Она еще маленькая, да, Люси? Вы не заметили, сколько ей лет?
     - Вовсе  я  не  ребенок,  мне  уже  семнадцать лет,  -  с  достоинством
возразила его пациентка.  И тотчас добавила:  -  Пусть папа придет,  мне без
него страшно.
     Карета подъехала.  Отец девочки сменил Грэма.  Но передавая ее из рук в
руки, ей причинили боль, и она застонала.
     - Милая моя,  -  сказал отец нежно. И обратился к Грэму: - Вы говорите,
сэр, что вы врач?
     - Да. Доктор Бреттон с "Террасы".
     - Не угодно ли сесть в мою карету?
     - Меня ждет моя. Я пойду поищу ее и поеду следом.
     - Сделайте милость.  -  И он назвал свой адрес:  - Отель Креси на улице
Креси.
     Мы  отправились следом за ними.  Кучер гнал.  Мы с  Грэмом оба молчали.
Начиналось необычайное приключение.
     Мы не сразу нашли свою карету и добрались до "отеля" минут через десять
после незнакомцев.  То был "отель" в здешнем понимании слова - целый квартал
жилых домов, не гостиница - просторные, высокие зданья, с огромной аркой над
воротами, ведущими крытым переходом во внутренний дворик.
     Мы  высадились,  прошли по широким мраморным ступеням и  вошли в  номер
второй во втором этаже:  бельэтаж,  как объяснил мне Грэм,  отвели какому-то
русскому князю.  Мы  снова позвонили в  дверь и  получили доступ к  анфиладе
прекрасных покоев.  Слуга в  ливрее доложил о нас,  и мы ступили в гостиную,
где по-английски горел камин,  а  на  стенах сверкали чужеземные зеркала.  У
камина теснилась группка - легкое созданьице тонуло в глубоком кресле, подле
хлопотали две женщины и стоял седой господин.
     - Где  Хариет?  Пусть  она  придет ко  мне!  -  слабо  произнес девичий
голосок.
     - Где миссис Херст? - нетерпеливо и строго осведомился седой господин у
доложившего о нас слуги.
     - Барышня, на беду, сама отпустила ее до завтра.
     - Да,  верно.  Я  отпустила ее.  Она поехала к сестре.  Я отпустила ее,
теперь я вспомнила,  -  откликнулась барышня.  - Так жаль. Манон и Луизон ни
слова моего не понимают и, сами того не желая, делают мне больно.
     Доктор Джон и господин,  обменявшись поклонами, принялись совещаться, а
я тем временем направилась к креслу и сделала все, о чем просила бедняжка. Я
еще  помогала ей,  когда  подошел Грэм;  столь же  умелый костоправ,  как  и
врачеватель прочих  недугов,  осмотрев  больную,  он  заключил,  что  случай
несложный,  серьезных повреждений нет и он справится сам. Он велел горничным
отнести ее в спальню и шепнул мне на ухо:
     - Идите и вы,  Люси; они, кажется, бестолковые. Последите за ними, чтоб
не сделали ей больно. С ней надо обращаться очень осторожно.
     Спальню затеняли тяжелые голубые шторы  и  дымка  муслиновых занавесок;
постель  показалась мне  снежным сугробом или  облаком,  до  того  была  она
воздушная,  сверкающая, пушистая. Отстранив женщин, я раздела их госпожу без
их помощи,  добронамеренной,  но неловкой.  Тогда мне было не до того,  чтоб
замечать  отдельные предметы ее  одежды,  но  я  вынесла  общее  впечатление
изысканности,  утонченности,  изящества,  и уж потом, размышляя на досуге, я
дивилась тому, насколько непохоже все это на оснастку мисс Джиневры Фэншо.
     Сама девушка была маленькая,  хрупкая и сложена как статуя.  Откинув ее
густые,  легкие волосы,  мягкие,  сияющие и  ароматные,  я  разглядела юное,
измученное,  но благородное лицо,  лоб,  ясный и  гладкий;  тонкие,  неяркие
брови, ниточками убегающие к вискам; природа подарила ей удивительные глаза;
огромные, глубокие, ясные, они словно господствовали над остальными чертами,
быть может,  в иное время и значительными,  но сейчас попросту жалкими. Кожа
была гладкая и  нежная,  шею и  руки,  словно цветочные лепестки,  испещряли
нежные жилки;  тонкий ледок гордости подернул эти черты,  а  изгиб рта,  без
сомнения неосознанный,  приведись мне увидеть его впервые в  обстоятельствах
иных,  более счастливых,  показался бы  мне  непозволительным свидетельством
того, что юная особа чересчур о себе мнит.
     Поведение ее,  когда доктор Джон ее осматривал,  сперва вызывало у меня
улыбку;  она вела себя ребячески,  но  твердо,  однако же вдруг обращалась к
нему со странной резкостью и требовала,  чтоб он поосторожней ее трогал и не
мучил.  Большие глаза то и дело устремлялись на его лицо,  словно изумленный
взгляд милого ребенка.  Не знаю, чувствовал ли Грэм, что она его изучает, но
если и  чувствовал,  но ничем себя не выдал и ни разу не спугнул ее ответным
взглядом.  Он делал свое дело с редким тщанием и заботой,  стараясь, сколько
возможно,  не  причинять ей  боли,  и  был вознагражден произнесенным сквозь
зубы:
     - Спасибо, покойной ночи, доктор.
     Она  едва  пробормотала эти  слова,  однако же,  скрепила их  глубоким,
прямым взором, удивительно твердым и пристальным.
     Повреждения оказались  неопасны;  отец  ее  встретил  это  заключенье с
улыбкой,  такой  благодарной и  счастливой,  что  она  тотчас  меня  к  нему
расположила.  Он принялся выказывать Грэму свою признательность,  оставаясь,
разумеется,  в рамках,  какие положены англичанину в обращении к незнакомцу,
пусть и сослужившему ему добрую службу; он пригласил его завтра же прийти.
     - Папа,  -  раздался голос из-за полога постели.  - Поблагодари и даму.
Она еще здесь?
     Я раздвинула полог и с улыбкой посмотрела на нее.  Боль отпустила ее, и
она лежала спокойно,  бледная, но хорошенькая. Тонкое ее лицо, верно, лишь с
первого взгляда казалось гордым и заносчивым; я уже начинала угадывать в нем
нежность.
     - Я весьма признателен нашей новой знакомой,  -  откликнулся отец, - за
ее доброту к моей дочери.  Уж и не знаю,  как рассказать миссис Херст о том,
кто ее заменил; боюсь, как бы она не стала ревновать и стыдиться.
     Полные  самых   дружеских  чувств,   мы   откланялись,   отказались  от
гостеприимного  приглашенья  подкрепиться,  сославшись  на  поздний  час,  и
покинули отель Креси.
     На возвратном пути мы проезжали мимо театра.  Он тонул во тьме.  Стояла
мертвая тишина;  ревущая,  бурлящая толпа исчезла,  будто не бывала;  фонари
погасли,  как и злополучное пламя.  На другое утро газеты сообщали,  что это
искра упала на обрывок декорации, он вспыхнул, но его тотчас погасили.


                                 Глава XXIV

        "МОСЬЕ ДЕ БАССОМПЬЕР"

     Того,  кто обречен жить в  тиши,  кому выпала жизнь в  стенах школы или
другого  отгороженного от  мира  прибежища,  порой  надолго забывают друзья,
обитатели шумного света.  Вдруг,  ни с того ни с сего, после особенно частых
встреч,  которые сулили оживление,  а  не  прекращение дружбы,  -  наступает
пауза,  полное молчание,  долгая пустота забвенья.  Ничто  не  нарушает этой
пустоты,  столь же полной,  сколь и необъяснимой.  Нет больше писем,  прежде
приходивших то  и  дело;  нет  визитов,  ставших уже  привычными;  почта  не
приносит ни книг, ни бумаги, никаких вестей.
     Всегда  сыщутся причины этим  перерывам,  только  они  неведомы бедному
отшельнику.  Покуда он томится в тесной келье, знакомцы его кружатся в вихре
света.  Пустые дни  катятся для  него так медленно,  что бескрылые часы едва
влекутся,  словно унылые бродяги,  не чающие добраться до межевого столба, а
то  же самое время,  быть может,  для друзей его полно событий и  летит,  не
успевая оглядеться.
     Отшельнику, ежели он отшельник разумный, - остается забыть обо всем, не
предаваться ни чувствам,  ни мыслям и пережидать холод.  Ему следует понять,
что  Судьба судила ему уподобиться маленькому зверьку соне и  не  горевать о
себе,  свернуться калачиком,  забиться в норку, покориться и перезимовать во
льду.
     Ему остается сказать себе: "Что поделать, чему быть, того не миновать".
И быть может, в один прекрасный день отворится ледяной склеп, повеет весною,
его  согреет луч  солнца и  теплый ветерок;  колыханье трав,  птичий щебет и
пенье  раскованных струй коснется его  слуха,  призывая к  новой жизни.  Это
может случиться,  но  может и  не случиться.  Сердце его может сковать мороз
так,  что оно уж не оттает. Теплой веселой весной лишь косточки бедного сони
могут достаться ворону или сороке.  Но даже и тогда - что поделать! С самого
начала ему следовало помнить о  том,  что он смертен и  однажды пройдет путь
всякой плоти.
     После того знаменательного вечера в театре для меня настали семь недель
пустых,  как семь листов белой бумаги;  ни  слова не начерталось на них,  ни
встречи, ни знака.
     Когда прошла половина этого срока, я стала тревожиться, не случилось ли
чего с моими друзьями на "Террасе".  Середина пустоты -  всегда самое тяжкое
для затворника время:  нервы напряжены долгим ожиданьем;  страхи и сомненья,
которые он прежде отгонял,  набирают силу и мстительно на него набрасываются
всею ордой.  Даже ночь не  несет ему  покоя,  сон  бежит от  него,  ложе его
осаждают  вражеские  силы,  полчища  мрачных  видений,  с  угрозой  всеобщей
погибели во главе,  смыкают свои ряды и на него наступают. Бедняга! Напрасно
тщится он их побороть, где ему выстоять против них, жалкому одиночке!
     На  последней из этих долгих семи недель я  уступила мысли,  в  которой
целых  шесть  недель  не  хотела себе  признаться,  -  что  пустот таких  не
избежать,  что  они  следствие обстоятельств,  указ судьбы,  моя  участь,  и
главное -  о  причине их нечего и  дознаваться,  и винить решительно некого.
Разумеется,  я не стала корить себя за то,  что мучаюсь,  слава богу, в моей
душе есть справедливость и  она не  допускала меня до подобной глупости,  но
упрекать других за молчанье -  для этого я слишком хорошо их знала,  считала
безупречными,  и  здесь мой ум  был с  сердцем в  ладу.  Но на моем долгом и
тернистом пути я  томилась по лучшим дням.  Чего только я  не перепробовала,
чтоб скоротать одинокие часы:  затеяла плести мудреное кружево,  корпела над
немецкими глаголами,  перечла  все  самые  толстые и  скучные книжки,  какие
отыскались на полках;  и все это с большим прилежаньем. Быть может, я просто
выбирала занятия невпопад?  Не  знаю.  Знаю только,  что  успех был такой же
точно, как если б я жевала оглоблю, чтобы насытиться, или пила рассол, чтобы
утолить жажду.
     Час мучений наступал,  когда ждали почту. Увы, я хорошо знала, когда ее
приносят,  и  тщетно  старалась себя  обмануть  и  отвлечь,  страшась  пытки
ожиданья и горечи обманутой надежды, ежедневно предварявших и сопровождавших
слишком знакомый звонок.
     Думаю,  звери,  которых держат в  клетках и кормят так скудно,  что они
едва не  гибнут с  голоду,  ждут кормежки с  тем же нетерпеньем,  с  каким я
ожидала письма.  Ох!  Говоря по  правде и  отступая от  притворно спокойного
тона,  в  каком уже  нет сил продолжать больше,  за  семь недель я  пережила
непереносимую боль и страх,  мучилась догадками, не раз теряла всякую веру в
жизнь и  делалась добычей отчаянья самого горького.  Тоска камнем давила мне
на сердце, и оно даже билось с трудом, мучительно ее одолевая. Письмо, милое
письмо никак не приходило; а мне не было иной отрады.
     Совершенно истомясь,  я  снова и  снова прибегала к  одному и  тому  же
средству: я перечитывала пять старых писем.
     Как быстро пролетел блаженный месяц,  свидетель пяти этих дивных чудес!
Я  принималась за них всегда ночью и,  не смея каждый вечер спрашивать свечу
на  кухне,  купила себе тоненькую свечку и  спички,  прокрадывалась с  нею в
спальню и  лакомилась черствой коркой на  пиру Бармесидов{275}.  Она меня не
насыщала.  Я чахла и скоро исхудала, как тень. А ведь других болезней у меня
не было.
     Однажды  вечером  я   перечитывала  письма  уже  не   без  досады,   от
непрестанного мельканья в  глазах  их  строки  начинали  терять  значение  и
прелесть; золото осыпалось сухой осенней листвой, и я горевала об его утрате
- как  вдруг  на  лестнице раздались быстрые  шаги.  Я  узнала  походку мисс
Джиневры Фэншо.  Верно, она ужинала в городе, теперь воротилась и собиралась
повесить в шкаф шаль или что-то еще.  Так и есть.  Она явилась,  разодетая в
пестрые шелка,  шаль сползла с плеч,  локоны развились от сырости и небрежно
падали ей на плечи.  Я едва успела спрятать и запереть свои сокровища, а она
уже стояла рядом со мной и была, кажется, в прескверном расположении духа.
     - Какой глупый вечер. Какие они глупые, - начала она.
     - Кто?  Уж не миссис ли Чамли? А мне казалось, что вам очень нравится у
нее бывать.
     - Я не была у миссис Чамли.
     - Вот как? Вы еще с кем-то подружились?
     - Приехал мой дядя де Бассомпьер.
     - Дядя де Бассомпьер! И вы не рады? А я-то думала, что вы его обожаете.
     - И неверно думали. Он несносен. Я его ненавижу.
     - Оттого,  что  он  иностранец?  Или по  какой-то  еще столь же  важной
причине?
     - Вовсе он не иностранец.  Он, слава богу, англичанин. И года три назад
еще прекрасно носил английскую фамилию.  Но мать у него была иностранка,  де
Бассомпьер, и кто-то у нее в семье умер и оставил ему титул, состояние и эту
фамилию; теперь он большой человек.
     - Оттого-то вы и возненавидели его?
     - А  знаете,  что про него мама говорит?  Он мне не родной дядя,  а муж
тетки.  Мама его не выносит,  она говорит,  что он свел в могилу бедную тетю
Джиневру.  Злючка,  так волком и смотрит. Ужасный вечер! - продолжала она. -
Больше я не пойду к нему в отель.  Вообразите -  я вхожу в комнату,  одна, а
старый пятидесятилетний дядя выходит ко мне, но, не поговорив со мной и пяти
минут, поворачивает мне спину, - и это буквально! - а потом вдруг выходит из
комнаты. Ну и манеры! Видно, его совесть мучит, ведь говорят, я вылитая тетя
Джиневра. Мама говорит, я до смешного на нее похожа.
     - Вы были единственной гостьей?
     - Единственной гостьей?  Да.  Потом пришла девчонка,  моя  кузина.  Она
такая неженка, он так с нею носится.
     - Значит, у мосье де Бассомпьера есть дочь?
     - Да, да. Вы просто истерзали меня расспросами. Господи! Я так устала!
     Она  зевнула.  Без  всяких церемоний она растянулась на  моей кровати и
добавила:
     - Кажется,  мадемуазель чуть не в кашу раздавили, когда была толкучка в
театре, месяца два тому назад.
     - А вот оно что! Так они живут в большом отеле на улице Креси, да?
     - Именно там. Откуда вы знаете?
     - Я там была.
     - Вы?  Любопытно!  Где только вы  не бываете!  Верно,  вас повезла туда
матушка Бреттон. Они с эскулапом вхожи в отель. Кажется, "мой сын Джон"{276}
пользовал мамзель после несчастного случая. Несчастный случай! Вздор! Помяли
ее  не  больше,  чем она того заслуживает за свое зазнайство!  А  теперь там
завязалась такая дружба!  Я  уж слышала и  про "Товарища юных дней",  и  бог
знает про что еще. Ох, до чего же они все глупы!
     - Все! Вы же, говорите, были единственной гостьей.
     - Я так сказала? Ну, просто старуха с сыном не в счет.
     - Доктор и миссис Бреттон тоже были у мосье де Бассомпьера?
     - О!  В  натуральную величину;  и  мамзель разыгрывала из себя хозяйку.
Надутая кукла!
     Мисс Фэншо вяло и равнодушно поведала о причинах своего изнеможенья. Ей
не  курили фимиама,  не  расточали любезностей,  кокетство ее  не попадало в
цель, тщеславие потерпело крах. Она негодовала.
     - Но теперь-то мисс де Бассомпьер уже здорова? - спросила я.
     - Конечно,  здорова,  как мы с  вами.  Только она ужасная притворщица и
корчит из себя больную,  чтоб с нею носились. И вы бы посмотрели, как старый
вдовец укладывает ее  на софу,  а  "мой сын Джон" запрещает ей волноваться и
прочее. Отвратительное зрелище!
     - Оно не было бы столь отвратительно,  если б предмет забот изменился и
на месте мисс де Бассомпьер оказались вы.
     - О! Ненавижу этого Джона! "Мой сын Джон".
     - Да  кого вы означаете этим именем?  Мать доктора Бреттона никогда его
так не называет.
     - И напрасно. Шут гороховый!
     - Тут  вы  грешите против истины.  Эта последняя капля переполняет чашу
моего терпенья, и я настоятельно вас прошу встать с моей кровати и удалиться
из комнаты.
     - Какие страсти!  А личико-то покраснело,  как маков цвет! И отчего это
вы  всегда так  горячо заступаетесь за  Джона?  "Джон Андерсон,  мой  друг!"
Прелестное имя!
     Кипя злостью, которой дать выход было бы прямым безумием, - как сладить
с этим невесомым перышком,  легкокрылым мотыльком! - я задула свечу, заперла
стол и оставила Джиневру,  раз уж она не захотела меня оставить.  Всегдашняя
пустышка стала вдруг уморительно желчной.
     На   другой  день  был  четверг,   так  что  классов  почти  не   было.
Отзавтракали; я забилась в дальний угол. Страшный час, час почты близился, и
я ждала его, как одержимый видениями ждет, верно, появления призрака. Письма
сегодня вряд ли следовало ждать,  но,  как ни старалась, я не могла отогнать
мысль о том, что прийти оно все-таки может.
     Минуты бежали одна  за  другой,  и  страх и  тревога терзали меня почти
непереносимо.  Дул зимний восточный ветер,  а  я  давно уж  изучила свойства
ветров,  такие незаметные, такие неважные для людей благополучных. Восточный
и северный влияют на нас дурно, все боли делают они вдвойне мучительней, все
горести вдвойне печальней.  Южный  ветер порой успокаивает,  западный иногда
бодрит,  если  только  не  несет  на  своих  крыльях грозовых туч,  тяжелых,
гнетущих, давящих на всякую волю.
     Помню,  в  тот  серый,  печальный январский день я  выбежала за  двери,
простоволосая,  побежала в глубь сада и затаилась меж голых кустов, в унылой
надежде,  что  звонок почтальона не  достигнет моего слуха и  пощадит нервы,
измученные одной  несчастной мечтой.  Я  пробыла там,  сколько возможно было
пробыть,  не  привлекая внимания  к  своему  отсутствию.  Я  закутала голову
передником и заткнула уши,  страшась ужасного звонка,  за которым,  я знала,
последуют для меня пустота и молчанье.  Наконец, я отважилась войти в класс,
куда по  причине раннего часа ученицам входить еще  запрещалось.  И  что же!
Первое, что увидела я, был белый предмет на черной столешнице, белый плоский
предмет.  Почтальон приходил,  и я его не слыхала. Розина посетила мою келью
и,  подобно ангелу,  оставила после себя сверкающий след своего прихода.  На
столе сияло письмо,  я  ни с чем не могла его спутать,  а коль скоро на всем
свете я  имела одного-единственного корреспондента,  то  и  прийти оно могло
только от  него.  Значит,  он меня не забыл.  И  как благодарно забилось мое
сердце!
     Подойдя поближе,  нагнувшись к  письму в  отчаянной,  но  почти  верной
надежде узнать знакомую руку,  я,  напротив того,  увидела почерк совершенно
незнакомый -  неясные  женские каракули вместо  твердых,  мужских букв  -  и
подумала,  что  судьба ко  мне слишком сурова.  "Как жестоко!"  -  сказала я
вслух.
     Но и  эту боль я  перенесла.  Жизнь остается жизнью,  как бы она нас ни
ранила:  уши  и  глаза наши продолжают нам  служить,  как бы  мало радости и
утешенья ни сулило то, что придется увидеть и услышать.
     Я  сломала печать,  и  тут  уже  я  узнала  знакомую руку.  Письмо было
помечено "Терраса" и содержало следующее:
     "Милая Люси,  мне пришло в голову поинтересоваться,  отчего я совсем не
слышала о Вас весь последний месяц!  Думаю,  вам нетрудно будет дать отчет о
своем времяпрепровождении.  Наверное,  вы были заняты и  довольны не меньше,
чем мы тут на "Террасе".  Что до Грэма,  то спрос на него растет,  его ищут,
его ценят,  приглашают,  и я боюсь, как бы он совсем не зазнался. Я стараюсь
быть хорошей матерью и умеряю его гордость. Вы сами знаете, лести он от меня
никогда не слышит.  И однако же,  Люси,  до чего же он мил.  Мое материнское
сердце при виде его так и прыгает.  День целый проведя в хлопотах и заботах,
сразившись с сотней капризов, поборов сотню причуд, а иной раз насмотревшись
и на неподдельные муки - ведь и это иногда бывает, - он возвращается вечером
ко мне домой в  таком добром,  славном расположении духа,  что я,  право же,
делаюсь не как все люди,  и когда всем пора спать, для меня