мною следит;  я  слишком хорошо ее знала.  А  до чего же хотелось мне побыть
наедине с бесценным письмом!
     Что  ж,  оставалось идти в  классы.  Нащупав в  заветном хранилище свой
клад,  я спустилась по лестнице.  Неудачи меня преследовали.  В классах, при
свечах,   наводили  чистоту,  как  заведено  было  раз  в  неделю:  скамейки
взгромоздили на  столы,  столбом стояла пыль,  пол почернел от кофейной гущи
(кофе   потреблялся  в   Лабаскуре   служанками  вместо   чая);   беспорядок
совершенный.  Растерянная,  но не сломленная, я отступила в полной решимости
во что бы то ни стало обрести уединенье.
     Взявши в  руки ключ,  которого назначенье я  знала,  я поднялась на три
марша,  дошла  до  темной,  узкой,  тихой  площадки,  открыла старую дверь и
нырнула в  прохладную черную глубину чердака.  Здесь-то  уж  никто  меня  не
застигнет, никто мне не помешает, - никто, ни даже сама мадам. Я прикрыла за
собой дверь;  поставила свечу на  расшатанный ветхий поставец;  закуталась в
шаль,  дрожа  от  пронизывающего холода;  взяла в  руки  письмо;  и,  сладко
замирая, сломала печать.
     "Длинное оно  или  короткое?"  -  гадала  я,  ладонью стараясь отогнать
серебристую мглу, застилавшую мне глаза.
     Оно было длинное.
     "Холодное оно или нежное?"
     Оно было нежное.
     Я  не  многого  ждала,   я  держала  себя  в  руках,   обуздывала  свое
воображенье,  и  оттого письмо мне  показалось очень  нежным.  Я  измучилась
ожиданием, истомилась, и оттого, верно, оно мне показалось еще нежней.
     Надежды мои были так скромны, страхи - так сильны; и меня охватил такой
восторг сбывшейся мечты,  каким мало  кому  во  всю  жизнь хоть однажды дано
насладиться.  Бедная английская учительница на  промозглом чердаке,  читая в
тусклом неверном свете свечи письмо -  доброе, и только, - радовалась больше
всех принцесс в  пышных замках;  ибо  мне  эти добрые слова показались тогда
божественными.
     Разумеется,  столь призрачное счастье не может долго длиться; но покуда
длилось -  оно было подлинно и  полно;  всего лишь капля -  но какая сладкая
капля -  настоящей медвяной росы.  Доктор Джон писал ко  мне пространно,  он
писал  с  удовольствием,   писал  благосклонно,   весело  припоминая  сцены,
прошедшие перед глазами у нас обоих,  места,  где мы вместе побывали, и наши
беседы,  и  все маленькие происшествия блаженных последних недель.  Но самое
главное в письме,  то,  что наполняло меня таким восторгом,  - каждая строка
его,  веселая, искренняя, живая, говорила не столько о добром намерении меня
утешить,  сколько о собственной радости.  Быть может, ему не захочется к ней
вернуться -  я об этом догадывалась, более того, была в этом убеждена; но то
в  будущем.  Настоящий же  миг  оставался не  омрачен,  чист,  не  замутнен;
совершенный,  ясный, полный, он осчастливил меня. Словно мимолетящий серафим
присел рядышком, склонясь к моему сердцу, сдерживая трепет утешных, целящих,
благословенных крыл.  Доктор Джон, потом вы причинили мне боль; да простится
вам все зло - от души вам прощаю - за этот бесценный миг добра!
     Правда ли,  что злые силы стерегут человека в минуты счастья?  Что злые
духи следят за нами, отравляя воздух вокруг?
     На огромном пустом чердаке слышались странные шорохи. Среди них я точно
различала словно бы  тихие,  крадущиеся шаги:  словно бы  со  стороны темной
ниши,  осажденной зловещими плащами, ко мне подбирался кто-то. Я оглянулась;
свеча моя горела тускло,  чердак был велик, но - о господи, честное слово! -
я  увидела  посреди мрачного чердака черную  фигуру;  прямое,  узкое  черное
платье; а голова перевязана и окутана белым.
     Говори что хочешь,  читатель;  скажи,  что я  разволновалась,  лишилась
рассудка, утверждай, что письмо совсем выбило меня из колеи, объяви, что мне
все это приснилось;  но  клянусь -  я  увидела на  чердаке в  ту ночь образ,
подобный монахине.
     Я закричала; мне сделалось дурно. Приблизься она ко мне - я бы лишилась
чувств.  Но она отступила;  я бросилась к двери.  Уж не знаю,  как одолела я
лестницу.  Миновав столовую, я побежала к гостиной мадам. Я к ней ворвалась.
Я выпалила:
     - На чердаке что-то есть. Я там была. Я видела. Пойдите все, поглядите!
     Я сказала "все",  потому что мне почудилось,  будто в комнате множество
народу. Оказалось же, что там всего четверо: мадам Бек, мать ее, мадам Кинт,
дама с  расстроенным здоровьем,  у нее гостившая в ту пору,  брат ее,  мосье
Виктор Кинт,  и еще какой-то господин,  который,  когда я влетела в комнату,
беседовал со старушкой, поворотив к дверям спину.
     Верно,  я  смертельно побледнела от  ужаса;  я  вся тряслась,  меня бил
озноб.  Четверо вскочили со  своих  мест  и  меня  обступили.  Я  молила  их
подняться на  чердак.  Заметив незнакомого господина,  я  осмелела;  все  же
спокойней,  когда у  тебя  под  рукой двое  мужчин.  Я  обернулась к  двери,
приглашая всех  следовать за  мной.  Тщетно пытались они  меня урезонить;  я
убедила их,  наконец,  подняться на чердак и взглянуть, что это там стоит. И
тогда-то  я  вспомнила о  письме,  оставленном на  поставце рядом со свечою.
Бесценное письмо!  Как  могла я  про него забыть!  Со  всех ног я  бросилась
наверх, стараясь обогнать тех, кого сама же и пригласила.
     И что же!  Когда я взбежала на чердак,  там было темно,  как в колодце.
Свеча погасла.  По  счастью,  кому-то  -  я  полагаю,  это мадам не изменили
спокойствие и  разум -  пришло в голову захватить из комнаты лампу;  быстрый
луч прорезал густую тьму.  Но  куда же подевалось письмо?  Оно теперь больше
меня занимало, чем монахиня.
     - Письмо! Письмо! - Я стонала, я задыхалась. Я ломала руки, я шарила по
полу.  Какая жестокость!  Средствами сверхъестественными отнять у  меня  мою
отраду, когда я не успела еще ею насладиться!
     Не помню, что делали остальные, я их не замечала; меня расспрашивали, я
не слышала расспросов; обыскали все углы; толковали о беспорядке на вешалке,
о дыре, о трещине в стекле на крыше - бог знает о чем еще, не знаю.
     "Кто-то либо что-то тут побывало" - таково было мудрое умозаключенье.
     - Ох!  У  меня  отняли  мое  письмо!  -  сама  не  своя,  вопила бедная
одержимая.
     - Какое письмо,  Люси?  Девочка моя,  какое письмо?  -  шепнул знакомый
голос прямо мне в  уши.  Поверить ли ушам?  Я не поверила.  Я подняла глаза.
Поверить ли  глазам?  Неужто это  тот  самый голос?  Неужто передо мной лицо
самого автора письма?  Неужто передо мной  на  темном чердаке -  Джон  Грэм,
доктор Бреттон собственной персоной?
     Да, это был он. Как раз в тот вечер его позвали пользовать бедную мадам
Кинт; он-то и разговаривал с нею в столовой, когда я туда влетела.
     - Речь о моем письме, Люси?
     - Да,  да,  о нем.  О письме,  которое вы ко мне писали. Я пришла сюда,
чтоб прочесть его  в  тишине.  Я  не  нашла другого места.  Весь день я  его
берегла -  я его не открывала до вечера. Я едва успела его пробежать. Неужто
я его лишусь! Мое письмо!
     - Тш-ш!  Зачем же  так убиваться?  Полноте!  Пойдемте-ка  лучше из этой
холодной комнаты.  Сейчас вызовут полицию для дальнейших розысков.  Нам не к
чему тут оставаться. Пойдемте-ка лучше вниз.
     Мои закоченелые пальцы очутились в  его теплой руке,  и  он  повел меня
вниз, туда, где горел камин. Мы с доктором Джоном сели у огня. Он успокаивал
меня   с   несказанной  добротой,   обещал  двадцать  писем   взамен  одного
утраченного.  Бывают слова и обиды,  острые как нож, и раны от них, рваные и
отравленные, никогда не заживают. Но бывают и утешения столь нежные, что эхо
от них навсегда остается в ушах и до гробовой доски не умолкает, не глохнет,
и  тепло их  не  стынет и  согревает тоскующую душу до  самой смерти.  Пусть
говорили мне  потом,  что  доктор Бреттон вовсе  не  так  прекрасен,  как  я
вообразила,  что  душа его  лишена той высоты,  глубины и  широты,  какими я
наградила ее  в  мечтах.  Не знаю:  он для меня был как родник для жаждущего
путника,  как для иззябшего узника - солнце. Я считала его прекрасным. Таков
он, без сомненья, и был в те минуты.
     Он  с  улыбкой спросил меня,  отчего мне  так дорого его письмо.  Я  не
сказала,  но подумала,  что оно мне дороже жизни.  Я ответила только, что не
так уж много я получала на своем веку милых писем.
     - Уверен,  вы просто не прочитали его,  вот и все, - сказал он. - Не то
не стали бы вы так о нем плакать!
     - Нет,  я  прочитала,  да только один раз.  Я  хочу его перечесть.  Как
жалко,  что  оно пропало.  -  Тут уж  я  не  удержалась и  снова разразилась
слезами.
     - Люси,  Люси,  бедненькая!  Сестричка моя  крестная!  (Если существует
такое родство.) Да вот оно,  вот оно, ваше письмо, нате возьмите! Ах, если б
оно стоило таких слез, соответствовало бы такой нежной безграничной вере!
     Любопытная черточка! Быстрый глаз заприметил письмо на полу, и столь же
быстрая рука  выхватила его  прямо у  меня из-под  носа.  Он  упрятал его  в
жилетный карман.  Будь мое отчаянье хоть на  йоту поменьше,  вряд ли  бы  он
сознался в похищении письма и вернул его мне. Будь мои слезы чуть-чуть менее
бурными и горячими, они бы, верно, лишь потешили доктора Джона.
     Я до того обрадовалась,  обретя письмо,  что и не подумала упрекать его
за пытку, я не могла скрыть радость. Однако ее выразило скорее мое лицо, чем
слова. Говорила я мало.
     - Ну, теперь вы довольны? - спросил доктор Джон.
     Я отвечала, что довольна и счастлива.
     - Хорошо  же,   -  сказал  доктор  Джон.  -  Как  вы  себя  чувствуете?
Успокоились? Нет, я вижу, вы дрожите как осиновый лист.
     Но мне самой казалось, будто я совершенно спокойна. Я уже не испытывала
ужаса. Я овладела собой.
     - Стало быть,  вы в состоянии рассказать мне о том,  что видели? Знаете
ли,  пока из ваших слов ничего нельзя понять.  Вы вбежали в гостиную,  белая
как полотно, и твердили все о "чем-то", а о чем, непонятно. Это был человек?
Или зверь? Что это было такое?
     - Не стану я точно описывать,  что видела,  -  сказала я, - если только
кто-то еще не увидит то же самое.  Пусть тот и  расскажет,  а  я  подтвержу.
Иначе мне не поверят, решат, что я просто видела сон.
     - Нет,  лучше скажите,  - убеждал меня доктор Джон. - Я как врач должен
все выслушать.  Вот я смотрю на вас как врач и читаю, быть может, то, что вы
желаете утаить,  -  по глазам вашим, странно живым, беспокойным, по щекам, с
которых схлынула вся кровь,  по руке,  в  которой вы не в силах унять дрожь.
Ну, Люси, говорите же.
     - Вы смеяться станете...
     - Не скажете - не получите больше писем.
     - Вот вы уже и смеетесь.
     - Я  отниму у вас и сие единственное посланье.  Оно мое,  и,  думаю,  я
вправе так поступить.
     Я  поняла,  что он  надо мною подтрунивает.  Это меня успокоило.  Но  я
сложила письмо и убрала с глаз долой.
     - Прячьте на здоровье,  я  все равно,  если захочу,  его раздобуду.  Вы
недооцениваете мою ловкость рук.  Я  бы мог в цирке фокусы показывать.  Мама
утверждает,  что  у  меня глаз такой же  острый,  как язык,  а  вы  этого не
замечали, верно, Люси?
     - Нет,  нет,  правда,  когда вы были еще мальчиком, я все это замечала.
Тогда больше, чем теперь. Теперь вы сильный, а сила не нуждается в тонкости.
Но вы сохранили "un air fin"*,  как говорят в этой стране, заметный всякому,
доктор Джон. Мадам Бек все разглядела и...
     ______________
     * Хитрый вид (фр.).

     - И оценила,  -  засмеялся он.  - У нее у самой он есть. Но верните мне
мое письмо, Люси, вам оно, я вижу, недорого.
     Я  не  ответила на его вызов.  Грэм чересчур уж развеселился.  На губах
играла странная усмешка,  нежная,  но  она  лишь  опечалила меня,  в  глазах
мелькнули искорки - не злые, но и не обнадеживающие. Я поднялась уходить, не
без унынья пожелав ему доброй ночи.
     Обладая свойством чувствовать, проникать, угадывать чужое настроенье, -
удивительная  его  способность!   -   он   тотчас  понял  мое  невысказанное
недовольство, почти неосознанный упрек. Он спокойно спросил, не обиделась ли
я. Я покачала головой в знак отрицания.
     - Тогда  позвольте  на   прощанье  сказать  вам  кое-что  всерьез.   Вы
взволнованы до  чрезвычайности.  По  лицу и  поведенью вашему,  как бы вы ни
держали себя в руках,  я вижу точно,  что с вами случилось. Вы остались одна
на  холодном  чердаке,  в  мрачном  склепе,  темнице,  пропахшей сыростью  и
плесенью,  где,  того гляди, схватишь простуду и чахотку - вам бы лучше и на
миг туда не заходить,  -  и,  верно,  увидели (или вам это показалось) нечто
ловко рассчитанное на то,  чтоб вас поразить. Знаю, вас не испугать простыми
страхами,  вы не боитесь разбойников и прочее. Но думаю, страх вмешательства
потусторонних сил  способен совсем расстроить ваше воображенье.  Успокойтесь
же. Все это нервы, я вижу. Объясните же, что вы видели.
     - Вы никому не скажете?
     - Ни  одной живой душе.  Положитесь на меня,  как положились бы на отца
Силаса.  Возможно,  я даже лучший хранитель тайн,  хоть не дожил покамест до
седых волос.
     - И смеяться не будете?
     - Возможно,  и посмеюсь, ради вашей же пользы. Не издевки ради. Люси, я
ведь вам друг, только вы по своей робости не хотите этому поверить.
     Он правда смотрел на меня дружески; странная улыбка исчезла, погасли те
искорки в  глазах,  сгладились странные складки у  губ,  глаз и  носа,  лицо
выражало участие.  Я успокоилась,  прониклась к нему доверием и рассказала в
точности все что видела.  Еще прежде я  поведала ему легенду об  этом доме -
коротая время в тот октябрьский денек, когда мы с ним скакали верхом по Bois
L'Etang.
     Он задумался, и тогда мы услышали шаги на лестнице - все спускались.
     - Они  нам не  помешают?  -  осведомился он,  недовольно оглядываясь на
дверь.
     - Нет,  они сюда не войдут,  -  ответила я. Мы сидели в малой гостиной,
куда мадам не  заходила вечерами и  где просто каким-то  чудом еще не  погас
огонь в камине. Все прошли мимо нас в столовую.
     - Ну вот,  - продолжал он. - Они станут толковать о ворах, грабителях и
прочее. И пусть их. Ничего им не объясняйте, не рассказывайте никому о своей
монахине. Она может снова вас посетить. Не пугайтесь.
     - Стало быть,  вы считаете ее,  -  сказала я в тайном ужасе,  -  плодом
моего воображенья? И она может нежданно-негаданно явиться снова?
     - Я  считаю ее  обманом зренья.  И  боюсь,  ей помогло дурное состояние
вашего духа.
     - Ох,  доктор Джон. Неужто мне могло привидеться такое? Она была совсем
как настоящая. А можно это лечить? Предотвратить?
     - Лечить это  надобно счастьем,  предотвратить можно веселостью нрава -
взращивайте в себе и то и другое.
     Взращивать счастье?  Я  не  слыхивала более  нелепой  насмешки.  И  что
означает  подобный совет?  Счастье  ведь  не  картофель,  который  сажают  и
удобряют навозом.  Оно сияет нам с небес. Оно - как божья роса, которую душа
наша неким прекрасным утром вдруг пьет с чудесных трав рая.
     - Взращивать счастье?  -  выпалила я. - А вы-то сами его взращиваете? И
удается это вам?
     - Я от природы веселый. Да и беды меня пока минуют. Нам с матушкой было
пригрозила одна напасть, но мы над ней насмеялись, отмахнулись от нее, и она
прошла стороной.
     - И это называете вы взращивать счастье?
     - Я не поддаюсь тоске.
     - А я сама видела, как она вас одолела.
     - Уж не из-за Джиневры ли Фэншо?
     - Будто она не сделала вас несчастным!
     - Вздор, какие глупости! Вы же видите, теперь мне хорошо.
     Если  веселые  глаза  и  лицо,   излучающее  бодрость  и  силу,   могут
свидетельствовать о радости - то ему и впрямь было хорошо.
     - Да, вы не кажетесь унылым и растерянным, - согласилась я.
     - Но почему же,  Люси, и вам не глядеть и не чувствовать себя, как я, -
весело, смело, и тогда никаким монахиням и кокеткам во всем крещеном мире не
подступиться к вам. Дорого б я дал, чтоб вы ободрились. Попробуйте.
     - Ну, а что, если я вот сейчас приведу к вам мисс Фэншо?
     - Клянусь  вам,   Люси,   она  не   тронет  моего  сердца.   Разве  что
одним-единственным средством  -  истинной,  о  да!  -  и  страстной любовью.
Меньшей ценой ей прощенья не заслужить.
     - Полноте! Да вы готовы были умереть за одну ее улыбку!
     - Переродился,  Люси,  переродился!  Помните, вы называли меня рабом. А
теперь я свободен!
     Он встал;  в  посадке головы,  осанке его,  в  сияющих глазах,  во всей
манере,  во  всем -  была свобода,  не  простая непринужденность,  но прямое
презренье к прежним узам.
     - Мисс Фэншо,  - продолжал он, - заставила меня пережить чувства, какие
теперь мне уж не свойственны.  Теперь уж я не тот и готов платить любовью за
любовь, нежностью за нежность, и притом доброй мерой.
     - Ах, доктор, доктор! Не вы ли сами говорили, что в натуре вашей искать
препятствий в любви, попадаться в сети гордой бесчувственности?
     Он засмеялся и ответил:
     - Натура моя переменчива.  Часто я  сам же смеюсь над тем,  что недавно
поглощало все  мои  помыслы.  А  как  вы  думаете,  Люси (это уже  натягивая
перчатки), придет еще ваша монахиня?
     - Думаю, не придет.
     - Если придет,  передайте ей от меня поклон, поклон от доктора Джона, и
умолите ее подождать его визита. Люси, а монахиня хорошенькая? Хорошенькое у
нее лицо? Вы не сказали. А ведь это очень важно.
     - У  нее  лицо  было  закутано белым,  -  сказала я.  -  Правда,  глаза
блестели.
     - Неполадки в ведьминой оснастке!  -  непочтительно закричал он.  -  Но
глаза-то хоть красивые - яркие, нежные?
     - Холодные и неподвижные, - был ответ.
     - Ну и господь с ней совсем.  Она не будет вам докучать,  Люси.  А если
придет, пожмите ей руку - вот так. Как вы думаете - она стерпит?
     Нет,  рукопожатье было,  пожалуй,  чересчур нежное и сердечное, так что
призраку не  стерпеть;  такова  же  была  и  улыбка,  которой сопровождались
рукопожатье и два слова: "покойной ночи".
     Что  же  было на  чердаке?  Что  нашли они там?  Боюсь,  они обнаружили
немногое.  Сначала говорили о переворошенных плащах;  но потом мадам Бек мне
сказала,  что висели они как всегда. Что же до разбитого стекла на крыше, то
она  утверждала,  будто  стекла там  вечно  бьются и  трескаются;  вдобавок,
недавно прошел ужасный ливень и град.  Мадам с пристрастием допросила меня о
причине моего испуга, но я рассказала ей только про смутную фигуру в черном.
Слова "монахиня" я избегала тщательно, опасаясь, как бы оно тотчас не навело
ее на мысль о  романтических бреднях.  Она велела мне молчать о происшедшем,
ничего не говорить воспитанницам,  учителям, служанкам; я удостоилась похвал
за то,  что благоразумно явилась сразу к  ней в  гостиную,  а  не побежала в
столовую с ужасной вестью. На том и оставили разговоры о событии. Я же тайно
и  грустно  размышляла наедине сама  с  собою  о  том,  явилось ли  странное
существо из сего мира или из края вечного упокоенья;  или оно и впрямь всего
лишь порожденье болезни, которой я стала жертвой.


                                Глава XXIII

        "ВАШТИ"

     Грустно размышляла,  сказала я? Нет! Новые впечатления мною завладели и
прогнали мою  грусть прочь.  Вообразите овраг,  глубоко упрятанный в  лесной
чащобе;  он таится в туманной мгле. Его покрывает сырой дерн, бледные, тощие
травы;  но вот гроза или топор дровосека открывают простор меж дубов; свежий
ветерок залетает в овраг; туда заглядывает солнце; и грустный холодный овраг
оживает, и жаркое лето затопляет его сияньем блаженных небес, которых бедный
овраг прежде и не видывал.
     Я перешла в новую веру - я поверила в счастье.
     Три недели минуло с  события на чердаке,  а в мой ларец,  мою шкатулку,
вернее,  в  ящик комода вдобавок к первому письму легли четыре ему подобных,
начертанные той же  твердой рукой,  запечатанные той же  отчетливой печатью,
полные той  же  живой отрадой.  Живой отрадой дарили они меня тогда;  спустя
годы я перечла и