-  девочка,  которую я когда-то выхаживала во время болезни, -
подошла ко мне. Неужто и она вздумала смеяться надо мной?
     - Que  vous  etes pale!  Vous etes donc bien malade,  Mademoiselle!*  -
произнесла она,  держа пальчик во  рту и  глядя на  меня с  тоскливым глупым
недоумением,  которое в  ту  минуту показалось мне  прекрасней самой  тонкой
проницательности.
     ______________
     * Какая вы бледная! Вы совсем заболели, мадемуазель! (фр.)

     Изабелла не единственная хранила полное неведение на мой счет;  скоро я
с благодарностью поняла,  что никто ничего не заметил.  У большинства всегда
находятся другие заботы, кроме чтения в чужих сердцах и разгадки недомолвок.
При желании секрет сохранить легко.  В течение дня я одно за другим получала
доказательства тому,  что  не  только никто не  догадывается о  причине моей
печали,  но  и  вся  моя душевная жизнь последнего полугода осталась всецело
моим достоянием.  Никто не дознался,  никто не заметил, как среди всех людей
мне  стал  дорог один.  Сплетни меня миновали;  ничье любопытство не  задело
меня;  оба этих чутких духа,  порхая вокруг,  меня попросту не замечали. Так
иной будет жить в  больнице,  охваченной тифозной горячкой,  и  не  подцепит
заразу.  Мосье Эманюель наведывался то  и  дело,  он  спрашивал обо мне;  мы
занимались вместе;  когда бы он ни вызывал меня,  я к нему спускалась. "Мисс
Люси,  вас зовет мосье Поль",  "Мисс Люси сейчас с мосье Полем" -  без конца
слышалось в доме;  и никто этого не замечал и, уж разумеется, не осуждал. Ни
намеков, ни шуток. Мадам Бек разгадала загадку; более никто ею не занимался.
Мои нынешние страдания окрестили головной болью, и я приняла это название.
     Но какая боль телесная сравнится с такой мукой?  Знать, что он уехал не
простясь,   знать,   что  судьба  и  злые  силы  -   завистливая  женщина  и
священник-ханжа -  не дали мне увидеть его на прощанье! И конечно, во второй
вечер мне стало легче,  чем в первый,  и я так же неуемно, одиноко, отчаянно
меряла шагами пустую комнату.
     На сей раз мадам Бек уже не увещевала меня - она ко мне не явилась; она
послала вместо себя Джиневру Фэншо и не могла выбрать удачней. При первых же
словах Джиневры:  "Ну как голова,  очень болит?"  (ибо Джиневра,  как и  все
прочие,  считала,  что у  меня болит голова -  нестерпимо болит,  и оттого я
такая бледная и мечусь из угла в угол),  - итак, при первых же ее словах мне
захотелось бежать куда  глаза  глядят,  только бы  от  нее  подальше.  Затем
последовали ее жалобы на собственную головную боль -  и  они довершили успех
предприятия.
     Я  побежала наверх.  Я бросилась в постель -  в жалкую свою постель,  -
одолеваемая горькими чувствами.  Не пролежала я  и пяти минут,  как от мадам
явилась новая посланница - Готониха принесла мне какое-то питье. Меня мучила
жажда -  и я залпом выпила жидкость -  она была сладкая,  но я поняла, что в
нее подсыпан сонный порошок.
     - Мадам говорит,  вы крепче заснете,  -  сказала Готониха,  принимая от
меня пустую чашку.
     Ах!   Она   решила  меня  усыпить.   Порошок  был   какой-то   сильный.
Предполагалось, что на одну ночь я успокоюсь.
     Залегли ночник, все заснули, все стихло. Сон воцарился; он легко одолел
тех, у кого не болели головы и сердца, - но миновал беспокойную.
     Порошок подействовал.  Уж не знаю, пересыпала или недосыпала его мадам;
только подействовал он вовсе не так,  как она хотела. Вместо оцепенения меня
охватило  лихорадочное беспокойство;  на  меня  нахлынули  мысли,  странные,
необычайные.  Все силы мои напряглись, словно проснулись по сигналу побудки.
Мечта  оживилась  и  властно,  победно  завладела мной.  Презрительно окинув
взором грубую Существенность,  свою соперницу, Мечта повелела мне: "Вставай,
лентяйка! Нынче ночью да будет моя воля!"
     "Посмотри только,  какая ночь!"  -  закричала Мечта;  и  отведя тяжелые
ставни лишь ей  одной присущим царственным движением руки,  она показала мне
полный месяц, плывущий по глубокому, яркому небу.
     Мрак,   теснота  и   спертый  воздух   спальни  вдруг   показались  мне
непереносимыми. Мечта манила меня прочь из этой берлоги, на волю, в росистую
прохладу.
     Моему  мысленному взору странно рисовался полночный Виллет.  Я  увидела
парк,  летний парк,  длинные,  молчаливые,  одинокие,  укромные аллеи; а под
сенью густых дерев -  каменную чашу водоема;  я  знала его и  часто стаивала
подле  него,  любуясь  прозрачными  прохладными  струями  и  густым  зеленым
тростником по  краям.  Но  что  толку?  Ворота парка  закрыты,  заперты,  их
охраняют, туда нельзя войти.
     А вдруг можно?  Тут стоило поразмыслить; ломая голову над этой задачей,
я  машинально принялась одеваться.  И что оставалось мне делать,  если сна у
меня не было ни в одном глазу и я вся трепетала от головы до ног?
     Ворота заперты,  их охраняют часовые;  но неужто же нельзя пробраться в
парк?
     На днях,  проходя мимо, я, не придав, впрочем, никакого значения своему
наблюдению,  заметила проем в частоколе, и теперь этот проем всплыл у меня в
памяти - я отчетливо увидела тесный узкий проход, загороженный стволами лип,
стоящих  стройной колоннадой.  В  проход  не  мог  бы  пролезть мужчина,  ни
дородная женщина наподобие мадам  Бек;  но  я,  наверное,  могла  через него
протиснуться;  во всяком случае,  следовало попробовать. Зато, если я одолею
его, весь парк будет мой - ночной, лунный парк!
     Как сладко спали ученицы!  Каким здоровым сном!  Как мирно дышали! И во
всем  доме  какая  воцарилась  тишина!   Который  теперь  час?   Мне   вдруг
понадобилось непременно это узнать.  Внизу в  классе стояли часы;  отчего бы
мне на них не взглянуть?  При таком светлом месяце белый циферблат и  черные
цифры видны отчетливо.
     Осуществлению моего  плана не  мог  воспрепятствовать ни  скрип дверных
петель,  ни  стук  задвижки.  В  жаркие июльские ночи не  допускали духоты и
дверей  спальни не  затворяли.  Не  выдадут ли  меня  половицы предательским
стоном?  Нет.  Я  знала,  где  отстает доска,  и  могла ее  обойти!  Дубовые
ступеньки покряхтели под моими шагами, но чуть-чуть - и вот уже я внизу.
     Двери  классов  все  заперты  на  засов.  Зато  коридор открыт.  Классы
представляются моему воображению огромными мрачными застенками,  упрятанными
подальше от глаз людских, и призрачные, нестерпимые воспоминания томятся там
взаперти,  в  оковах.  Коридор весело  бежит  в  вестибюль,  а  оттуда дверь
открывается прямо на улицу.
     Ш-ш-ш!  Бьют  часы.  Хоть  в  этих  стенах давно  водворилась глубокая,
монастырская тишина,  сейчас только одиннадцать. В ушах моих еще не отзвенел
последний удар,  а я уже смутно улавливаю вдалеке гул не то колоколов, не то
труб -  звуки,  в  которых мешаются торжество,  печаль и  нежность.  Как  бы
подойти поближе и послушать эту музыку подле каменной чаши водоема?  Скорее,
скорее туда! Что может мне помешать?
     Тут же  в  коридоре висит моя соломенная шляпа,  моя шаль.  На  высоких
тяжелых воротах нет  замка;  и  ключа искать не  надобно.  Ворота заперты на
засов,  и  снаружи их не открыть,  зато изнутри засов можно снять беззвучно.
Справлюсь ли я с ним? Засов, словно добрый друг, тотчас безропотно поддается
моим рукам.  Я дивлюсь тому,  как почти тотчас же отворяются ворота; я миную
их,  ступаю на  мостовую и  все еще дивлюсь тому,  как просто я  спаслась из
тюрьмы.  Словно какие-то  благие силы укрыли меня,  взяли под  опеку и  сами
вытолкали за порог; я почти не прикладывала усилий к своему избавлению.
     Тихая улица Фоссет!  Вот она, эта ночь, тоскующая по прохожему, которая
заранее рисовалась моему воображению; над головой у меня плывет ясный месяц;
и  воздух полон росой.  Но  здесь мне  нельзя остановиться;  мне надо бежать
подальше отсюда; здесь бродят старые тени; слишком близко подземелье, откуда
несутся стоны узников. Да и не того торжественного покоя я искала; лик этого
неба для меня -  лик смерти мира.  Но в  парке тоже тишина,  я  знаю,  всюду
теперь царит смертный покой, и все же - скорее в парк.
     Я  пошла  знакомой дорогой  и  вышла  к  пышному,  прекрасному Верхнему
городу,  отсюда-то  и  неслась та  музыка,  теперь она затихла,  но  вот-вот
загремит вновь.  Я  пошла дальше;  ни  трубы,  ни  колокола не зазвучали мне
навстречу; их заменил иной звук, как бы грохот волн могучего прибоя. И вдруг
- яркие  огни,  людские  толпы,  россыпь  перезвона  -  что  это?  Войдя  на
Гран-Плас,  я  словно  по  волшебству очутилась среди  веселой,  праздничной
толчеи.
     Виллет весь сверкает огнями;  жители словно все до  единого высыпали из
домов; не видно ни месяца, ни неба; город затмил их своим блеском - нарядные
платья,  пышные  экипажи,  выхоленные кони  и  стройные  всадники заполонили
улицы. А вот и маски, сотни масок. Как это все странно, удивительней всякого
сна.  Но где же парк?  Я ведь,  кажется,  шла к парку, он должен быть совсем
рядом.  В соседстве шума и огней парк лежит тенистый и тихий,  там-то,  надо
думать, нет ни факелов, ни людей, ни фонариков?
     Я  все еще задавалась этим вопросом,  когда мимо меня проехала открытая
карета,  везя  знакомых седоков.  Она  медленно пробиралась в  густой толпе;
нервно били копытами норовистые кони;  я  хорошо разглядела всех,  кто был в
карете;  они же меня не заметили,  во всяком случае, не узнали под складками
шали  и  полями соломенной шляпы  (в  этой  пестрой толпе  никакая одежда не
кидалась в  глаза  своей странностью).  Я  увидела графа де  Бассомпьера;  я
увидела свою крестную,  красиво одетую,  миловидную и  веселую;  я увидела и
Полину Мэри,  увенчанную тройным нимбом -  красоты,  юности и счастья. Тому,
кто видел ее сверкающее лицо и торжествующий взор,  было уже не до блеска ее
наряда;  помню только,  что  вокруг нее развевалось что-то  белое и  легкое,
словно брачные одежды;  напротив нее сидел Грэм Бреттон; это его присутствие
сообщало сияние ее чертам - свет в ее глазах был от него отраженным светом.
     Я с тайной отрадой следила за ними, незамеченная, и я проводила их, как
мне  казалось,  до  самого парка.  Они  вышли  из  кареты (дальше экипажи не
пропускали),  и  уже  их  ждало  новое великолепное зрелище.  Что  это?  Над
чугунными  воротами   высилась  сверкающая,   увитая   гирляндами  арка;   я
проследовала за ними под этой аркой - и где же мы оказались?
     Волшебная страна,  пышный сад,  долина, усеянная сверкающими метеорами,
леса,  как драгоценными каменьями разубранные золотыми и красными огоньками;
не  сень  дерев,  но  дивные чертоги,  храмы,  замки,  пирамиды,  обелиски и
сфинксы; слыханное ли дело - чудеса Египта вдруг заполонили виллетский парк.
     Не важно, что уже через пять минут я разгадала секрет, подобрала ключ к
тайне и  вновь обрела трезвость взгляда,  не  важно,  что очень скоро мрамор
оказался  крашеным картоном -  эти  неизбежные открытия не  вовсе  разрушили
чары,  не  вовсе перечеркнули чудеса необыкновенной ночи.  Не  важно,  что я
вскоре поняла причину всего этого праздника, который не нарушил монастырской
тиши улицы Фоссет, но начался еще на рассвете и к полночи достиг наибольшего
размаха.
     В  былые времена,  гласит история,  в судьбе Лабаскура случился роковой
поворот,  и  бог  знает  что  грозило  правам  и  свободам  доблестного  его
населения.  Слухи  о  войнах (хоть  и  не  самые войны) лишили страну покоя;
уличные  беспорядки ее  сотрясали;  строились баррикады;  созывались войска;
летели булыжники и даже пули.  Предание уверяет,  что тогда сложил голову не
один  патриот;  в  старом Нижнем городе почтительно сберегается могила,  где
покоятся священные останки героев.  Словом,  как бы  там ни было,  а  память
возможно и  впрямь существовавших мучеников отмечается и  поныне каждый год,
причем утром  в  храме Иоанна Крестителя служат по  ним  панихиду,  а  вечер
посвящается зрелищам, иллюминации и гуляньям, какие и открылись сейчас моему
взору.
     Пока я  разглядывала изображение белого ибиса{437} на верхушке колонны,
пока  прикидывала длину озаренной факелами аллеи,  в  конце которой покоился
сфинкс,  общество, привлекшее мое внимание, вдруг скрылось, верней растаяло,
словно видение.  Да и все происходило будто во сне;  очертания расплывались,
движения порхали, голоса звучали эхом, смутно и будто дразнясь. Вот Полина с
друзьями исчезла, и я уже не знала, точно ли я видела их; и я не жалела, что
теперь мне больше не за кем пробираться в  толпе;  я не горевала о том,  что
теперь мне не у кого искать защиты.
     И   ребенку  нечего  было  бояться  в   этой  праздничной  толчее.   Из
окрестностей Виллета съехались чуть не все крестьяне,  и достойные горожане,
разодетые в  пух и  прах,  высыпали на улицы.  Моя соломенная шляпа мелькала
незамеченная  среди  капоров  и  жакетов,   легоньких  юбочек  и  миткалевых
мантилек;  правда,  я,  предосторожности ради, хитро пригнула поля с помощью
лишней ленты и чувствовала себя безопасно, как под маской.
     Я  благополучно прошла по улицам и  благополучно вмешалась в самую гущу
толпы. Не в моей власти было удержаться на месте и спокойно наблюдать; общий
стих веселого буйства мне передался;  я  глотала ночной воздух,  полнившийся
внезапными вспышками света и взрывами звуков. Что до Надежды и Счастья - я с
ними уже распростилась, но нынче я презрела Отчаяние.
     Смутной целью моей было отыскать каменную чашу водоема с  ясной водой и
зеленым тростником;  эта  зелень и  прохлада манили меня,  как  родник манит
путника,  изнывающего от жажды.  Посреди грохота,  блеска, толчеи и спешки я
тайно  мечтала приблизиться к  круглому зеркалу,  в  которое смотрится тихая
бледная луна.
     Я хорошо знала дорогу, но внезапный шум или зрелище то и дело отвлекали
меня,  и  я  все время сворачивала то в одну,  то в другую аллею.  Вот я уже
увидела густые деревья,  окаймляющие зыбкую гладь,  как  вдруг  над  поляною
справа грянул такой звук, словно разверзлись небеса, - верно, такой же точно
звук грянул над Вифлеемом{438} в ночь благих известий.
     Песнь,   сладкая  музыка   родилась  где-то   вдали,   но   неслась  на
стремительных крылах,  неся  сквозь  ночные тени  гармонию,  столь  мощную и
сокрушительную, что, не будь у меня под боком дерева, я бы, верно, свалилась
на  землю.  Голосов было без  счета;  пели разные и  многие инструменты -  я
различила только рог. Словно само море завело дружную песнь волн.
     Прибой накатил,  а потом отхлынул,  и я пошла следом за ним. Я пришла к
постройке в  византийском духе,  вроде беседки,  почти в самом центре парка.
Вокруг стояла тысячная толпа, собравшаяся слушать музыку под открытым небом.
Кажется,  то  был  "Хор  охотников";  ночь,  парк,  луна  и  собственное мое
настроение удесятеряли силу звуков и впечатление от них.
     Здесь собрались знатные дамы,  и  при  этом освещении все  они казались
очень красивыми;  на  одних были одежды из  газа,  на  других из сверкающего
атласа.  Дрожали цветы и  блонды и колыхались вуали,  когда раскаты могучего
хора сотрясали воздух.  Большинство дам сидело в легких креслах,  а у них за
спиной и  рядом  стояли их  спутники.  Остальную толпу  составляли горожане,
простонародье и  блюстители порядка.  Среди них-то я и встала.  Я с радостью
поместилась рядом с  коротенькой юбчонкой и  сабо,  не  будучи знакома с  их
владелицей,  а  потому не  рискуя разделить ее шумные впечатления;  я  могла
спокойно издали поглядывать на шелковые платья,  бархатные мантильи и  перья
на  шляпах.  Мне  нравилось быть  одной,  совсем одной  посреди всего  этого
оживления и гама.  Не имея ни сил,  ни желания проталкиваться сквозь плотную
людскую массу,  я осталась в самом заднем ряду,  откуда мне все было слышно,
но видно немногое.
     - Мадемуазель очень неудобно встали,  - произнес голос у меня над ухом.
Кто это осмелился заговорить со мной, когда я вовсе не расположена к беседе?
Я  оглянулась  довольно  сердито.   Я  увидела  господина,   совершенно  мне
незнакомого,  как мне сперва показалось;  но уже через мгновение я  узнала в
нем книгопродавца,  снабжавшего улицу Фоссет книгами и тетрадями; в пансионе
знали  его  за  человека  вздорного  и  резкого,   даже  с  нами,   оптовыми
покупателями;  я  же была к  нему скорей расположена и  находила учтивым,  а
иногда и  любезным;  однажды он  даже оказал мне услугу,  взяв на  себя труд
разобраться вместо меня в скучной операции обмена иностранных денег.  Он был
неглуп;  за суровостью его скрывалось доброе сердце;  иной раз меня посещала
мысль,  что кое-что в нем схоже с кое-какими чертами мосье Эманюеля (который
был с  ним коротко знаком и которого я нередко заставала у него за конторкой
листающим свежие  нумера  журналов);  этим-то  сходством и  объясняю я  свою
снисходительность к мосье Мире.
     Странно сказать,  но  он узнал меня под соломенной шляпой и  шалью;  и,
несмотря на  мои протесты,  он  тотчас провел меня сквозь толпу и  нашел для
меня  место  поудобней;  на  этом  не  кончились  его  бескорыстные  заботы;
откуда-то  он  раздобыл мне стул.  Я  лишний раз убедилась в  том,  что люди
суровые  -  часто  отнюдь  не  худшие  представители рода  человеческого,  и
скромное  положение в  обществе  отнюдь  не  доказательство грубости чувств.
Мосье Мире,  например,  нисколько не удивился, повстречав меня здесь одну; и
счел  это  лишь  поводом  оказывать мне  ненавязчивые,  но  деятельные знаки
внимания.  Подыскав для меня место и стул, он удалился, не задавая вопросов,
не  отпуская  замечаний и  вообще  больше  ничем  не  докучая  мне.  Недаром
профессор Эманюель любил расположиться с  сигарой в  кресле у  мосье Мире  и
листать журналы - эти двое подходили друг к другу.
     Я  не просидела и  пяти минут,  как обнаружила,  что случай и достойный
буржуа вновь  свели меня  с  уже  знакомой семейной группой.  Прямо напротив
сидели  Бреттоны  и  де  Бассомпьеры.   Рядом  со  мной  -  рукой  подать  -
располагалась сказочная фея,  чей  снежно-белый  и  нежно-зеленый наряд  был
словно соткан из лилий и  листвы.  Крестная моя сидела тут же,  и  подайся я
вперед,  ленты на  ее  капоре задрожали бы  от  моего дыхания.  Совсем рядом
сидели они;  меня узнал человек почти чужой,  и  мне сделалось не по себе от
соседства близких друзей.
     Я вздрогнула, когда миссис Бреттон обернулась к мистеру Хоуму и, словно
вдруг что-то припомнив, сказала:
     - Интересно,  как понравился бы праздник моей неколебимой Люси, если бы
она тут оказалась? Надо бы нам захватить ее сюда, она бы порадовалась.
     - Да,  конечно,  конечно, порадовалась бы на свой манер; жаль, мы ее не
позвали,  -  возразил добрый господин и добавил: - Я люблю смотреть, как она
радуется; сдержанно, тихо, но от души.
     О  милые,  как я  любила их  тогда,  как люблю и  поныне,  вспоминая их
трогательное участие.  Если б они знали, какая пытка согнала Люси с постели,
довела чуть не до исступления. Я готова была повернуться к ним и ответить на
их  доброту благодарным взглядом.  Мосье де  Бассомпьер почти не  знал меня,
зато я его знала и ценила его душу, ее простую искренность, живую нежность и
способность зажигаться.  Возможно,  я  бы и заговорила,  но тут как раз Грэм
повернулся;  он  повернулся пружинисто и  твердо,  движение это  было  столь
отлично от  суетливых движений низкорослых людей;  за  ним  гудела  огромная
толпа;  сотни  глаз  могли встретить и  поймать его  взгляд -  отчего же  он
устремил на меня всю силу синего,  пристального взора? И отчего, если уж ему
так хотелось на  меня посмотреть,  не довольствовался он беглым наблюдением?
Отчего откинулся он  в  кресле,  упер локоть в  его  спинку и  принялся меня
изучать?  Лица моего он не видел,  я прятала его;  он не мог меня узнать;  я
наклонилась,  отвернулась,  я мечтала остаться неопознанной. Он встал, хотел
было пробраться ко мне,  еще бы минута -  и он бы меня разоблачил;  и мне бы
никуда от него не деться. Мне оставалось одно только средство - я всем свои