______________
     * А что до поздравлений ее, так мне на них плевать! (фр.)

     Не успела она отвернуться,  грянул гром и вспышка молнии озарила будуар
и гостиную.  Все, казалось, разыгрывалось по всем правилам волшебной сказки.
Путник,  попавший в  очарованный замок,  услышал за  окном грохот колдовской
бури.
     Но что прикажете думать о  мадам Бек?  Выбор знакомств ее показался мне
странен. Она складывала свои дары к непонятной святыне, а злобные повадки ее
идола не  предвещали добра.  Меж  тем мрачная Сидония,  дрожа как паралитик,
стуча драгоценным посохом по мозаике паркета и глухо ворча, удалилась.
     Хлынул дождь,  ниже  надвинулся небесный полог;  тучи,  еще  только что
такие  красные,  вдруг смертельно побледнели,  словно от  ужаса.  Хоть  я  и
похвалялась выше своим бесстрашием,  мне  вовсе не  хотелось теперь выходить
под ливень и  мокнуть.  К тому же молния сверкала ослепительно,  гром гремел
совсем рядом;  над  Виллетом разразилась ужасная гроза.  Расщепленные стрелы
пронзали обрушивавшуюся стеной  водную лавину,  красные зигзаги прочерчивали
весь свод, белый, как сталь, и лило, лило, словно разверзлись вышние хляби.
     Покинув  хмурую  гостиную мадам  Уолревенс,  я  направилась к  холодной
лестнице. На площадке стояла скамья, и я на нее опустилась. Кто-то скользнул
по верхней галерее; это оказался старый священник.
     - Мадемуазель,   вам  не  следует  тут  сидеть,  -  сказал  он,  -  наш
благодетель  опечалится,   если  узнает,  какой  прием  оказали  незнакомому
пришельцу у него в доме.
     И  он столь истово принялся меня уговаривать вернуться в гостиную,  что
мне оставалось лишь подчиниться,  чтобы не обидеть его.  Задняя комната была
уютней и лучше обставлена,  чем передняя,  большая комната,  и старик провел
меня  прямо  туда.  Он  приоткрыл ставни,  и  я  увидела строгую комнатушку,
похожую скорей на  часовню,  чем  на  будуар,  и  словно предназначенную для
воспоминаний и  сосредоточенных раздумий,  а  не  для  приятностей отдыха  и
праздных развлечений досуга.
     Святой  отец   сел,   будто  собирался  занять  меня  беседой,   однако
разговаривать не стал,  а вместо этого открыл какую-то книгу,  упер взгляд в
страницу и  зашептал не  то  литанию,  не то молитву.  Желтые вспышки молний
золотили его лысину,  а весь он оставался в глубокой, лиловой тени. Он сидел
как  изваянье.  Казалось,  за  своими молитвами он  совсем позабыл обо мне и
поднимал глаза лишь тогда, когда особенно яркий разряд либо особенно громкий
удар грома возвещали об  опасности.  Да  и  тогда во взоре его угадывался не
испуг,  но благоговейный страх.  Я тоже испытывала благоговейный ужас, но не
так ему предавалась, и мысли мои свободно блуждали.
     Мне сдавалось, по правде говоря, что я узнаю отца Силаса, перед которым
склоняла колени в храме Бегинок. Я не могла решить этого с уверенностью, ибо
видела тогда отца Силаса в  сумраке и сбоку,  однако сходство я находила без
сомненья,  мне  сдавалось,  что и  голос похож.  Неожиданно вскинув на  меня
глазами,  он дал мне понять,  что заметил мой интерес к  его особе.  Тогда я
принялась   разглядывать   комнату,   тоже   необъяснимо   затронувшую   мое
воображенье.
     Подле  распятия  из  старой  слоновой  кости,  украшенного  причудливой
резьбой,  на  темно-красном  налойчике,  как  водится,  помещались  роскошно
переплетенный требник и  эбеновые четки,  а повыше висел портрет,  который я
уже и прежде заметила,  тот самый,  что дрогнул,  сдвинулся и исчез, впуская
духов.  Тогда,  не  разглядев,  я  приняла было его за  образ божьей матери,
теперь же,  на свету,  я  увидела,  что это женщина в  монашеском облаченье.
Лицо,  хоть и некрасивое,  было прелестно,  бледное,  юное лицо,  затененное
печалью или  болезнью.  Я  уже  сказала,  что  красивым оно не  было,  да  и
прелестно оно было скорей беззащитностью и  томной своей покорностью.  Но  я
долго вглядывалась в эти черты и не могла отвести взгляд.
     Старик  священник,  сперва показавшийся мне  столь  глухим и  разбитым,
оказывается,  еще  вполне  владел своими органами чувств,  ибо,  поглощенный
книгой,  не поднимая глаз и даже, насколько я могла заметить, не поворачивая
головы,   он  заметил,  куда  направлено  мое  внимание,  и,  четко  и  тихо
выговаривая слова, уронил следующие четыре замечания:
     - Она была горячо любима.
     - Она посвятила себя господу.
     - Она умерла молодой.
     - Ее все еще помнят, ее оплакивают.
     - Кто оплакивает?  Эта старушка,  мадам Уолревенс? - спросила я, тотчас
вообразив,  что  в  безутешном  горе  кроется  причина  неприветливости  сей
почтенной особы.
     Смутно улыбнувшись, святой отец покачал головою.
     - Нет,  какое,  - отвечал он. - Как бы ни любила досточтимая дама своих
внуков, как бы ни горевала об утрате, но тяжко оплакивает Жюстин Мари до сих
пор  не  кто иной,  а  суженый ее,  которому Судьба,  Вера и  Смерть втройне
отказали в блаженстве союза.
     Мне показалось,  что он ждет от меня расспросов, а потому я и спросила,
кто же это оплакивает Жюстин Мари.  В  ответ я  услышала целую романтическую
повесть,  рассказанную  довольно  впечатляюще  под  рокот  стихающей  грозы.
Правда,  признаюсь,  она бы меня еще более впечатлила,  будь в  ней поменьше
французских  красот,   воздыханий  в   духе  Жан-Жака  Руссо  и   смакования
частностей,  зато  побольше простоты и  безыскусственности.  Но  преподобный
отец,  очевидный француз по рождению и  воспитанию (я все более убеждалась в
сходстве его  с  моим духовником),  был истинный католик;  подняв глаза,  он
вдруг взглянул на меня с  коварством,  какого едва ли приходилось ожидать от
такого старика. И все же, думаю, у него было доброе сердце.
     Герой  его  повести,  прежний его  ученик,  которого именовал он  своим
благодетелем,  любил,  оказывается,  эту  бледную Жюстин Мари,  дочь богатых
родителей, во времена, когда собственные его виды позволяли выбирать невесту
в обеспеченной среде.  Но отец его, богатый банкир, разорился и умер, оставя
в  наследство сыну  лишь долги и  позор.  О  Мари ему  теперь и  думать было
нечего.  Старая ведьма,  которую я видела,  мадам Уолревенс,  противилась их
союзу с  той лютостью нрава,  которою судьба часто награждает калек.  Бедной
Мари недостало ни хитрости водить жениха за нос, ни сил остаться ему верной.
Она отказала первому искателю,  но,  отказавши и второму, с тугим кошельком,
ушла в монастырь и там, послушницей, умерла.
     Преданное сердце,  ее обожавшее,  кажется,  до сих пор терпело муки,  и
история этой любви и  страданий была преподнесена мне  в  таких словах,  что
даже я, ее слушая, растрогалась.
     Вскоре  после  смерти  Жюстин Мари  ее  семья  тоже  разорилась;  отец,
известный как ювелир,  на  самом деле участвовал в  биржевых операциях,  его
втянули в  какое-то мошенничество,  и оно окончилось разоблачением и крахом.
Тоска  по  упущенным  барышам  и  стыд  от  бесчестья свели  его  в  могилу.
Горбунья-мать и горькая вдова остались без всяких средств, и голодная смерть
их  ожидала.  Однако  отвергнутый жених  покойной  дочери,  прослышав об  их
бедственном положении,  с  удивительной преданностью поспешил им на выручку.
За  гордыню  и  заносчивость он  отплатил чистейшей добротой -  призрел  их,
накормил и обласкал,  словом,  позаботился о них так,  как редкий сын мог бы
позаботиться. Мать - женщина, в сущности, добрая - умерла, благословляя его;
самодурная,  безбожная,  злая старуха бабка еще живет на его самоотверженном
попечении.  Ее,  сгубившую его надежды,  разбившую ему жизнь,  одарившую его
вечной тоской и  унылым одиночеством взамен любви  и  семейного счастья,  он
нежит и  холит с  почтительностью примерного сына  к  преданной матери.  "Он
поместил ее в этом доме и,  - продолжал священник с неподдельными слезами на
глазах,  -  здесь же дал кров и мне,  старому своему наставнику,  и Агнессе,
престарелой служанке, ухаживавшей за ним еще в детстве. На наше содержание и
на  другие добрые дела,  я  знаю,  он  тратит три четверти своего жалованья,
оставляя лишь четверть на  хлеб и  прочие скромные нужды.  Из-за  этого он и
жениться не может,  он посвятил себя господу и ангелу-невесте,  будто он сам
священник, вроде меня".
     Перед тем как заключить свою речь,  святой отец утер слезы и, произнося
последние слова,  на миг украдкой взглянул на меня. Я успела перехватить его
взгляд, и значение его меня поразило.
     Престранные существа эти католики!  Вот вы  встречаете одного из  них и
знаете о  нем  не  более,  нежели о  последнем перуанском инке или о  первом
китайском императоре, а он, оказывается, видит вас насквозь; и, оказывается,
говорит он  вам то  или другое неспроста,  а  вы-то  думали,  что он невесть
почему вдруг пустился в откровенности.  И встречаете-то вы его, оказывается,
оттого,  что  так  ему  нужно,  а  вовсе не  по  прихоти случая или по  воле
неуклонных обстоятельств.  Вдруг  осенившая мадам  Бек  мысль о  подарке,  и
поручение  к  старухе  на  улицу  Волхвов,  нежданное явление  священника на
пороге,  вмешательство его  в  намерения желавшей  меня  прогнать горничной,
второй  его  приход  и  столь  услужливо навязанный мне  рассказ  по  поводу
портрета -  все эти мелкие происшествия казались случайными и  несвязанными;
всего лишь рассыпанные,  разрозненные бусины. Но вот острый взор иезуитского
ока пронзил их  все и  нанизал,  как те лежавшие на налойчике четки.  Где же
таится запорчик,  где замок этой монашеской снизки?  Я  чуяла связь,  но  не
могла н