не  принимала твердой пищи и  непрестанно мучилась
жаждой,  то в это утро,  когда мне принесли завтрак, я ощутила потребность в
еде,  и дурнота заставила меня выпить чай и съесть гренок,  предложенный мне
миссис Бреттон.  Этот единственный гренок поддерживал мои силы целых два или
три  часа,  по  прошествии которых  сиделка  принесла мне  чашку  бульона  и
сухарик.
     Когда спустились сумерки, а яростный, холодный ветер все не прекращался
и   дождь  продолжал  лить,   как   будто  разверзлись  хляби  небесные,   я
почувствовала, что мне опостылело лежание в постели. Комната, хоть и уютная,
как-то стесняла меня,  я ощущала потребность в перемене. Угнетало меня и то,
что  становилось холоднее и  сгущалась тьма,  -  мне захотелось поглядеть на
огонь  и  погреться возле него.  Вдобавок меня  продолжали одолевать мысли о
сыне высокой дамы -  когда же я увижу его?  Разумеется,  только когда покину
пределы этой комнаты.
     Наконец,  пришла сиделка,  чтобы перестелить мне на  ночь постель.  Она
собралась было  закутать меня  в  одеяло  и  усадить в  креслице,  обтянутое
ситцем,  но я  отвергла ее услуги и  начала одеваться.  Едва я завершила эту
работу и села, чтобы перевести дух, вновь появилась миссис Бреттон.
     - Смотрите-ка,  она оделась!  -  воскликнула миссис Бреттон, и у нее на
губах появилась столь хорошо знакомая мне улыбка -  приветливая, но не очень
мягкая. - Значит, вы совсем здоровы и полны сил?
     Мне даже померещилось, что она узнала меня - так похожи были ее голос и
манера говорить на  прежние:  тот же покровительственный тон,  который мне в
детстве  так  часто  доводилось  слышать  и   которому  я   с  удовольствием
подчинялась.  Этот тон  объяснялся не  тем,  что  она,  как  нередко бывает,
считала  себя  богаче  или  знатнее  других  (кстати,  по  родовитости я  ей
нисколько не уступала,  мы были совершенно равны),  а  естественным чувством
физического превосходства -  она уподоблялась дереву,  оберегающему травинку
от солнца и дождя. Я обратилась к ней без всяких церемоний:
     - Разрешите  мне  спуститься  вниз,   сударыня.  Мне  здесь  холодно  и
тоскливо.
     - С  радостью,  если  только  у  вас  достаточно сил,  чтобы  перенести
подобную перемену,  -  ответила она.  - Пойдемте, обопритесь о мою руку. - Я
взяла ее  под руку,  и  мы  спустились по покрытой ковром лестнице до первой
площадки,  на которую выходила открытая высокая дверь,  ведущая в гостиную с
отделанной синей камкой мебелью.  Как  отрадно было  оказаться в  обстановке
истинно домашнего уюта!  Какое тепло источали янтарный свет лампы и багряный
огонь в очаге!  Для полноты картины следует добавить,  что стол был накрыт к
чаю -  настоящему английскому чаю в  сверкающем сервизе,  глядевшем на меня,
как  на  старую  знакомую:   два  массивных  серебряных  чайника  -  большой
старомодный  -   для  кипятку,  а  поменьше  -  для  заварки,  темно-лиловые
позолоченные чашки из тончайшего фарфора. Помнила я и особой формы лепешку с
тмином,  которую всегда подавали в  Бреттоне к  чаю.  Грэм  питал слабость к
этому блюду,  и  сейчас,  как в  былые времена,  лепешку поставили около его
тарелки,  рядом с которой лежали серебряные нож и вилка. Значит, подумала я,
Грэма ждут к чаю, а может быть, он уже дома и я скоро его увижу.
     - Садитесь,  садитесь, - поспешно сказала моя покровительница, заметив,
что я пошатнулась,  направляясь к камину.  Она усадила меня на диван,  но я,
сославшись на  то,  что мне слишком жарко около огня,  встала и  пересела на
другое место  -  в  тень  за  диваном.  Миссис Бреттон не  было  свойственно
навязывать свою волю окружающим,  и  на  этот раз  она  дала мне возможность
поступить,  как  мне  заблагорассудится.  Она  заварила чай и  взяла в  руки
газету. Мне было приятно наблюдать за всеми действиями крестной: ей было уже
за  пятьдесят,  но двигалась она как молодая,  и  казалось,  старость еще не
коснулась ни  ее физических,  ни духовных сил.  Несмотря на дородность,  она
сохранила подвижность,  сквозь присущую ей невозмутимость иногда прорывалась
запальчивость, благодаря крепкому здоровью и превосходному характеру, она не
утратила юношеской свежести.
     Я заметила, что, читая газету, она все время прислушивалась, не идет ли
сын.  Ей не было присуще выказывать волнение перед посторонними, но буря еще
не  совсем затихла,  и,  если Грэма настиг ревущий,  как  разъяренный зверь,
ветер, сердце матери, разумеется, должно было быть рядом с ним.
     - Опаздывает уже на десять минут,  - промолвила она, посмотрев на часы.
Но  немного погодя она,  видимо,  услышала какой-то  звук,  так как оторвала
взгляд от газеты и повернула голову к двери. Потом лицо у нее прояснилось, и
даже я,  не  привыкшая к  этому дому,  уловила стук железных ворот,  шаги по
гравию и,  наконец, звонок дверного колокольчика. Он дома. Его мать налила в
чайник для заварки кипятку и  придвинула поближе к огню мягкое синее кресло,
которое в  прошлом было только в ее распоряжении;  теперь же,  как я поняла,
некто получил право безнаказанно занимать его.
     И когда этот "некто" поднялся наверх,  что произошло очень быстро -  он
потратил совсем немного времени, чтобы привести себя в порядок в той мере, в
какой это необходимо после пребывания под дождем в бурную ветреную ночь, - и
вошел  в  гостиную,  его  мать,  стараясь скрыть счастливую улыбку,  коротко
спросила:
     - Это ты, Грэм?
     - А кто бы еще это мог быть,  мама?  -  ответил этот "неслух",  ничтоже
сумняшеся занимая узурпированный трон.
     - Разве за опоздание ты не заслуживаешь холодного чая?
     - Надеюсь, мне это не угрожает - чайник весело поет.
     - Ну,  придвинься к столу,  ленивец ты эдакий; конечно, тебя устраивает
только  мое   кресло,   а   ведь,   если   бы   в   тебе   была  хоть  капля
благовоспитанности, ты бы предоставлял это кресло старенькой мамочке.
     - С радостью, но милая старенькая мамочка все время настаивает, чтобы я
сидел в нем. Как чувствует себя ваша пациентка, мама?
     - Может быть,  она подойдет к  столу и  сама ответит на этот вопрос?  -
сказала миссис Бреттон, повернувшись к затемненному углу, где я сидела, и я,
следуя ее приглашению,  вышла вперед Грэм учтиво встал,  чтобы поздороваться
со мной.  Статный и высокий,  он стоял на каминном коврике,  и, глядя на его
стройную,  изящную фигуру,  можно  было  понять гордость,  которую не  могла
скрыть его мать.
     - Вы даже спустились в гостиную,  -  заметил Грэм, - значит, вам лучше,
гораздо лучше.  Я не ожидал,  что мы сегодня здесь встретимся. Вчера вечером
ваше состояние меня встревожило,  и,  если бы  я  не должен был торопиться к
умирающему больному,  я бы вас не оставил;  правда,  мама сама почти врач, а
Марта -  отличная сиделка. Я видел, что у вас просто обморок, возможно, и не
очень опасный. Мне еще, разумеется, предстоит узнать от вас, чем он вызван и
что  вообще произошло,  а  пока  надеюсь,  вы  действительно чувствуете себя
лучше?
     - Гораздо  лучше,  -  ответила  я  спокойным тоном.  -  Гораздо  лучше.
Благодарю вас, доктор Джон.
     Да,  читатель,  сей  высокий молодой человек,  сей  обожаемый сын,  сей
приютивший меня гостеприимный хозяин -  Грэм Бреттон - оказался не кем иным,
как доктором Джоном! Более того, меня почти не удивило это совпадение, и что
еще поразительнее -  услыхав шаги Грэма по лестнице, я уже знала, кто войдет
и кого мне предстоит увидеть.  Открытие не было для меня неожиданным,  ибо я
уже давно обнаружила, что некогда была знакома с ним. Без сомнения, я хорошо
помнила юного Бреттона,  и хотя десять лет существенно меняют человека (ведь
тогда это  был  шестнадцатилетний мальчик,  а  теперь -  двадцатишестилетний
мужчина), все-таки разница не столь велика, чтобы я не узнала и не вспомнила
его.  Доктор Джон Грэм Бреттон еще сохранял сходство с тем шестнадцатилетним
мальчиком,   некоторые  черты  лица  остались  у  него  прежними,  например,
великолепно изваянный подбородок и изящный рот.  Я быстро разгадала, кто он.
Впервые догадка осенила меня,  когда в  описанном в  одной из предшествующих
глав  случае я  испытала стыд,  получив завуалированный выговор за  то,  что
неосторожно приглядывалась к доктору Джону с излишним вниманием. Последующие
наблюдения подтвердили мою  догадку.  В  его движениях,  осанке и  манерах я
узнавала особенности,  присущие ему в ранней юности. В низком грудном тембре
его  голоса слышала прежние интонации.  Сохранились и  привычные для  него в
прошлом обороты речи,  а  также  манера  щурить глаза,  улыбаться и  бросать
внезапный лучистый взгляд из-под изящно вылепленного лба. Мой образ мышления
и  склад характера не  допускали,  чтобы я  промолвила хоть слово по  поводу
сделанного мною открытия или даже намекнула на прежнее знакомство. Напротив,
я  предпочла сохранить все в тайне.  Мне нравилось,  что я прикрыта завесой,
сквозь  которую он  ничего  не  может  увидеть,  а  сам  стоит  передо мной,
освещенный с головы до ног яркими лучами.
     Я  отлично понимала,  что его не очень взволновало бы,  если бы я вдруг
вышла вперед и объявила:  "Я - Люси Сноу!" Поэтому я вела себя, как подобает
скромной учительнице,  и поскольку он не интересовался моей фамилией, я ее и
не называла, он только знал, что все зовут меня "мисс" или "мисс Люси". Хотя
я,  вероятно, изменилась за прошедшие годы меньше, чем он, ему и в голову не
приходило,  что он некогда знал меня,  а  мне-то зачем нужно было напоминать
ему об этом?
     Во время чаепития доктор Джон был,  как обычно,  очень мил и любезен, а
когда убрали со стола, он уютно разложил в углу дивана подушки и усадил меня
в  это теплое гнездышко.  Он с матерью тоже устроился у камина.  Не прошло и
десяти минут,  как я заприметила, что миссис Бреттон пристально вглядывается
в меня. Известно, что женщины наблюдательнее, чем мужчины.
     - Послушайте,  -  воскликнула  она,  -  в  жизни  не  встречала  такого
сходства! Грэм, ты не обратил внимания?
     - На что?  Чем теперь встревожена милая матушка?  Мама, вы уставились в
одну точку, как ясновидица!
     - Грэм, кого тебе напоминает эта юная леди? - И она указала на меня.
     - Мама,  вы  смущаете ее.  Я  не  раз  уже  повторял,  что  ваш главный
недостаток -  порывистость.  Не  забывайте,  для нее вы  чужой человек и  ей
неведомы особенности вашей натуры.
     - Ну  посмотри,  вот  когда  она  опускает глаза  или  поворачивается в
профиль, на кого она похожа?
     - Знаете,  мама,  раз  уж  вы  предлагаете эту загадку,  то  сами ее  и
разгадывайте!
     - Значит,  ты знаком с  ней с  тех пор,  как стал бывать в  пансионе на
улице Фоссет, и ни разу даже не упомянул об этом сходстве!
     - Не  мог же  я  говорить о  том,  чего я  не замечал,  да и  сейчас не
замечаю. Ну, а что же вы обнаружили?
     - Глупыш! Да посмотри же на нее внимательнее!
     Грэм устремил на  меня настойчивый взгляд,  но  этого я  уже  не  могла
вынести: мне было ясно, чем все кончится, и я решила предварить события.
     - Доктор Джон,  -  произнесла я,  -  был  так занят после того,  как мы
попрощались с  ним на улице св.  Анны,  что,  хотя я  в нем без труда узнала
мистера Грэма Бреттона еще несколько месяцев тому назад,  мне и  в голову не
могло прийти, что он может обнаружить, кто я такая. А я - Люси Сноу.
     - Люси Сноу!  Я  так и чувствовала!  Так и знала!  -  вскрикнула миссис
Бреттон и,  перешагнув через коврик, тотчас подошла расцеловать меня. Другие
дамы,  наверное,  подняли бы  по  такому случаю суматоху,  на  самом деле не
испытывая особой радости,  но  не таков был характер у  моей крестной -  она
избегала громогласного выражения чувств, поэтому мы ограничились несколькими
словами и  поцелуем,  но зато я  не сомневаюсь,  что она искренне радовалась
встрече,  а уж как мне было приятно, и говорить нечего. Молча наблюдавший за
этой сценой Грэм наконец пришел в себя.
     - Мама не зря назвала меня глупым, - заявил он, - но, честное слово, ни
разу,  хоть мы встречались так часто,  я не заподозрил,  кто вы такая, а вот
теперь все вспомнил.  Ну конечно, это Люси Сноу! Я отлично ее помню - передо
мной не кто иной,  как она собственной персоной. Но ведь и вы не признали во
мне старого знакомого?
     - Я давно узнала вас, - кратко ответила я.
     Доктор Джон  промолчал.  Думаю,  он  счел  мое  поведение странным,  но
тактично воздержался от  критических замечаний.  Следует добавить,  что  он,
по-видимому,   полагал  неуместным  расспрашивать  меня   о   причинах  моей
скрытности,  и  хотя ему,  вероятно,  было бы любопытно узнать кое-что,  эта
история не имела такого значения, чтобы нарушить границы сдержанности.
     Что до меня, то я осмелилась лишь спросить, помнит ли он, как однажды я
долго и пристально смотрела на него, а заговорила я об этом потому, что меня
все еще угнетало воспоминание о том несколько раздраженном тоне,  которым он
тогда говорил со мной.
     Он ответил на мой вопрос утвердительно и присовокупил:
     - Кажется, я даже рассердился на вас.
     - Мое поведение, верно, показалось вам дерзким?
     - Отнюдь.  Просто мне было интересно, какой нравственный или физический
порок во  мне может привлечь столь неотступное внимание со стороны человека,
отличающегося такой робостью и скрытностью, как вы.
     - Теперь вы поняли, в чем дело?
     - Разумеется.
     Тут  в  разговор вмешалась миссис Бреттон и  засыпала меня  вопросами о
прошлом,  а  мне,  чтобы  ублаготворить ее,  пришлось  вернуться к  минувшим
горестям, объяснить причины кажущегося отчуждения, упомянуть, как я, один на
один,  боролась с Жизнью,  Смертью, Скорбью, Роком. Доктор Джон слушал, лишь
изредка вставляя слово.  Потом они рассказали мне о  том,  что выпало на  их
долю:  у  них тоже не  все шло гладко,  и  дары Фортуны оскудели.  Но  столь
отважная женщина,  как миссис Бреттон, да еще имевшая защитника - сына, была
хорошо приспособлена к  ратоборству с  жизнью,  из  которого всегда выходила
победительницей.  Да и  сам доктор Джон принадлежал к  тем,  кто родился под
счастливой звездой,  и  какие бы невзгоды ни вставали у  него на пути,  он с
легкостью  сметал  их.   Сильный  и  веселый,  непоколебимый  и  добрый,  не
опрометчивый,  но  храбрый,  он  осмелился искать расположения самой Судьбы,
чтобы увидеть в ее бесчувственных глазах хотя бы подобие милосердия.
     Он,  без сомнения,  преуспел в избранной профессии. Три месяца назад он
приобрел этот дом (небольшой замок,  объяснили они,  примерно в  полулиге от
Порт-де-Креси),  выбрав сельскую местность потому,  что городской воздух был
вреден для  здоровья матери.  Сюда он  и  пригласил миссис Бреттон,  а  она,
покидая Англию, привезла с собой ту часть мебели из своего дома на улице св.
Анны,  которую не  сочла  нужным  продать.  Вот  откуда  взялись те  некогда
знакомые стулья,  зеркала,  чайники и  чашки,  которые я,  в замешательстве,
приняла за призраки.
     Когда часы пробили одиннадцать, доктор Джон заметил матери:
     - Мисс  Сноу совсем бледная,  ей  пора лечь.  Завтра я  возьму на  себя
смелость задать ей несколько вопросов о  причине ее недомогания.  Признаюсь,
она  сильно  изменилась  с  июля,   когда  я  видел,   как  она,  с  немалым
воодушевлением,  исполняла роль умопомрачительного красавца.  Не сомневаюсь,
что за вчерашними событиями кроется целая история,  но сейчас мы не будем об
этом говорить. Спокойной ночи, мисс Сноу.
     Он  учтиво проводил меня  до  двери и  осветил пламенем свечи лестницу,
ведущую в спальню.
     Когда я  прочла молитву,  разделась и  легла в  постель,  меня охватило
чувство,  что  я  все  же  имею друзей.  Друзей,  не  притворяющихся безумно
любящими,  не  обещающих навсегда сохранить нежную преданность,  друзей,  от
которых  можно  поэтому  ожидать лишь  сдержанного проявления чувств,  но  к
которым  инстинктивно  устремилась  моя  душа,   полная  столь  безграничной
благодарности,  что  я  умоляла собственный Разум помочь мне  преодолеть это
состояние духа.
     - Помоги мне,  -  молила я,  -  не думать о них слишком часто,  слишком
много и слишком нежно. Сделай так, чтобы я довольствовалась лишь ручейком из
живительного источника,  чтобы не томила меня жажда прильнуть к  его манящим
водам,  чтобы он не казался мне сладостнее всех родников земли.  Дай-то бог,
чтобы  я  обрела  силы  от  нечаянных дружеских встреч  -  редких,  кратких,
ненавязчивых и безмятежных, совершенно безмятежных!
     Повторяя эти слова, я положила голову на подушку, и, продолжая твердить
их, зарыдала.


                                 Глава XVII

        ""ТЕРРАСА""

     Подобная борьба с  собственной натурой,  с  врожденными свойствами души
может  показаться пустой и  бесплодной,  но  в  конечном счете она  приносит
пользу.  Она,  пусть в незначительной мере, но придает действиям и поведению
человека характер, одобряемый Разумом, но часто отвергаемый Чувством. Борьба
эта  несомненно меняет привычное течение жизни,  дает  возможность исправить
ее,  сделать более уравновешенной, во всяком случае, во внешних проявлениях,
а ведь обычно видно лишь то,  что лежит снаружи,  все же, что таится внутри,
предоставим богу.  В  эту  сферу не  должно допускать подобного вам  слабого
смертного,  не способного быть вашим судией; то, что внутри вас, вознесите к
создателю, откройте перед ним тайны души, которой он наделил вас, спросите у
него,  как выдержать страдания, кои он уготовал вам, опуститесь перед ним на
колени и молите его,  чтобы тьму озарил свет,  чтобы жалкую слабость сменила
сила, чтобы терпение умеряло желание. И вот наступит час, может быть, еще не
вам предназначенный,  когда всколыхнутся доселе недвижные воды, и низойдет в
некоем облике,  возможно не в том,  о котором вы грезили,  к которому пылало
любовью ваше  кровоточащее сердце,  вестник-исцелитель,  и  поведет калек  и
слепых,  немых  и  одержимых  бесами  окунуться в  эти  животворные воды.  О
вестник,   гряди  скорее!  Долгие  годы  тысячи  людей  лежат  вокруг  этого
источника,  рыдая и отчаиваясь,  но воды его -  стоячие воды. Сколь медленно
тянется время в  царстве небесном:  для смертного орбиты,  по  которым парят
ангелы-вестники,  необозримо велики,  целые века могут потребоваться,  чтобы
облететь их,  один круг равен жизни бесчисленных поколений,  и родившиеся из
праха  для  короткой скорбной жизни  вновь обращаются в  прах  и  забываются
навсегда.  Для  скольких  же  миллионов страждущих и  обремененных первым  и
единственным посланцем  неба  оказывается  тот,  кого  на  Востоке  называют
Азраил{189}!
     На следующее утро я  попыталась встать,  и  как раз когда я  одевалась,
время  от  времени отдыхая и  делая  глоток  холодной воды  из  стоявшего на
умывальнике графина,  чтобы унять дрожь и избавиться от слабости,  в комнату
вошла миссис Бреттон.
     - Ну,  это уж никуда не годится,  - было ее утреннее приветствие. - Так
нельзя!  -  добавила она и  тут же уложила меня в постель со свойственной ей
решительностью и энергией, а мне вспомнилось, как она, к моему удовольствию,
таким  же  образом  поступала со  своим  сыном,  чему  он  оказывал яростное
сопротивление.
     - Вот так вы будете лежать до вечера,  -  объявила она.  -  Мой сын, он
мастер своего дела, и его нужно слушаться, оставил такое распоряжение, уходя
из дому. Сейчас вы позавтракаете.
     Она  сама,  собственными  руками,  принесла  мне  завтрак,  не  пожелав
оставить меня на попечение прислуги.  Пока я ела, она сидела у меня в ногах.
Следует отметить,  что нам не  всегда приятно,  чтобы любой из  наших,  даже
самых уважаемых,  друзей или знакомых находился у нашей постели, подавал нам
еду,   ухаживал  за  нами,  как  сиделка.  Не  всякий  друг  освещает  своим
присутствием комнату  больного и  приносит ему  облегчение,  но  вот  миссис
Бреттон всегда умела утешить меня.  Не  было еды или питья вкуснее,  чем то,
которое  она  давала  мне  из  своих  рук.  Когда  она  входила,  в  комнате
стан