всего  этого  не  примете?  Вы
презираете это?  Нет, вы притворяетесь, вы неискренни - вы любите его, вы от
него  без  памяти,  но  насмехаетесь над  его  чувством,  чтобы  еще  крепче
привязать его к себе, не правда ли?
     - Вот еще!  Как много вы говорите!  Я не поняла и половины из того, что
вы сказали.
     К этому моменту я успела увести ее в сад. Теперь я заставила ее сесть и
заявила,  что не дам ей двинуться с места,  пока она не признается,  кого же
она, в конце концов, предпочитает - человека или обезьяну.
     - Это  его-то  вы  называете  человеком,  -  промолвила  она,  -  этого
рыжеволосого буржуа, откликающегося на имя Джон! - Cela suffit: je n'en veux
pas*.  Полковник де Амаль -  господин знатный и благородный, у него отличные
манеры и  очаровательная внешность -  бледное,  интересное лицо,  а волосы и
глаза  настоящего  итальянца.  Кроме  того,  он  великолепнейший собеседник,
вполне в  моем  вкусе  -  в  нем  нет  чувствительности и  степенности того,
другого;  с  ним  я  могу  говорить как  равная -  он  не  докучает мне,  не
надоедает,  не утомляет меня всякими высокопарными рассуждениями и глубокими
страстями,  а также своими познаниями, которые меня нисколько не интересуют!
Вот и все! Не держите меня так крепко!
     ______________
     * Хватит с меня, надоело (фр.).

     Я несколько убавила силу,  с которой держала ее, и она ринулась от меня
прочь. Я и не подумала преследовать ее.
     Что-то заставило меня направиться к  двери,  ведущей в  коридор,  где я
рассчитывала  еще  раз  взглянуть  на  доктора  Джона,  но  увидела  его  на
ступеньках,  спускающихся в сад,  где он стоял,  освещенный падавшим из окна
светом.  Его стройную фигуру нельзя было спутать ни с чьей другой,  ибо едва
ли среди собравшихся был еще один столь хорошо сложенный мужчина.  Он держал
шляпу  в  руке,  и  его  непокрытая голова,  лицо  и  высокий лоб  выглядели
поразительно красивыми и  мужественными.  Черты его лица не были ни тонкими,
ни нежными,  как у  женщин,  но в  них не было холодности,  нескромности или
душевной слабости;  хорошо очерченные,  они не  отличались теми изяществом и
симметрией,  которые лишают  лицо  значительности.  На  лице  его  временами
отражалось много чувств,  но еще больше таилось в глазах. Такое впечатление,
во всяком случае,  производил он на меня. Пока я смотрела на этого человека,
меня охватило невыразимое удивление, я ощутила, что его нельзя не уважать.
     Я  не собиралась подходить или обращаться к нему,  потому что для этого
мы  были слишком мало знакомы.  Раньше я  смотрела на  него из толпы гостей,
оставаясь для него незамеченной;  сейчас,  оказавшись с ним один на один,  я
повернула прочь,  но  он  явно искал меня,  вернее,  ту,  с  которой он меня
недавно видел,  поэтому он  спустился с  лестницы и  последовал за  мной  по
аллее.
     - Значит,  вы знакомы с мисс Фэншо? Мне не раз хотелось спросить у вас,
знаете ли вы ее.
     - Да, знакома.
     - Вы близки с ней?
     - В той мере, в какой того желаю я.
     - А что сейчас произошло между вами?
     Мне захотелось,  в  свою очередь,  задать ему вопрос:  "Разве я  сторож
ей?"{160}, но я воздержалась и ответила:
     - Я хорошенько тряхнула ее и с радостью потрепала бы посильнее,  но она
вырвалась и убежала.
     - Окажите  мне  милость  -  присмотрите за  ней  сегодня  и,  в  случае
необходимости,  удержите от  безрассудных поступков,  она  может,  например,
разгоряченная танцами выбежать в сад.
     - Раз вам так этого хочется, я могла бы, пожалуй, приглядеть за ней, но
она  слишком любит поступать,  как  ей  вздумается,  чтобы подчиниться чужой
воле.
     - Она еще так молода и простодушна, - возразил он.
     - Для меня она остается загадкой.
     - Неужели? - спросил он с нескрываемым интересом. - Почему?
     - Мне трудно объяснить почему; особенно вам.
     - Отчего - особенно мне?
     - Видите ли,  меня  поражает ее  равнодушие к  вашему столь  искреннему
дружескому расположению.
     - Но она не имеет ни малейшего представления,  как глубоко я ей предан.
Именно это  мне  никак  не  удается ей  объяснить.  Разрешите спросить,  она
когда-нибудь говорила с вами обо мне?
     - Часто,  но  называла вас  "Исидор",  и  я  лишь  десять  минут  назад
обнаружила,  что вы и "Исидор" одно и то же лицо.  Тогда же,  доктор Джон, я
узнала,  что в этом доме ваше внимание давно уже привлекает мисс Фэншо.  Что
она и есть тот магнит,  который притягивает вас к улице Фоссет, что ради нее
вы  осмеливаетесь войти в  этот  сад  и  искать шкатулки,  брошенные в  окно
соперниками.
     - Так вы все знаете?
     - Лишь то, что я вам сказала.
     - Уже больше года как я постоянно встречаюсь с ней в свете.  Я знаком с
ее  приятельницей  миссис  Чамли,   в  доме  которой  вижусь  с  ней  каждое
воскресенье. Но вернемся к вашим словам о том, что она часто говорила с вами
обо мне, называя меня "Исидор". Могу ли я, не вынуждая вас злоупотреблять ее
доверием,  спросить,  каким тоном вела она разговоры обо мне,  какие чувства
сквозили в  них?  Мне,  пожалуй,  не  терпится узнать,  как  же  она ко  мне
относится, эта неопределенность немного мучает меня.
     - Знаете ли,  она  говорит каждый раз  по-иному;  она переменчива,  как
ветер.
     - Но все же вы можете составить какое-то общее представление?..
     "Могу, - подумала я про себя, - но его нельзя передать вам. Кроме того,
скажи я, что она не любит вас, вы бы, я убеждена, не поверили этому".
     - Вы  молчите,  -  продолжал он,  -  стало  быть,  ничего утешительного
сообщить мне не можете. Ну, что ж поделаешь! Коль скоро она относится ко мне
с безразличием и даже неприязнью, значит, я не достоин ее.
     - Неужели вы так не уверены в  своих возможностях и  ставите полковника
де Амаля выше себя?
     - Де  Амаль никого на  свете не  любит так безмерно,  как я  люблю мисс
Фэншо.  Несомненно,  я бы лелеял и охранял ее гораздо преданнее, чем он. Что
же касается де Амаля,  боюсь,  она находится в  плену обманчивых иллюзий.  Я
хорошо знаю,  какова репутация этого человека,  знаю о  его прошлом,  о  его
неудачах. Он не достоин внимания вашей прелестной юной подруги.
     - Моей "прелестной юной подруге" не  мешало бы  узнать обо  всем этом и
понять или почувствовать,  кто же  достоин ее,  -  заявила я.  -  Если же ни
красота,  ни разум не пригодятся ей для этой цели,  значит,  она заслуживает
сурового жизненного урока.
     - Не слишком ли вы безжалостны?
     - Да,  я  безжалостна,  причем в  вашем присутствии я стараюсь сдержать
себя.  Послушали бы  вы,  как  сурово  я  обхожусь с  моей  "прелестной юной
подругой",  вы  бы  пришли в  неописуемый ужас от  отсутствия у  меня мягкой
предупредительности по отношению к ее нежной натуре.
     - Но  ведь  она  так  очаровательна,  что  невозможно обращаться с  ней
строго.  Вы, как и любая женщина старше ее, непременно должны ощущать своего
рода материнскую или сестринскую нежность к такой простодушной, чистой, юной
фее.  Добрый ангел!  Разве не прикипели вы к ней сердцем,  когда она шепотом
доверяла вам свои безгрешные,  наивные тайны?  Какое вам выпало счастье! - И
он глубоко вздохнул.
     - Нередко  мне  приходится довольно  резко  обрывать  ее  признания,  -
заметила я.  - Простите, доктор Джон, можно ненадолго переменить тему нашего
разговора?  Как божественно прекрасен этот де Амаль!  Что за нос -  истинное
совершенство!   Даже  из  глины  не  слепишь  более  красивого,   прямого  и
правильного носа.  А  его классический рот и  подбородок!  А  величественная
осанка!
     - Де Амаль - не только трус, но и невыносимый лицемер.
     - Вы,  да  и  любой человек,  не обладающий изысканной утонченностью де
Амаля, должны так же восторженно поклоняться ему, как, вероятно, поклонялись
юному, грациозному Аполлону Марс и прочие не столь привлекательные божества.
     - Безнравственный,  непорядочный выскочка!  -  отрезал доктор  Джон.  -
Стоит мне только захотеть,  и  я  в любой момент могу схватить его за пояс и
швырнуть в уличную канаву.
     - Кроткий серафим!  - не отступала я. - Какая жестокость! Не слишком ли
вы безжалостны, доктор Джон?
     И  тут  я  умолкла,  ибо  уже второй раз за  этот вечер вышла из  себя,
нарушила правила,  которых всегда  придерживаюсь,  вела  беседу необдуманно,
охваченная  внезапным  порывом.   На  мгновение  прервав  свою  речь,  чтобы
собраться с  мыслями,  я  сама  испугалась содеянного мною.  Разве  могла  я
предвидеть утром того дня,  что  мне суждено вечером исполнять роль веселого
любовника в водевиле,  а часом позже совершенно открыто обсуждать с доктором
Джоном обстоятельства его  злополучного ухаживания и  подсмеиваться над  его
иллюзиями?  С  таким же  успехом я  могла бы предположить,  что отправлюсь в
полет на воздушном шаре или в путешествие к мысу Горн!
     Разговаривая,   мы   с   доктором  прогуливались  по  аллее  и   теперь
возвращались к дому;  свет из окна вновь упал ему на лицо -  он улыбался, но
глаза были грустны.  Как мне хотелось,  чтобы он обрел спокойствие духа! Как
было жаль,  что он предается скорби,  да еще по такому поводу! И это ему-то,
обладающему такими достоинствами,  выпал  жребий любить безответно!  Тогда я
еще не ведала,  что печаль,  вызываемая превратностями судьбы, для некоторых
людей  есть  самое  возвышенное состояние духа;  не  знала  я  и  того,  что
некоторые растения не источают аромата, пока их лепестки не смяты.
     - Не грустите,  не печальтесь,  -  прервала я молчание. - Если Джиневра
хоть сколько-нибудь ценит ваше к ней расположение, она непременно ответит на
ваше чувство -  иного быть не может.  Не теряйте бодрости и надежды,  доктор
Джон. Кому же надеяться, если не вам?
     Удивленный взгляд послужил ответом на эту речь, чего, следует признать,
я и заслуживала;  в этом взгляде мне почудился даже оттенок неодобрения.  Мы
расстались,  и  я вошла в дом,  пребывая в довольно унылом настроении.  Часы
пробили полночь, гости торопливо расходились - праздник закончился, в лампах
догорали фитили.  Через час повсюду царили безмолвие и тишина. Я тоже лежала
в постели,  но не спала.  Мне было нелегко заснуть после такого беспокойного
дня.


                                  Глава XV

        "ДОЛГИЕ ОСЕННИЕ КАНИКУЛЫ"

     После именин мадам Бек  -  целого дня веселья и  развлечений,  которому
предшествовали три недели подготовки,  свободные от занятий, - и следующего,
тоже праздного,  дня -  наступило время расплаты -  два месяца по-настоящему
напряженных и усердных занятий. Эти два месяца, завершающие annee scolaire*,
честно говоря,  были единственными,  когда приходилось работать не  покладая
рук.  На  это время учителя,  наставницы и  пансионерки дружно взваливали на
себя  основной груз подготовки к  экзаменам,  за  которыми следовала раздача
наград.  Кандидатки на  получение таковых вынуждены были трудиться изо  всех
сил,  а  учителя  тоже  должны  были  всерьез взяться за  дело  -  подогнать
отстающих  и,  не  жалея  времени,  хорошенько вышколить  подающих  надежды.
Предстояло устроить для приглашенных пышное зрелище,  яркую и  выразительную
выставку своих достижений, а для этой цели все средства были хороши.
     ______________
     * Учебный год (фр.).

     Я почти не замечала,  как работают мои коллеги, потому что у меня самой
было много дел;  обязанности мои были отнюдь не легкими: мне надлежало вбить
примерно в  девяносто голов  знание  английского,  который  представлялся им
самой  сложной и  трудной наукой,  и  приучить девяносто языков выговаривать
почти  непроизносимые для  них  звуки  -  шепелявые и  шипящие зубные нашего
островного наречия.
     Настал  день  экзаменов.  Страшный день!  К  нему  готовились с  особой
тщательностью,   одевались   молча   и   быстро   -   ничего   воздушного  и
развевающегося,  никакой белой кисеи,  никаких голубых лент -  костюм должен
быть строгим,  закрытым, из плотной материи. На мою долю в этот день выпали,
как мне казалось,  особые трудности - из всех учительниц именно на мои плечи
легло  самое  тяжелое  бремя,  самое  мучительное  испытание.  Остальным  не
предстояло вести экзамены по  предметам,  которые они  преподавали,  ибо эту
обязанность  взял  на  себя  профессор  литературы,  мосье  Поль.  Он,  этот
диктатор,  твердой  рукой  направлял движение нашей  школьной колесницы и  с
гневом отвергал помощь со  стороны коллег.  Даже  сама мадам,  явно желавшая
лично провести экзамен по своему любимому предмету -  географии,  - которому
искусно  обучала,  вынуждена  была  уступить  своему  деспотичному родичу  и
подчиниться его указаниям.  Он  отстранил всех учителей,  как мужчин,  так и
женщин,  и одиноко возвышался на экзаменаторском троне.  Его раздражало, что
придется сделать  одно  исключение:  он  не  мог  справиться с  экзаменом по
английскому  языку  и   должен  был  передать  эту  отрасль  знаний  в  руки
англичанки, что он и сделал, но не без чувства забавной ревности.
     Непрерывная борьба против самолюбия,  которую он  вел со  всеми,  кроме
самого себя,  была прихотью этого толкового, но вспыльчивого и честолюбивого
коротышки.  Ему  очень нравилось покрасоваться перед публикой,  но  подобные
склонности у других вызывали в нем крайнее отвращение.  Когда можно было, он
старался  подавить  и  заглушить их  у  окружающих,  когда  же  это  ему  не
удавалось, он клокотал, как кипящий чайник.
     Вечером,  накануне экзаменов,  я,  как  и  все  учителя и  пансионерки,
прогуливалась  по  саду.  Мосье  Эманюель  присоединился  ко  мне  в  "allee
defendue"*:  сигара в  зубах,  бесформенный,  как обычно,  сюртук,  темный и
несколько устрашающий,  кисть фески отбрасывает мрачную тень на левый висок,
черные  усы  топорщатся,   как  у  разъяренной  кошки,  блеск  голубых  глаз
затуманен.
     ______________
     * Запретной аллее (фр.).

     - Ainsi,  -  отрывисто произнес он,  остановившись передо мной и  лишив
меня  возможности двигаться дальше,  -  vous  allez  troner comme une  reine
demain -  troner a mes cotes?  Sans doute vous savourez d'avance les delices
de  l'autorite.  Je  crois voir un  je  ne  sais quoi de  rayonnant,  petite
ambitieuse!*
     ______________
     *  Итак,  вы  намерены воссесть завтра на  королевский престол рядом со
мной?  Не  сомневаюсь,  что  вы  заранее  упиваетесь предстоящей властью.  Я
насквозь вас вижу, честолюбица вы эдакая! (фр.)

     Однако он глубоко ошибался.  Восторги или похвалы со стороны завтрашних
зрителей не  могли волновать меня (и  в  самом деле не  волновали) в  той же
мере, что его. Не знаю, как все обернулось бы, если бы среди зрителей у меня
было  столько друзей и  знакомых,  сколько у  него,  но  тогда дело обстояло
именно так.  Меня  мало привлекала слава в  границах школы.  Меня удивляло и
продолжает удивлять,  почему ему казалось,  что эта слава греет и  сверкает.
Он,  по-видимому, слишком сильно тянулся к ней, а я, пожалуй, слишком слабо.
Впрочем,  у меня тоже были свои прихоти.  Мне нравилось наблюдать, как мосье
Эманюелем овладевает зависть -  она  как бы  будоражила его жизненные силы и
поднимала дух,  она  отбрасывала причудливые блики и  тени на  его сумрачное
лицо и  голубовато-фиалковые глаза (он  обычно говорил,  что черные волосы и
голубые глаза "une de ses beautes"*). Что-то привлекательное таилось и в его
гневе  -   непосредственном,   искреннем,  совершенно  безрассудном,  но  не
лицемерном.  Я не стала выказывать обиду за то, что он приписал мне подобное
самодовольство,  а  всего лишь спросила,  когда будет экзамен по английскому
языку - в начале или в конце дня.
     ______________
     * Здесь: украшают его (фр.).

     - Я как раз думаю,  -  ответил он,  -  устроить ли его в начале,  когда
придут еще  немногие и  мало  кто  сможет удовлетворить ваше тщеславие,  или
провести его в  конце дня,  когда все устанут и будут не в состоянии уделить
вам должное внимание.
     - Que vous etes dur, Monsieur!* - ответила я, приняв горестный вид.
     ______________
     * Как резко вы говорите, мосье! (фр.)

     - А  с вами иначе нельзя.  Вы из тех,  кого нужно смирять.  Знаю я вас,
знаю!  Другие,  когда видят, как вы проходите мимо, думают, что промелькнула
бесплотная тень,  но  я  всего один раз внимательно рассмотрел ваше лицо,  и
этого было достаточно.
     - Вы довольны, что раскусили меня?
     Он уклонился от прямого ответа и продолжал:
     - Разве вы не радовались своему успеху в  этом водевиле?  Я наблюдал за
вами и уловил у вас на лице неутолимую жажду триумфа.  Какой огонь засверкал
у вас в глазах! Не просто огонь, а пламя - je me tiens pour averti*.
     ______________
     * С вами надо поосторожней (фр.).

     - Чувство,  владевшее мною  в  тот  вечер,  размеры и  силу  которого -
простите  меня,   сударь,   но   я   не  могу  смолчать  -   вы  чрезвычайно
преувеличиваете,   носило  чисто  отвлеченный  характер.  Водевиль  был  мне
совершенно безразличен.  Более того,  мне  была крайне неприятна моя  роль в
спектакле,  и  я  не испытывала ни малейшего расположения к  сидевшей в зале
публике.  Наверное,  это хорошие люди,  но я-то никого из них не знаю. Какой
интерес составляют они  для  меня?  Зачем мне  завтра вновь появляться перед
ними?  Ведь этот экзамен для меня не что иное, как тягостная обязанность, от
которой мне хочется поскорее избавиться.
     - Хотите, я освобожу вас от нее?
     - С радостью, если только вы не боитесь неудачи.
     - Но я непременно потерплю неудачу,  ведь я знаю по-английски всего три
фразы и несколько отдельных слов -  например,  сонсе,  люна, звиозды, est-ce
bien dit?*  По-моему,  лучше всего было бы  вообще отказаться от экзамена по
английскому языку, а как вы думаете?
     ______________
     * Ну как, хорошее у меня произношение? (фр.)

     - Если мадам не будет возражать, то я согласна.
     Он  молчал,  куря сигару.  Потом внезапно повернулся ко  мне со словами
"Donnez-moi la main"*,  и  тут же досада и зависть исчезли у него с лица,  и
оно осветилось безграничной добротой.
     ______________
     * Дайте мне вашу руку (фр.).

     - Мы  больше не соперники,  а  друзья!  -  провозгласил он.  -  Экзамен
непременно состоится,  и, вместо того чтобы досаждать и мешать вам, - к чему
я  минут  десять  тому  назад  был  склонен,  потому что  пребывал в  дурном
расположении духа,  а  это случается со мной с  самого детства,  -  я  всеми
силами буду помогать вам.  Ведь вы здесь чужая, вы одиноки и должны при этом
проложить себе дорогу в жизни и обеспечить свое существование,  поэтому было
бы совсем неплохо,  чтобы вас получше узнали.  Итак,  мы будем друзьями!  Вы
согласны?
     - Я  была бы  счастлива,  мосье.  Мне  гораздо важнее иметь друга,  чем
добиться триумфа.
     - Pauvrette!* - произнес он и ушел.
     ______________
     * Бедняжка! (фр.)

     Экзамен прошел успешно,  мосье Поль сдержал слово и  сделал все,  чтобы
мне было легче исполнить мой долг.  На следующий день раздавали награды, это
тоже прошло благополучно;  школьный год  завершился,  ученицы разъехались по
домам - начались долгие осенние каникулы.
     Ох, уж эти каникулы! Забуду ли я их когда-нибудь? Думаю, что нет. Мадам
Бек в первый же день уехала на побережье, где уже находились ее дети; у всех
трех  учительниц были родители или  друзья,  к  которым они  и  отправились;
учителя-мужчины тоже  устремились прочь из  города -  одни поехали в  Париж,
другие в  Бумарин;  мосье Поль направился в  Рим.  В доме остались только я,
одна прислуга и несчастная слабоумная девочка, которую мачеха, жившая где-то
в далекой провинции, не желала брать на каникулы домой.
     Сердце  словно остановилось у  меня  в  груди,  мною  овладела глубокая
тоска.  Как медленно тянулись сентябрьские дни,  какими они были грустными и
безжизненными!  Каким огромным и  пустым казался этот  дом!  Каким мрачным и
заброшенным выглядел сад,  покрытый пылью ушед