какую-нибудь  веселую чепуху,  которая
взбредет мне в голову, - ладно?
     "Чуткое, благородное сердце!" - подумала я, а вслух, улыбаясь, сказала:
     - И  думать не смейте -  брать на себя еще и такую работу.  Вы да чтобы
писали мне - у вас на это нет времени.
     - Ну, время-то я найду. До свидания!
     И  он ушел.  Тяжелая дверь с  грохотом захлопнулась -  топор опустился,
казнь свершилась.
     Запретив  себе  думать,   запретив  себе  отдаваться  чувствам,  глотая
обильные слезы,  я  направилась в  гостиную мадам,  чтобы,  в соответствии с
этикетом,   выразить  ей  свое  почтение.   Она  встретила  меня  с  отлично
разыгранным  радушием   и   даже,   правда,   весьма   недолго,   изображала
гостеприимную хозяйку.  Через десять минут мне было разрешено удалиться.  Из
salle a  manger я прошла в трапезную,  где в это время собрались на вечерние
занятия пансионерки и  учителя;  здесь тоже была выражена радость по  поводу
моего возвращения,  на этот раз,  мне кажется,  искренняя. Теперь я получила
возможность удалиться в дортуар.
     "Неужели  Грэм  и  вправду  напишет  мне?"  -  задала  я  себе  вопрос,
опустившись без сил на край кровати.
     Разум,  потихоньку вернувшийся ко мне в полумраке этой длинной,  тускло
освещенной комнаты, бесстрастно прошептал: "Разок он, может, и напишет тебе.
Присущая ему  доброта способна побудить его  к  такому действию,  но  нельзя
надеяться,  что  это  повторится.  Крайнее  безрассудство  -  полагаться  на
подобное  обещание,  неслыханное легковерие -  принимать  несколько дождевых
капель за родник, воды которого бесконечно долго не иссякают".
     Еще целый час сидела я в раздумье,  склонив голову.  Мой Разум, положив
мне  на  плечо  дряблую руку  и  касаясь моего  уха  холодными,  посиневшими
старческими губами, продолжал шептать.
     "Ну,  а  если,  -  бормотал он,  -  он  и  напишет,  что тогда?  Уж  не
рассчитываешь ли ты с наслаждением отвечать ему?  О неразумная!  Внемли моим
предостережениям!  Да будет твой ответ кратким.  Не обольщайся надеждой, что
душа твоя возрадуется,  а ум расцветет: не давай воли чувствам, держи себя в
руках,  не делай из дружбы развлечения,  а  из тесного общения с  друзьями -
забавы".
     "Но ведь ты не выговаривал мне за то,  что я  вела беседы с Грэмом",  -
оправдывалась я.
     "Да,  -  отвечал он, - но мне и не нужно было. Беседовать тебе полезно.
Твоя речь несовершенна.  Во  время разговора неполноценность твоя становится
явной,  призрачные мечты не получают поддержки - речь твоя несет следы горя,
лишений и нищеты..."
     "Но,  - перебила я, - коли мое присутствие не производит впечатления, а
речь неряшлива и  невежественна,  разве письмо не  лучше выразит мысли,  чем
дрожащие, невнятно бормочущие уста?"
     Разум  ответил  коротко:  "Перестань лелеять эту  мысль  и  не  вздумай
пользоваться ею в своих писаниях!"
     "Значит, мне никогда нельзя будет открыть свои чувства?"
     "Никогда!" - возгласил он.
     Я застонала от его непреклонной суровости.  Никогда... никогда... Какое
страшное слово!  Этот злой дух -  мой Разум -  не допустит,  чтобы я подняла
голову,  рассмеялась или исполнилась надежды;  он не успокоится,  пока я  не
буду окончательно подавлена, устрашена, укрощена и сломлена. Разум полагает,
что  я  рождена лишь  для  того,  чтобы  трудиться ради  куска хлеба,  ждать
смертного часа и  предаваться грусти на  протяжении всей жизни.  Может быть,
эти доводы и справедливы, но ведь нет ничего удивительного, что мы, время от
времени,  пренебрегаем ими,  освобождаемся от их власти и  выпускаем на волю
врага  Разума  -   нашу  добрую  живую  Фантазию,   которая  поддерживает  и
обнадеживает нас.  Мы  непременно должны иногда разбивать свои цепи,  как ни
ужасны кары,  ожидающие нас.  Разум обладает дьявольской мстительностью:  он
всегда отравлял мое  существование,  как  мачеха отравляет жизнь  падчерице.
Если я и подчинялась ему,  то из страха,  а не из уважения. Не будь у меня в
запасе доброй Фантазии,  которой я  тайно поклялась в верности,  Разум давно
довел   бы   меня   до   гибели   своим   жестоким  обращением:   лишениями,
разочарованиями,  скудной пищей,  ледяным ложем,  непрерывными безжалостными
ударами.  Не  однажды Разум выбрасывал меня  зимней ночью на  холодный снег,
швырнув мне для пропитания изглоданные собаками кости,  клянясь,  что ничего
иного у  него в  запасе нет,  и отказывая мне в праве просить лучшего...  Но
потом, запрокинув голову, я различала лик в кругу вращающихся звезд, из коих
самая яркая,  та, что находилась в центре, ниспосылала мне свет сочувствия и
участия.  Дух,  более нежный и добрый,  чем Человеческий Разум,  в бесшумном
полете  нисходил к  пустынному краю,  принося с  собой  аромат вечного лета,
благоухание никогда не увядающих цветов,  свежий запах деревьев,  плоды коих
суть жизнь,  и  чистый ветерок из мира,  где днем светло и без солнца.  Этот
добрый  ангел  утолял мой  голод  лакомыми и  неведомыми яствами,  взятыми у
собирающих колосья  ангелов,  которые снимают урожай  ранним  росистым утром
райского дня. Дух этот - Фантазия - нежно осушал мучительные слезы, уносящие
с  собой  самое жизнь,  утишал смертельную усталость,  щедро дарил надежду и
силу отчаявшемуся.  Каким состраданием дышал он,  какой опорой служил!  Если
мне  суждено преклонить колена перед кем-нибудь,  кроме бога,  то  припаду я
лишь к твоим белоснежным,  легким,  всегда прекрасным стопам. В честь солнца
воздвигнуты храмы,  луне  посвящены жертвенники,  но  твоя слава сияет ярче!
Человеческие руки  не  воздвигают святилищ,  уста  не  шепчут молитв в  твою
честь,  но души,  испокон веков, неизменно поклоняются тебе. Твоя обитель не
ограждена стенами,  не  вздымается куполом,  это  храм,  основанием которому
служит  бесконечное  пространство;   это  богослужение,   таинства  которого
совершаются во имя гармонии миров!
     О безраздельная властительница! Твое бессмертие охраняет громадная рать
мучеников;  свершениям твоим  споспешествует когорта  избранных достойнейших
героев.   Непререкаемое  божество,   самой  сутью  твоей  ты   противостоишь
разрушению!
     Эта дочь Неба не забыла обо мне в тот вечер;  увидев,  как я рыдаю, она
пришла,  чтобы  успокоить  меня:  "Усни  и  спи  спокойно,  я  позлащу  твои
сновидения".
     Она сдержала слово и  всю ночь охраняла мой сон,  но  на заре ее сменил
Разум.  Я  проснулась в  испуге;  в  оконные стекла стучал дождь;  время  от
времени слышались сердитые завывания ветра;  в  ночнике,  стоявшем на черной
круглой подставке в  центре дортуара,  догорал огонь -  день вступал в  свои
права.  Как жаль мне тех,  кто,  просыпаясь,  испытывает душевные муки! В то
утро острая боль пробуждения с титанической силой выхватила меня из постели.
Как поспешно я  одевалась в  холоде дождливого утра!  С какой жадностью пила
ледяную воду,  охладившуюся за ночь в графине! К этому укрепляющему средству
я часто прибегала, как пьяница к вину, когда меня терзала печаль.
     Вскоре зазвонил колокол,  призывающий всех проснуться.  Но  я  уже была
одета  и  первой  спустилась в  столовую,  где  топилась печь.  В  остальных
комнатах царил холод,  так как сюда уже пришла суровая континентальная зима,
и  хотя было еще только начало ноября,  над Европой проносился пронизывающий
северный ветер.  Помню, что когда я впервые увидела эти черные печи, они мне
не понравились, но теперь у меня стало связываться с ними ощущение уюта, и я
полюбила их, как любим мы в Англии камины.
     Усевшись около одной из этих утешительниц, я предалась серьезному спору
с  самой собою о  жизни и  ее превратностях,  о  Судьбе и  ее велениях.  Мой
рассудок,  успокоившийся и  окрепший после  пережитого,  установил для  себя
несколько  непреложных  законов,   запрещающих  под  страхом  жестокой  кары
вспоминать о минутах счастья в прошлом, приказывающих терпеливо продвигаться
по  невозделанной пустыне  настоящего,  предписывающих возлагать надежды  на
веру  -  но  помнить при  этом,  что  столп облачный для  одних "был тучей и
мраком,  а другим освещал путь"{240},  - усмиряющих влечение к безрассудному
идолопоклонству, сдерживающих страстное стремление к земле обетованной, реки
которой,  вероятно,  явятся взору лишь в  предсмертных видениях,  а цветущие
пастбища ее можно увидеть с  пустынной вершины могильного холма только перед
смертью, как то случилось на горе Нево{240}.
     Понемногу сложное чувство силы и страдания объяло мое сердце, успокоило
или,  во  всяком  случае,  умерило его  биение  и  помогло мне  обратиться к
повседневному труду. Я подняла голову.
     Повторяю,  я  сидела около  печи,  встроенной в  стену между столовой и
carre и таким образом обогревающей оба помещения.  Неподалеку от печи, в той
же стене,  было окно,  выходившее в  carre.  Я  глянула в  него и увидела за
стеклом...  край фески с  кистью,  лоб и два глаза.  Мой взор натолкнулся на
пронзительный взгляд этих глаз, которые явно следили за мною. Только тогда я
заметила, что лицо мое залито слезами.
     В  этом  странном доме нельзя найти уголка,  защищенного от  вторжения,
нельзя уронить слезу или  предаться размышлению в  одиночестве -  всевидящий
соглядатай всегда тут как тут.  Какое же  дело привело во внутренние покои в
столь необычный час еще одного соглядатая -  нового,  в доме не живущего, да
еще  мужчину?  По  какому праву он  осмелился подсматривать за  мной?  Никто
другой из  профессоров не решился бы пересечь carre до звонка,  возвещающего
начало занятий.  Мосье  Эманюель не  обращал внимания ни  на  время,  ни  на
правила: ему понадобился какой-то справочник в библиотеке старшего класса, а
путь  туда  лежал  через столовую.  Поскольку он  обладал способностью сразу
видеть все,  что происходит впереди, сзади и по сторонам, он через маленькое
оконце узрел и меня - и вот он стоит в дверях столовой.
     - Mademoiselle, vous etes triste*.
     ______________
     * Мадемуазель, вы грустите (фр.).

     - Monsieur, j'en ai bien le droit*.
     ______________
     * Но я имею на это право, сударь (фр.).

     - Vous  etes  malade de  coeur  et  d'humeur*,  -  продолжал он.  -  Вы
опечалены и в то же время возмущены.  У вас на щеках слезы, и они, я уверен,
горячи,  как искры,  и  солоны,  как кристаллики морской соли.  Какой у  вас
отчужденный взгляд. Хотите знать, кого вы мне сейчас напоминаете?
     ______________
     * А все же на душе у вас невесело (фр.).

     - Мосье,  меня скоро позовут к молитве; в это время дня я не располагаю
временем для долгих разговоров... простите, но...
     - Я  готов все простить,  -  перебил он  меня,  -  я  нахожусь в  столь
смиренном расположении духа,  что его не  смогут нарушить ни холодный прием,
ни  даже оскорбление.  Так  вот,  вы  напоминаете мне только что пойманного,
неприрученного дикого звереныша,  с  яростью и  страхом глядящего на впервые
появившегося дрессировщика.
     Какая   непростительная  вольность   в   обращении!   Подобная   манера
разговаривать даже с  ученицей выглядела бы опрометчивой и  грубой,  а  уж с
учительницей -  была  просто недопустимой.  Он  рассчитывал вывести меня  из
терпения;  я видела,  как он старается раздразнить меня и вызвать взрыв.  Но
нет, я не собиралась доставить ему такое удовольствие и хранила молчание.
     - Вы похожи,  - заявил он, - на человека, который готов выпить сладкого
яду, но с отвращением оттолкнет полезное снадобье, если оно горькое.
     - Терпеть не могу горькое и не верю,  что оно может приносить пользу. А
вот все сладкое,  будь то  яд или обычная пища,  обладает,  что ни говорите,
одним приятным свойством -  сладостью.  Думаю, что лучше умереть мгновенно и
легко, чем влачить долгое безрадостное существование.
     - Вы бы каждый день исправно принимали дозу горького снадобья,  если бы
я обладал правом прописать вам его,  а что касается вашего любимого яда,  то
я, наверное, разбил бы самый сосуд, в котором он хранится.
     Я  резко отвернулась от него,  потому что,  во-первых,  его присутствие
было  мне  весьма  неприятно,  а  во-вторых,  я  хотела избегнуть дальнейших
вопросов,  опасаясь,  что усилия,  требующиеся для ответа на них, лишат меня
самообладания.
     - Послушайте,  -  произнес он более мягким тоном, - признайтесь, - ведь
вы грустите потому, что расстались с друзьями, - не правда ли?
     Вкрадчивая мягкость была не  более привлекательна,  чем  инквизиторская
цепкость.  Я продолжала безмолвствовать. Тогда он вошел в комнату, уселся на
скамейку ярдах в  двух от меня и  с  завидным упорством и несвойственным ему
терпением  пытался  втянуть  меня  в  разговор,  но  попытки  его  оказались
тщетными,  поскольку говорить я была просто не в состоянии. В конце концов я
стала умолять его оставить меня одну,  но голос у  меня дрогнул,  я  закрыла
лицо руками и,  уронив голову на  стол,  беззвучно,  горько разрыдалась.  Он
посидел еще немного.  Я не подняла головы и не произнесла ни слова,  пока не
услышала стука закрывающейся двери и звука удаляющихся шагов. Слезы принесли
мне облегчение.
     Я  успела ополоснуть глаза до завтрака и появилась в столовой,  как мне
кажется,  в таком же спокойном виде,  что и все остальные, хотя, разумеется,
не в  столь оживленном настроении,  в каком пребывала сидевшая напротив юная
девица,  которая  вперила в  меня  сверкающие весельем глаза  и  без  лишних
церемоний  протянула  мне  через  стол  белую  ручку,  чтобы  я  ее  пожала.
Путешествие, развлечения и возможность пофлиртовать явно пошли мисс Фэншо на
пользу:  она  поправилась,  щеки округлились и  стали похожи на  яблочки.  В
последний раз я  видела ее в изящном вечернем туалете.  Нельзя сказать,  что
сейчас,  в  будничном платье  свободного покроя  из  темно-синей  материи  в
дымчато-черную клетку,  она выглядела менее очаровательной.  По-моему,  этот
неяркий утренний наряд даже подчеркивал ее  красоту,  оттеняя белизну колеи,
свежесть румянца и великолепие золотистых волос.
     - Рада,  что вы вернулись,  Тимон{243},  -  сказала она. - "Тимон" было
одно  из  доброго  десятка  прозвищ,  которыми  она  наградила  меня.  -  Вы
представить себе не можете, как мне не хватало вас в этой мрачной дыре.
     - Да неужели?  Значит, вы припасли для меня работу - например, починить
вам чулки.  -  Я  ни на мгновение не допускала мысли,  что Джиневра способна
быть бескорыстной.
     - Брюзга и ворчунья,  как всегда!  -  воскликнула она.  -  Я иного и не
ожидала  -  вы  не  были  бы  собой,  если  бы  перестали  делать  выговоры.
Послушайте,  бабуся,  надеюсь,  вы  по-прежнему обожаете кофе  и  не  любите
pistolets*, желаете меняться?
     ______________
     * Булочек (фр.).

     - Как вам угодно.
     Дело в том,  что у нас установился удобный для меня обычай: Джиневре не
нравился здешний кофе,  потому что на ее вкус, он был недостаточно крепким и
сладким,  но зато она, как и всякая здоровая школьница, питала пристрастие к
действительно  очень  вкусным  и  свежим  pistolets,   которые  подавали  за
завтраком.  Так как порция была для меня слишком велика, я отдавала половину
Джиневре,  и  только ей,  хотя многие не  отказались бы  от добавки;  она же
взамен жертвовала мне свой кофе.  В  то  утро мне это было особенно кстати -
есть я  не  хотела,  но  во рту пересохло от жажды.  Сама не знаю,  почему я
всегда отдавала булочки именно Джиневре и  почему,  если приходилось пить из
одной посуды,  - например, когда мы отправлялись на долгую прогулку за город
и заходили перекусить куда-нибудь на ферму, - я всегда устраивала так, чтобы
моей компаньонкой была она, и, будь то светлое пиво, сладкое вино или парное
молоко,  обычно отдавала ей  львиную долю:  какова бы ни была причина,  но я
поступала именно так,  и  ей это было известно;  поэтому,  хоть мы бранились
чуть не каждый день, до полного разрыва мы не доходили.
     После  завтрака я  обычно  удалялась в  комнату старшего класса  и  там
наедине с собой читала или, чаще, сидела и размышляла до девяти часов, когда
по  звонку открывались все  двери  и  в  школу  врывалась толпа пансионерок,
приходящих кто только на  занятия,  а  кто на целый день,  до самого вечера;
звонок этот служил сигналом для начала шумного делового дня, который тянулся
без отдыха до пяти часов пополудни.
     В то утро, едва я уселась, послышался стук в дверь.
     - Pardon,  Mademoiselle*,  -  произнесла,  бесшумно  войдя  в  комнату,
пансионерка.  Она взяла с  парты нужную ей книгу или тетрадь и  удалилась на
цыпочках,  пробормотав,  когда проходила мимо меня:  -  Que Mademoiselle est
appliquee!**
     ______________
     * Простите, мадемуазель (фр.).
     ** Какая мадемуазель усердная! (фр.)

     Ну уж и appliquee! Вообще-то при желании было к чему приложить усердие,
но я  ровно ничего не делала ни в ту минуту,  ни раньше,  да и не собиралась
ничего делать. Нередко нам приписывают достоинства, которыми мы не обладаем.
Даже  сама мадам Бек  считала меня образцовым bas-bleu* и  нередко с  весьма
озабоченным  видом  предостерегала меня  от  чрезмерного увлечения  работой,
чтобы,  как она выражалась,  "кровь не ударила в  голову".  И  вообще все на
улице  Фоссет  прониклись  ложным  убеждением,   что  "мисс  Люси"  -  особа
чрезвычайно образованная; иного мнения держался лишь мосье Эманюель, который
одному ему известным,  а  для меня непостижимым путем составил себе довольно
правильное представление о  моих истинных талантах и  старался не пропустить
возможности,  злорадно ухмыляясь,  шепотом доложить мне,  что  они  довольно
ограниченны. Меня же их скудость нисколько не смущала. Больше всего на свете
я  люблю отдаваться собственным мыслям;  получаю я огромное наслаждение и от
чтения книг,  но  не всех без разбору:  я  предпочитаю такие книги,  стиль и
мысли которых четко отражают душу автора,  и  неизбежно прихожу в  уныние от
безликих книг,  далее  когда они  изобилуют ученостью и  другими похвальными
качествами:  ведь  я  сознаю,  что  господь  поставил предел  возможностям и
плодотворности моего разума,  благодарного, я надеюсь, за то, что ниспослано
ему, не претендующего на более ценный дар и не рвущегося к высотам знаний.
     ______________
     * Синим чулком (фр.).

     Не  успела благовоспитанная ученица оставить комнату,  как  без  всяких
церемоний,  не  постучась,  ко  мне  ворвалась вторая незваная гостья.  Даже
лишившись зрения,  я  бы узнала ее.  Свойственная мне сдержанность давно уже
оказала на  поведение моих  подопечных полезное влияние -  теперь они  редко
докучали мне бестактностью,  что облегчило мне жизнь.  А  вот в  начале моей
деятельности не  раз бывало и  так:  подойдет ко  мне какая-нибудь туповатая
немка,  хлопнет по плечу и предложит бежать с ней наперегонки, или же эдакая
неугомонная уроженка Лабаскура схватит меня за руку и потащит к площадке для
игр,  настоятельно требуя,  чтобы я  покаталась с ней на "Pas de Geant"* или
приняла участие в  шумной  игре,  напоминающей наши  прятки,  которая у  них
называется "Un, deux, trois"**; однако спустя некоторое время меня перестали
одолевать подобными мелкими  знаками  внимания,  причем  произошло это  само
собой,  без прямых указаний или замечания с моей стороны. Мне не приходилось
теперь ждать такого рода выходок,  кроме как от одной особы,  но,  поскольку
она была английского происхождения,  терпеть ее проделки я  могла.  Джиневра
Фэншо была способна, ничуть не стесняясь, схватить меня где-нибудь в carre и
насильно покружить в вальсе,  наслаждаясь моим смущением и неловкостью.  Вот
она-то и нарушила мое "серьезное времяпрепровождение".  Под мышкой у нее был
огромный клавир.
     ______________
     * Гигантских шагах (фр.).
     * "Раз, два, три" (фр.).

     - Отправляйтесь в малую гостиную и займитесь упражнениями,  -  в тот же
миг огорошила я ее, - марш! марш!
     - Не уйду,  пока не поговорю с вами,  chere amie*. Мне известно, где вы
провели каникулы,  как отдали до