словно наступает
ясное утро.  И все же за ним надобно следить, поправлять его и наставлять, и
я  оказываю ему  такую  добрую услугу;  но  мальчик очень  жизнерадостен,  и
раздосадовать его вполне мне не удается. Только я подумаю, что огорчила его,
а  тут он  в  отместку и  обрушит на  меня град своих шуток.  Но  вы и  сами
достаточно его знаете, и напрасно я, старая дура, посвящаю ему целое письмо.
     Сама же я  недавно виделась со своим бреттонским поверенным и  теперь с
головой окунулась в  дела.  Мне  бы  отчаянно хотелось выхлопотать для Грэма
хоть часть отцовского состояния. Он посмеивается над моей заботой, призывает
меня понять,  что он легко может обеспечить и себя и меня,  спрашивает, чего
же еще мне угодно, намекает на "голубые тюрбаны", обвиняет меня в тщеславной
мечте красоваться в бриллиантах,  держать ливрейных лакеев, купить роскошный
особняк и сделаться законодательницей моды среди англичанок Виллета.
     Кстати о "голубых тюрбанах",  как жаль, что вас не было со мною на этих
днях.  Он  вернулся усталый,  я  напоила его  чаем,  и  он,  как  всегда  не
церемонясь,  рухнул в  мое кресло.  И к великому моему удовольствию,  тотчас
заснул.  (Сами знаете,  как он трунит надо мной за мою якобы сонливость; это
надо мной-то,  которая во  всю  жизнь свою днем ни  разу не  сомкнула глаз!)
Покуда он спал,  я разглядывала его и пришла к выводу,  что он у меня просто
красавец,  Люси.  Конечно,  я глупа, но я не могу им не восхищаться. Укажите
мне,  кто может сравниться с ним?  Сколько б ни смотрела вокруг, я не нахожу
равного ему в Виллете.  И вот я надумала над ним подшутить: принесла голубой
тюрбан и увенчала его чело сим украшением. Вышло, уверяю вас, вовсе недурно;
Грэм у меня не темный, но он стал выглядеть решительно по-восточному. Теперь
ведь  никто уж  не  скажет,  будто он  рыжий,  -  волосы у  него каштановые,
настоящие каштановые,  блестящие и  яркие.  Но когда я  вдобавок накинула на
него большую кашмировую шаль,  он  сделался такой вылитый паша или бей,  что
лучше и не придумаешь. Я наслаждалась этим зрелищем; жаль только, что я была
одна, что вас со мною не было.
     Наконец, мой повелитель пробудился. Зеркало над камином тотчас поведало
ему о том, как с ним поступили. Вы легко поймете, милая Люси, в каком страхе
отмщения я сейчас пребываю.
     Но пора обратиться к главной цели моего посланья.  Я знаю,  в четверг у
вас на улице Фоссет почти совсем нет классов.  Итак,  приготовьтесь:  в пять
часов пополудни, и не позднее, я пришлю за вами карету, и она повезет вас на
"Террасу".  Не  вздумайте уклониться.  Здесь  найдете  вы  старых  знакомых.
Прощайте же,  милая моя,  разумная, храбрая крестница. От души преданная Вам
Луиза Бреттон".
     Да, такое письмо хоть кого тотчас отрезвит! Печаль моя по прочтении его
не  исчезла,  но я  успокоилась,  веселей мне не стало,  но стало легче.  По
крайней мере, друзья мои здоровы и благополучны; Грэм не попал в беду, мадам
Бреттон не постигла болезнь - а ведь эти кошмары мучили меня ночами. Чувства
их ко мне тоже не переменились. Но подумать только, как непохожи семь недель
мадам  Бреттон  на  недели,  прожитые мною!  Однако  ж,  ежели  ты  попал  в
обстоятельства исключительные,  всего  умней  держать язык  за  зубами и  не
давать выхода своим обидам!  Любой легко посочувствует мукам голода; но мало
кто может даже вообразить терзанья узника в одиночной камере. Исстрадавшийся
затворник делается одержимым или  идиотом,  но  как  утратил он  способность
чувствовать,  как  нервы его,  сперва воспалясь,  терпят несказанные муки  и
потом уж ни на что не откликаются,  - это предмет слишком сложный и среднему
уму недоступный.  Объяснять такое!  Да  лучше уж,  бродя по  шумным площадям
Европы,  вещать на темном древнем наречии о той древней тоске, какую изливал
на смущенных халдеев угрюмый венценосец Навуходоносор!  И долго, долго еще и
впредь редко кто поймет пытку оставленности и  живо на нее отзовется.  Долго
еще будут думать, будто лишенья телесные только и достойны жалости, а прочее
все -  химеры и  гиль.  Когда мир был моложе и здоровей нынешнего,  душевные
муки  и  вовсе оставались для  всех  загадкой,  быть  может,  во  всей земле
Израильской Саул{280} один и  испытывал их,  однако ж достало одного Давида,
чтоб его понять и утишить его печаль.


     Крепкий утренний морозец к  полудню сменился холодным ветром из России;
тяжкий,  мрачный небосвод,  обложенный снежными тучами, навис над выжидающей
Европой.  А  потом  повалило.  Я  боялась,  что  никакая карета  не  рискнет
пробиваться сквозь бушующий белый вихрь.  Но не такова моя крестная! Если уж
она кого пригласила,  гость к  ней непременно явится.  Часов в  шесть карета
доставила меня к заснеженному крыльцу.
     Взбежав по лестнице в гостиную,  я увидела там миссис Бреттон,  сияющую
как ясная заря.  Закоченей я  еще пуще,  меня бы  и  то  отогрели ее горячее
объятье и нежный поцелуй. За долгое время я успела привыкнуть к голым столам
и черным скамьям, и голубая гостиная оттого показалась мне дворцовым покоем.
По-рождественски веселый огонь в камине меня ослепил.
     Крестная моя сперва жала мне руки,  болтала со мной,  распекала меня за
то,  что я похудела со времени нашей последней встречи,  затем объявила, что
от пурги у  меня растрепались волосы,  и  отослала меня наверх причесаться и
оставить там шаль.
     В  моей зеленой комнатке тоже ярко пылал камин и  горели свечи;  по обе
стороны большого зеркала стояло  по  свече;  а  между  ними  перед  зеркалом
прихорашивалось какое-то существо -  воздушное,  светлое,  белое, маленькое,
легкое - зимний дух.
     Я,  признаюсь,  уж  подумала было про  Грэма,  про  мой "обман зренья".
Подозрительно разглядывала я  новый  призрак.  Платье было  белое в  красную
крапинку,   красный  поясок,  а  в  волосах  блистал  венок  из  остролиста.
Потустороннее или нет,  существо это вовсе меня не  напугало,  и  я  подошла
поближе.
     Огромные глаза  из-под  длинных ресниц  взметнули взгляд на  пришелицу;
ресницы,  не только длинные,  но и темные, оттеняли этот взгляд и делали его
бархатным.
     - А,  вот и вы наконец! - произнесла она тихим, нежным голосом и широко
улыбнулась, продолжая в меня всматриваться.
     Теперь я узнала ее.  Однажды увидев это тонкое лицо,  эти черты,  их уж
нельзя было не узнать.
     - Мисс де Бассомпьер, - сказала я.
     - Нет, - был ответ. - Для вас я не мисс Бассомпьер.
     Я не стала ни о чем расспрашивать и ждала разъяснений.
     - Вы переменились,  и все же остались прежняя,  - сказала она и подошла
ко мне вплотную.  -  Я хорошо вас помню, и ваш румянец, и цвет волос, и овал
лица...
     Я наклонилась к камину,  а она, стоя рядом, не отрывала от меня глаз; и
глаза ее все больше теплели от воспоминаний, пока, наконец, не затуманились.
     - Я  чуть не  плачу,  как вспомню те далекие дни.  Только не подумайте,
будто мне грустно. Мне, напротив, хорошо и весело.
     Я в замешательстве не знала, что говорить.
     Она улыбнулась:
     - Так вы,  стало быть,  забыли, как я сиживала у вас на коленях, как вы
брали меня на руки, как я делила даже с вами постель? Вы уже не помните, как
я прибежала к вам ночью, хныча, словно капризное дитя, каким и была тогда, а
вы меня успокаивали?  Из памяти вашей изгладились те добрые слова, какими вы
утешали мои горести? Вспомните Бреттон. Вспомните мистера Хоума.
     И вдруг я все поняла.
     - Так вы маленькая Полли?
     - Полина Мэри Хоум де Бассомпьер.
     До чего же время все меняет!  В  бледном личике маленькой Полли,  в его
живой игре уже был залог прелести;  но как хороша стала Полина Мэри!  Не той
поражающей красотою розы -  пышной,  яркой,  завершенной;  у  нее не было ни
пунцовых щечек,  ни золотистых кудрей кузины ее Джиневры;  но ее семнадцатая
весна принесла ей очарованье,  зависевшее не от цвета лица (хоть лицо у  нее
было  ясное и  нежное),  не  от  черт и  сложенья (хоть черты были тонки,  а
сложенье  изящное);  ее  очарованье шло  от  пробивающейся наружу  души.  Не
чудесная ваза,  пусть из  самого драгоценного фарфора,  но прозрачная лампа,
хранящая свое пламя и  блюдущая для поклоненья живой огонь весталок.  Мне не
хотелось бы ничего преувеличивать,  говоря про ее обаянье, но, право же, оно
было неодолимо.  Хоть и маленькая, фиалка эта источала такой аромат, который
делал  ее  заметней  самой  роскошной  камелии,   самой  царственной  далии,
когда-нибудь украшавшей землю.
     - О! Так вы помните наши старые дни в Бреттоне?
     - Лучше даже,  -  ответила она, - лучше, наверное, чем вы сами. Я помню
все подробности. Не только дни, но помню часы и минуты.
     - Кое-что ведь позабылось, не правда ли?
     - Очень немногое.
     - Вы тогда были совсем маленькая и ужасно как переменчивы. Признайтесь,
вы  давно  выбросили из  головы  привязанности,  лишенья,  радости  и  беды,
приключившиеся десять лет назад?
     - Вы,  верно,  думаете, я забыла, до чего сильно и кого именно я любила
тогда?
     - Нет,   не   забыли,   но  воспоминанья  ведь  утратили  отчетливость,
признайтесь?
     - Нет, все, что тогда было, я хорошо помню.
     И кажется,  она не обманывалась. У кого такие глаза, тот умеет помнить;
у  того детство не  проходит как  сон,  юность не  гаснет как солнечный луч.
Она-то не станет глотать жизнь небрежно и неразборчиво,  кусками, и с каждым
новым годом забывать год минувший; она все сохранит и скопит в памяти; часто
возвращаясь мыслью  к  прошедшему,  она,  мужая  душой,  будет  делаться все
постоянней.  Однако ж  я  никак не  могла поверить тому,  что  все  картины,
теснившиеся в  моей  голове,  могли и  для  нее  быть так  же  живы и  полны
значенья.  Ее пристрастия,  соревнования и споры с любимым товарищем детских
игр,   нежное,   преданное  поклоненье  детского  сердца,  страхи,  приступы
скрытности, смешные невзгоды и, наконец, мучительная боль разлуки... Все это
я перебрала в уме и недоверчиво покачала головой. Она прочла мои мысли.
     - Нет, правда, семилетний ребенок продолжает жить в человеке, когда ему
семнадцать лет.
     - Вы души не чаяли в миссис Бреттон,  -  заметила я,  поддразнивая. Она
тотчас меня поправила.
     - Не то что души не чаяла,  а она мне нравилась.  Я почитала ее,  как и
теперь почитаю. Она, кажется мне, почти не переменилась.
     - Да, она все такая же, - подхватила я.
     Мы помолчали. Потом она обвела глазами комнату и сказала:
     - Тут много вещей,  какие были еще в  Бреттоне!  Я  это зеркало помню и
подушечку для булавок.
     Как видно, она не заблуждалась несчет добрых свойств своей памяти.
     - Стало быть, вы сразу узнали бы миссис Бреттон? - продолжала я.
     - Я  прекрасно ее запомнила.  И  черты,  и смуглый цвет лица,  и черные
волосы, рост, походку, голос.
     - Ну,  а  доктора Бреттона -  само собой.  Но  я  же видела первую вашу
встречу, и, бьюсь об заклад, вы его приняли за незнакомца.
     - Просто я совсем смешалась, - был ответ.
     - Но как же потом вам удалось друг друга опознать?
     - Они  с  папой  обменялись визитными карточками.  Прочли имена -  Грэм
Бреттон и  Хоум де  Бассомпьер,  ну и  спохватились.  Это на другой день уже
было. Но я еще раньше стала догадываться.
     - Как это - догадываться?
     - Да вот как,  -  начала она.  -  Ведь просто удивительно, до чего иные
люди не чуят правды.  Не то что не видят,  а не чуют! Доктор Бреттон навещал
меня раз, другой, сидел рядом, расспрашивал. И когда я разглядела его глаза,
выраженье губ, форму подбородка, посадку головы - словом, все, что нельзя не
разглядеть в  человеке,  который сидит с  тобою рядом,  -  как же могла я не
вспомнить о Грэме Бреттоне? Грэм был тоньше, меньше ростом, лицо у него было
нежней,  волосы светлей и длинней и голос не такой глубокий,  почти девичий.
Но ведь он же Грэм, точно так же, как я - Полли, а вы Люси Сноу.
     Я думала то же;  но я подивилась тому,  что мысли наши совпадают.  Иным
мыслям так  редко встречаешь отзыв,  что чудом кажется,  когда выпадает этот
случай.
     - Вы с Грэмом очень дружили.
     - Вы и это помните? - спросила она.
     - И он тоже помнит, разумеется.
     - Я его не спросила.  Просто удивительно, если он помнит. Думаю, он все
так же весел и беспечен?
     - Он вам таким казался? Вы таким его запомнили?
     - Другим  и  не  помню.   Иногда  он  вдруг  делался  прилежен;  иногда
веселился.  Но  углублялся ли  он  в  чтенье или предавался игре -  думал он
только о книге или об игре, - на окружающих же он мало обращал вниманья.
     - Но к вам он был пристрастен.
     - Пристрастен  ко  мне?   О  нет!  У  нею  другие  были  товарищи,  его
однокашники. Обо мне он вспоминал разве по воскресеньям. Он любил воскресные
дни.  Помню,  мы за руку с ним ходили в храм Пресвятой Девы,  и он отыскивал
нужные места в  моем молитвеннике;  и  какой же  тихий и  добрый бывал он по
воскресным вечерам!  Как терпеливо сносил мои ошибки,  когда я читала.  И на
него всегда можно было положиться,  воскресенья он  всегда проводил дома;  я
вечно боялась, что он примет какое-нибудь приглашенье и нас покинет; но нет,
такого не случалось,  он и не стремился никуда. Теперь, верно, не то. Теперь
доктор Бреттон по воскресеньям ужинает в гостях, я думаю.
     - Дети,  спускайтесь!  -  раздался снизу  голос миссис Бреттон.  Полина
хотела еще помешкать, но я решила тотчас идти вниз, и мы спустились.


                                 Глава XXV

        "ГРАФИНЮШКА"

     Как ни  была весела от  природы моя крестная,  как ни старалась она нас
занять, все мы радовались несколько натянуто, покуда не различили сквозь вой
ночного ветра говор у крыльца.  Женщинам и девушкам нередко случается сидеть
у камелька,  в то время как сердце их блуждает по темным дорогам,  бросается
навстречу непогоде, а воображенье влечет то к воротам, то к одинокой калитке
- вглядываться и вслушиваться, не идет ли домой отец, сын или муж.
     Отец и  сын  наконец-то  явились;  доктора Бреттона сопровождал граф де
Бассомпьер.  Уже  не  помню,  кто  из  нас  троих  раньше услыхал голоса,  и
немудрено,  что все мы бросились вниз встречать двух всадников, прорвавшихся
сквозь такую бурю, однако ж они отстранили нас; оба были белы - два снеговых
сугроба;  и потому миссис Бреттон тотчас препроводила их на кухню, строжайше
воспретив ступать на  ковер лестницы,  пока не скинут с  себя обретенное ими
обличье Дедов Морозов.
     Разумеется,   мы  последовали  за  ними  на  кухню  -  то  была  старая
голландская кухня,  уютная и поместительная. Белая графинюшка скакала вокруг
столь же белого своего родителя, хлопала в ладоши и кричала:
     - Ой, папа, вы совсем как белый медведь!
     Медведь отряхнулся,  и  белый эльф метнулся прочь от ледяного душа.  Но
тотчас она  с  хохотом снова к  нему подбежала,  чтобы помочь разоблачиться.
Граф уже высвободился из своего пальто и грозился обрушить его на дочь.
     - Ой,  папа,  -  крикнула  она,  уклоняясь и  отбегая  в  сторону,  как
проворная серна.
     В движеньях ее была мягкость,  бархатная грация кошечки; смех ее звенел
нежней серебряного и  хрустального звона;  когда она поднялась на  цыпочки и
потянулась к губам отца за поцелуем, она вся засветилась радостью и любовью.
Строгий,  почтенный сеньор глядел на  нее так,  как смотрят лишь на существо
самое дорогое на свете.
     - Миссис Бреттон,  -  вздохнул он.  -  Научите,  что мне делать с  этой
егозой? Пора бы уж, кажется, и за ум взяться. Не правда ли, она сейчас такое
же дитя, как десять лет назад?
     - Она  не  более дитя,  чем  мой  взрослый ребенок,  -  ответила миссис
Бреттон,  раздосадованная тем,  что сын противился ее совету сменить одежду.
Он стоял, опершись на кухонный стол, смеялся и отстранял ее рукой.
     - Полно,  мама,  -  сказал  он.  -  Чтоб  согреться изнутри и  снаружи,
выпьем-ка мы лучше в честь рождества и помянем прямо тут у очага нашу добрую
Старую Англию.
     И  покуда граф  стоял у  огня,  а  Полина Мэри  танцевала,  наслаждаясь
простором кухни,  миссис Бреттон принялась наставлять Марту,  как сдобрить и
разогреть питье,  и  затем  его  передали по  кругу в  серебряном сосуде,  в
котором я опознала крестильную чащу Грэма.
     - За счастье прежних дней!  -  сказал граф, поднимая сверкающую чашу. И
глянув на миссис Бреттон, он с чувством произнес:

                За дружбу старую до дна,
                За счастье прежних дней
                С тобой мы выпьем, старина,
                За счастье прежних дней.

                Побольше кружки приготовь
                И доверху налей.
                Мы пьем за старую любовь
                И дружбу прежних дней.{285}

     - Шотландец!  Папа у меня шотландец.  Отчасти. Хоум и де Бассомпьер! Мы
галлы и каледонцы.
     - И верно,  ты, краса шотландских гор, сейчас танцуешь шотландский рил?
- спросил ее отец.  -  Я  не удивлюсь,  миссис Бреттон,  ежели у вас посреди
кухни вдруг вырастет зеленый лучок. Уж она наколдует! Престранное созданье!
     - Скажите, чтоб Люси тоже со мной танцевала. Папа, это Люси Сноу.
     Мистер  Хоум  (сделавшись гордым  графом де  Бассомпьером,  он  остался
простым мистером Хоумом) протянул мне  руку с  любезным завереньем,  что  он
меня не забыл,  а если б ему даже изменила собственная память,  дочь его так
часто твердит мое имя и так много обо мне рассказывает, что я стала для него
близкой знакомой.
     Все уже приложились к чаше,  исключая Полину, ибо никому не приходило в
голову прерывать ее танцы ради такого прозаического напитка, однако ж она не
преминула потребовать свое.
     - Дайте попробовать,  -  обратилась она к Грэму,  который отставил чашу
подальше на полку.
     Миссис Бреттон и доктор Хоум были увлечены беседой. От доктора Джона не
укрылось ни одно ее па. Он следил за танцем, и танец ему нравился. Не говоря
уж  о  мягкости и  грации  движений,  отрадных для  его  жадного до  красоты
взгляда,  его пленяло,  что она так свободно чувствует себя у его матери,  и
самому ему оттого делалось легко и весело; он увидел в ней прежнего ребенка,
почти  прежнюю  подругу  детских игр.  Мне  интересно было,  как  он  с  ней
заговорит;  я  пока еще  не  слышала их  разговора;  и  первые же  слова его
доказали,  что  нынешняя ее  ребяческая простота воскресила былые  времена у
него в памяти.
     - Ваша светлость желает глоточек?
     - Кажется, я достаточно ясно выразилась.
     - Никоим образом не  соглашусь на  подобный шаг.  Прошу прощенья,  но я
буду тверд.
     - Почему?  Я  же здорова.  У меня ключица снова не сломается,  плечо не
вывихнется. Это вино?
     - Нет. Но и не роса.
     - А я и не хочу росы; я не люблю росу. А что это?
     - Эль. Крепкий эль. Рождественский. Его сварили, надо думать, еще когда
я родился.
     - Любопытно. И хорош он?
     - Превосходен.
     Тут он снял чашу, снова угостился, лукавым взглядом выразил полное свое
удовлетворение и торжественно поместил чашу обратно на полку.
     - Хоть  бы  попробовать дали,  -  протянула  Полина.  -  Я  никогда  не
пробовала рождественского эля. Сладкий он?
     - Убийственно сладкий.
     Она  все  смотрела  на  чашу,   словно  ребенок,   клянчащий  запретное
лакомство.  Наконец доктор смягчился, снял чашу и доставил себе удовольствие
поить Полли из собственных рук; глаза его, всегда живо отображающие приятные
чувства,  сияя,  подтвердили,  что  он  и  впрямь доволен;  и  он  длил свое
удовольствие,  норовя наклонить чашу  таким  образом,  чтобы  питье лишь  по
каплям стекало с края к жадным розовым губам.
     - Еще чуточку, еще чуточку, - молила она, нетерпеливо стуча по его руке
пальчиком.  - Пахнет пряностями и сахаром, а я никак их не распробую, вы так
неудобно руку держите, скупец!
     Он уступил ей, строго шепнув при этом:
     - Только не говорите Люси и моей матушке. Они меня не похвалят.
     - Да и  я тоже,  -  ответила она,  вдруг переменяя тон и манеру,  будто
доб