ти.  Одна глуповатая, унылая ученица продолжала
всхлипывать,  когда  все  другие  уже  умолкли;  безжалостная  необходимость
заставила меня и помогла мне так с ней обойтись,  что ей пришлось проглотить
слезы.
     Девочка эта вправе была бы  меня возненавидеть,  но после урока,  когда
все  стали  расходиться,  я  задержала ее,  подозвала и  -  чего  никогда не
случалось со мною прежде -  прижала к  своей груди и поцеловала в щеку.  Но,
поддавшись этому невольному порыву,  потом я  тотчас вытолкала ее  за дверь,
потому что, не выдержав моей ласки, она залилась совсем уже в три ручья.
     Весь  день  я  трудилась не  покладая рук,  а  ночью вовсе не  стала бы
ложиться,  если  б  можно было  жечь свечу до  утра.  Ночь,  однако,  прошла
мучительно и плохо подготовила меня к предстоявшему на другой день испытанию
- необходимости выслушивать сплетни.  Новость обсуждали все  кому  не  лень.
Лишь  сперва все  от  удивления попридержали языки;  эта  сдержанность скоро
прошла;  языки развязались; у учительниц, учениц, даже у служанок не сходило
с уст имя "Эманюель". Как, служить в школе с самого начала и вдруг уйти! Все
находили это странным.
     Говорили о нем так много,  так долго, так часто, что из всей этой груды
слов в  конце концов кое-что  выяснялось.  На  третий день,  кажется,  я  от
кого-то узнала,  что он едет через неделю; потом услышала, что он собирается
в Вест-Индию. Я заглядывала в глаза мадам Бек, отыскивая в них подтверждения
либо опровержения этих сведений,  но не выудила из нее ничего, кроме обычных
пошлостей.
     Она  сообщила,  что  этот уход для  нее  большая потеря.  Она просто не
знает,  кем заменить мосье Поля.  Она так привыкла к своему родственнику, он
стал ее правой рукой;  как ей без него обойтись? Она старалась удержать его,
но мосье Поль заявил, что его призывает долг.
     Все это она объявляла во всеуслышание,  в  классах,  за обедом,  громко
обращаясь к Зели Сен-Пьер.
     "Какой долг его  призывает?"  -  хотелось мне у  нее спросить.  Иногда,
когда она спокойно проплывала мимо меня в  классе,  мне хотелось броситься к
ней,  схватить ее за полу и сказать:  "Постойте-ка. Объясните-ка что к чему.
Почему  долг  призывает  его  в  изгнание?"  Но  мадам  обращалась всегда  к
кому-нибудь еще,  а на меня даже не глядела, словно и не предполагала во мне
интереса к отъезду мосье Поля.
     Неделя шла к концу.  Больше нам не говорили о предполагавшемся прощании
с  мосье Полем;  никто не  спрашивал,  придет он  или нет;  никто не выражал
опасений, как бы он не уехал, не повидавшись с нами, не сказав нам ни слова;
говорили о нем по-прежнему беспрестанно,  но никого, кажется, не мучил такой
неотвязный  вопрос.   Мадам-то  сама,   разумеется,   его  видела  и   могла
наговориться с ним вдоволь. И что ей за дело, явится он в школу или нет?
     Неделя миновала.  Нам сообщили назначенный день отъезда и сказали,  что
едет он "на остров Бас-Тер в  Гваделупе":  призывают его туда не собственные
интересы, но интересы друга; разумеется, так я и думала.
     "Бас-Тер  в  Гваделупе"...  Я  тогда плохо спала,  но  лишь только меня
одолевала дремота,  я тотчас просыпалась, будто кто произнес слова "Бас-Тер"
и  "Гваделупа" над  самой моей  подушкой,  а  то  вдруг они  мерещились мне,
начертанные огненными буквами во тьме.
     Я не могла с этим сладить, да и как сладишь с чувствами? Мосье Эманюель
был в  последнее время так добр ко мне;  он час от часу делался все добрее и
лучше.  Прошел уже  месяц  с  тех  пор,  как  мы  уладили наши  богословские
разногласия,  и с тех пор мы с ним ни разу не повздорили. Мир этот не явился
холодным плодом отдаления;  напротив,  мы  сблизились;  он  стал чаще ко мне
приходить,  он говорил со мной больше,  чем прежде;  он оставался подле меня
часами,  спокойный,  довольный,  непринужденный,  мягкий. О чем только мы не
переговорили.  Он расспрашивал меня о моих планах, и я ими поделилась; мысль
моя  о  собственной школе пришлась ему по  душе;  он  заставлял меня снова и
снова развивать ее перед ним в подробностях,  хоть самое идею называл мечтою
Альфашара{427}.  Все несогласия кончились,  крепло и росло понимание; мы оба
ощущали родство и надежду;  привязанность,  уважение и пробудившееся доверие
все вернее связывали нас.
     Как  спокойно проходили мои  уроки!  Куда подевались насмешки над  моим
умом  и  вечные  угрозы  публичного  экзамена!   Как  безвозвратно  ревнивые
филиппики и  еще более ревнивые,  страстные панегирики уступили место тихой,
терпеливой помощи, нежному руководству и ласковой снисходительности, которая
не превозносила,  но прощала.  Бывало, он просто сидел возле меня, несколько
минут  кряду не  произнося ни  слова;  и  когда сумерки или  дела,  наконец,
предписывали наше разлученье, он говорил прощаясь:
     - Il est doux, le repos! Il ect precieux, le calme bonheur!*
     ______________
     * Как сладок отдых! Что может быть лучше тихого счастья! (фр.)

     Однажды вечером -  с тех пор не прошло и десяти дней - он встретил меня
в моей аллее. Он взял меня за руку. Я взглянула ему в лицо. Я решила, что он
просто собирается мне что-то сказать.
     - Vonne petite amie. - проговорил он ласково, - douce consolatrice!*
     ______________
     * Милый дружок, нежная утешительница! (фр.)

     Но  его прикосновение и  звук голоса навели меня на странные мысли.  Не
стал ли  он  мне больше чем братом и  другом?  Не светится ли во взгляде его
нежность больше дружеской и братской?
     Красноречивый взгляд его обещал дальнейшие признания,  он притянул меня
к себе,  губы его дрогнули. Но нет. Не теперь. В сумраке аллеи мелькнули две
зловещие фигуры,  они грозно надвигались на нас -  одна фигура была женская,
рядом шел священник; то были мадам Бек и отец Силас.
     Никогда не  забуду лица последнего в  ту  минуту.  Сперва оно  выразило
тонкую чувствительность Жан-Жака,  невольно спугнувшего чужую  нежность;  но
тотчас омрачилось желчным высокодуховным осуждением.  Он елейно обратился ко
мне.  Ученика своего он окинул взором неодобрения.  Что же касается до мадам
Бек,  то  она,  как водится,  ничего,  решительно ничего не  заметила,  хотя
родственник ее, не в силах выпустить пальцы иноверки, лишь сильнее сжимал их
в своей руке.
     Легко понять поэтому, что я сначала просто не поверила столь внезапному
объявлению об  отъезде.  Лишь  выслушав новость  сто  раз  со  всех  сторон,
повторенную сотней уст,  я  вынуждена была  отнестись к  ней  серьезно.  Как
прошла неделя ожидания, как тянулись пустые, мучительные дни, не приносившие
от него ни слова объяснения, - я помню, но описать не могу.
     И  вот обещанный день настал.  Мы  ждали мосье Поля.  Либо он  придет и
попрощается с нами, либо так и исчезнет без слов навсегда.
     Но в такое, кажется, не верила ни одна живая душа во всей школе. Встали
мы в обычный час;  позавтракали,  как обычно; не поминая и словно бы позабыв
своего профессора, лениво принялись за обычные дела.
     В  доме стояла дремотная тишина,  все были вышколены и покорны -  а мне
было  трудно  дышать в  этом  затхлом,  застойном воздухе.  Неужто никто  не
заговорит со  мной?  Не обратится ко мне со словом,  желанием,  с  молитвой,
которую бы я могла заключить аминем?
     Я видывала не раз,  как их сплачивали пустяки, как дружно требовали они
развлечения,  отдыха, роспуска с уроков; и вот они даже не собирались сообща
осаждать мадам Бек и  настаивать на последнем свидании с учителем,  которого
они,  конечно,  любили (те из них,  кто может вообще любить),  -  да, но что
такое для большинства людей любовь!
     Я знала,  где он живет; я знала, где наводить о нем справки, где искать
с  ним встречи;  до  него было рукой подать;  но прячься он хоть в  соседней
комнате,  я по своей воле не явилась бы к нему. Преследовать, искать, звать,
напоминать о себе - для этого я плохо приспособлена.
     Пусть мосье Эманюель где-то рядом. Но раз он сам молчит, я ни за что не
нарушу первая его молчания.
     Утро кое-как  прошло.  Близился вечер,  и  я  решила,  что все кончено.
Сердце  во  мне  переворачивалось.   Кровь  стучала  в   висках.   Я  совсем
расхворалась и не знала,  как справлюсь с работой.  А вокруг меня равнодушно
кипела жизнь;  все казались безмятежными, невозмутимыми, спокойными; даже те
ученицы, которые неделю назад заливались слезами, услышав новость об отъезде
мосье Поля, теперь словно вовсе забыли и о нем и о своих чувствах.
     Незадолго до  пяти часов,  перед концом классов,  мадам Бек  послала за
мной,  чтобы я прочла ей какое-то английское письмо, перевела его и написала
для  нее ответ.  Я  заметила,  что она тщательно прикрыла за  мной обе двери
своей спальни;  она  и  окно закрыла,  хоть день был жаркий и  обычно она не
терпела духоты.  К  чему эти  предосторожности?  Во  мне шевельнулось острое
чувство недоверия. Верно, она хочет приглушить звуки. Но какие?
     Я вслушивалась чутко,  как никогда; я вслушивалась в тишину, как зимний
волк,  рыскающий по  снегу  и  чующий добычу,  вслушивается в  звуки дальних
бубенцов.  Я  слушала,  а  сама  писала.  Посреди письма -  перо мое  так  и
запнулось на бумаге - я услыхала в вестибюле шаги. Колокольчик не прозвенел;
Розина  -  безусловно,  повинуясь  приказаниям  -  предупредила  его.  Мадам
заметила мою заминку.  Она кашлянула,  поерзала на  стуле,  возвысила голос.
Шаги прошли к классам.
     - Продолжайте же,  - сказала мадам; но рука меня не слушалась, слух мой
напрягся, мысли мои путались.
     Классы  располагались в  другом крыле;  вестибюль отделял их  от  жилой
части дома; несмотря на расстояние, я услышала шум, стук, грохот - все разом
вскочили.
     - Это они уходить собираются,  - сказала мадам. В самом деле, пора было
расходиться - но отчего же они вдруг, так же разом, стихли, замерли?
     - Подождите меня, мадам, я пойду взгляну, что там такое.
     И  я  положила перо и  ушла от  нее.  Ушла?  Не тут-то было.  От нее не
уйдешь:  будучи не в  силах меня удержать,  она тоже встала и последовала за
мной неотвязно, как тень. На последней ступеньке я оглянулась.
     - Вы тоже идете? - спросила я.
     - Да,  -  подтвердила она,  отвечая на  мой  взгляд странным взглядом -
туманным, но решительным.
     И дальше она пошла за мной по пятам.
     Он явился.  Я  открыла дверь старшего класса и  увидела его.  Я еще раз
увидела знакомые черты.  Уверена,  его  приход хотели предотвратить,  но  он
все-таки явился.
     Девочки сошлись вокруг него полукругом;  он  обошел всех,  каждой пожал
руку,  каждой  приложился к  щеке.  Иностранный обычай  допускал в  подобных
случаях такую церемонию: она затянулась и выглядела весьма торжественно.
     Меня  мучила  неотвязность мадам  Бек;  она  не  отходила от  меня,  не
спускала с меня глаз,  она дышала прямо мне в шею,  и у меня от этого бежали
по коже мурашки; она ужасно раздражала меня.
     Он был уже совсем близко;  он обошел уже почти всех; вот он приблизился
к последней ученице;  он оглянулся.  Но мадам Бек заслонила меня; она быстро
выступила вперед;  она  будто вся  расширилась и  выросла усилием воли;  она
спрятала меня;  я  стала невидима.  Она знала мои слабости и несовершенства;
она  верно рассудила,  что  меня охватит столбняк.  Она  поспешила к  своему
родственнику,  обрушила  на  него  поток  речей,  завладела его  вниманием и
увлекла его к  двери -  стеклянной двери,  отворявшейся в сад.  Кажется,  он
озирался;  когда бы  мне удалось поймать его взгляд,  надежда придала бы мне
сил и смелости;  я бы бросилась к нему; но в комнате уже поднялась суматоха,
полукруг разбился на  группы,  и  я  потерялась среди тридцати других,  куда
более шумных. Мадам своего добилась; она увела его, и он меня не заметил; он
решил,  что  я  не  пришла.  Пробило пять  часов,  громко  прозвенел звонок,
возвестивший конец классов, комната опустела.
     Потом,  помнится,  наступили  совершенно черные  одинокие  минуты  -  я
испытывала нестерпимую печаль невосполнимой утраты.  Что было делать? О, что
делать, когда у твоего поруганного сердца отняли упование всей жизни?
     Уж  не  знаю сама,  что стала бы я  делать,  но тут маленькая девочка -
самая маленькая во  всей школе -  невольно и  просто прервала мои  отчаянные
мысли.
     - Мадемуазель,  - пролопотала она, - вот, это вам. Мосье Поль велел мне
вас искать по  всему дому,  от  подвала до  чердака,  а  когда я  вас найду,
передать вам это.
     И  она  протянула мне  записку;  голубок вспорхнул ко  мне на  колени и
выронил из клюва свежий масличный листок.  Записка была без имени и адреса и
содержала следующее:
     "Я  не  мыслил проститься с  Вами,  расставаясь со  всеми  прочими,  но
надеялся найти  и  Вас  в  классе.  Меня  ждало разочарование.  Встреча наша
откладывается.  Будьте к ней готовы.  Прежде чем ступлю на корабль, я должен
видеть Вас наедине и долго говорить с Вами. Будьте готовы, минуты мои все на
счету и  принадлежат не  мне;  к  тому же  мне надлежит исполнить одно дело,
которого я не могу никому ни перепоручить, ни поведать, даже Вам. Поль".
     Будьте готовы?  Когда же?  Сегодня же вечером? Ведь завтра он едет. Да;
это я знала наверное.  Я знала,  когда назначено отплытие парохода.  О! Я-то
буду готова,  но состоится ли наше долгожданное свидание? Времени оставалось
так  мало,  недруги действовали так  изобретательно и  неотступно;  меж нами
пролегло  препятствие,   неодолимое,   как  узкая  расщелина,  как  глубокая
пропасть;  и  над  пропастью сам  ангел  бездны Аваддон уже  дышит пламенем.
Одолеет ли ее великодушный друг? Перейдет ли ко мне мой вожатый?
     Кто  знает?  Но  мне уже стало немного легче,  я  немного утешилась,  я
словно почувствовала,  как  сердце его  бьется в  лад  моему,  и  я  немного
успокоилась.
     Я  ждала защитника.  Надвигался Аваддон и  влек  за  собой свое  адское
воинство.  Я  думаю,  грешники в  аду  вовсе не  горят на  вечном огне и  не
отчаяние - самая страшная пытка. Наверное, в чреде безначальных и незакатных
дней  настал для  них  такой,  когда  ангел  сошел в  Гадес{431} -  осиял их
улыбкой,  поманил обещанием,  что прощение возможно,  что и для них настанет
день веселья,  но не теперь еще, а неизвестно когда, и, глядя на собственное
его величие и радость,  они поняли, как сладостны эти посулы, а он вознесся,
стал звездой и  исчез в  дальних небесах.  И оставил им в наследство тревогу
ожидания, которая хуже отчаяния.
     Весь вечер я ждала,  доверясь масличному листку{431} в голубином клюве,
а  сама отчаянно тревожилась.  Страх давил мне  на  сердце.  Такой холодный,
сжимающий страх  -  признак дурных предвестий.  Первые часы  едва  влеклись;
последние неслись, как снежные хлопья, как прах, разметаемый бурей.
     Но вот миновали и они.  Долгий жаркий летний день сгорел, как святочное
полено{431};  истлела последняя зола;  мне остался голубой,  холодный пепел;
настала ночь.
     Молитвы были прочитаны;  пора ложиться;  все ушли спать.  Я  осталась в
темном  старшем  классе,  пренебрегши правилами,  которыми  никогда  еще  не
пренебрегала.
     Не знаю, сколько часов подряд я мерила шагами класс. Я пробыла на ногах
очень долго;  я бродила взад-вперед по проходу между партами. Так бродила я,
пока не поняла,  что все спят и ни одна живая душа меня не услышит;  и тогда
я,  наконец, расплакалась. Полагаясь на укрытие Ночи и защиту Одиночества, я
более не  сдерживала слез,  не  глотала рыданий;  они переполняли меня,  они
вырвались наружу. Какое горе могут уважать и щадить в этом доме?
     Вскоре после одиннадцати -  а  для улицы Фоссет это час очень поздний -
дверь отворили - тихонько, но не украдкой; сияние лампы затмило лунный свет;
мадам Бек вошла с обычным своим невозмутимым видом,  как ни в чем не бывало.
Словно не  заметив меня,  она  прошла прямо  к  своему бюро,  взяла  ключи и
принялась как  будто что-то  искать;  долго занималась она этими притворными
поисками,  очень долго.  Она была спокойна,  слишком спокойна;  я  с  трудом
сносила ее кривлянье;  последние два часа изменили меня, от меня трудно было
добиться обычных  знаков  почтения и  обычного трепета.  Всегда  послушная и
кроткая, я вдруг сбросила хомут, прокусила узду.
     - Давно пора  спать,  -  сказала мадам.  -  Вы  давно нарушаете правила
заведения.
     Ответа  не  последовало;  я  продолжала бродить по  классу;  когда  она
преградила мне путь, я отстранила ее.
     - Позвольте успокоить вас, мисс; дайте-ка я провожу вас в вашу комнату,
- сказала она, стараясь придать своему голосу всю возможную мягкость.
     - Нет,  -  отвечала я.  -  Ни вы,  ни кто другой меня не успокоит и  не
проводит.
     - Надо согреть вашу постель. Готон еще не легла. Она о вас позаботится;
она даст вам снотворное.
     - Мадам,   -   перебила  я  ее.  -  Вы  сластолюбивы.  При  всей  вашей
безмятежности,  важности и спокойствии -  вы сластолюбивы,  как никто. Пусть
вам самой греют постель;  сами принимайте снотворное, ешьте и пейте всласть,
на здоровье. Если что-то беспокоит и тревожит вас - а может быть - да нет, я
знаю,  вас,  конечно, кое-что тревожит, - принимайте пилюли и исцеляйтесь, а
меня оставьте в покое. Слышите - оставьте меня в покое!
     - Я пошлю кого-нибудь приглядеть за вами, мисс; я пошлю Готон.
     - Не смейте. Оставьте меня в покое. Не трогайте меня. Какое вам дело до
моей жизни, до моих печалей. О мадам! В вашей руке холод и яд. Вы отравляете
и морозите сразу.
     - Что я  вам сделала,  мисс?  Вы  не можете выйти за Поля.  Он не может
жениться.
     - Собака на сене!  -  сказала я; ведь я-то знала, что втайне она хотела
за  него  замуж,  всегда  хотела.  Она  называла его  "невыносимым",  ругала
"ханжою";  она не любила его,  но замуж за него она хотела,  чтобы выжать из
него все соки.  Я проникла в тайну мадам, удивительно, но я проникла в нее -
чутьем ли,  или озарением, - сама не знаю. Прожив с ней рядом немало дней, я
постепенно поняла к тому же,  что враждовать она может только с низшим.  Она
враждовала со  мной,  хоть  и  тайно,  прикрывая свои чувства самой ласковой
личиной, и ни одна живая душа этого не замечала, кроме нее самой и меня.
     Две минуты я  смотрела ей в  лицо,  понимая,  что она совершенно в моей
власти,  ибо в иных обстоятельствах, например, когда ее видели насквозь, вот
как  теперь  я,  -  ее  маскарадный костюм,  маска  и  домино,  обращался  в
совершенную ветошь, всю в дырьях; и сквозь дыры обнаруживалось бессердечное,
самовлюбленное и низкое существо. Она спокойно отступила; мягко и сдержанно,
правда,  весьма неловко,  она сказала, что "если я никак не соглашаюсь лечь,
ей придется меня оставить".
     И  с этими словами она без промедления удалилась,  наверное,  не меньше
радуясь концу нашей беседы, нежели я сама.
     То был у  меня единственный честный,  беспощадный разговор с мадам Бек;
никогда  более  такое  не   повторялось.   Ее   обращение  со   мной   после
знаменательной ночной встречи не переменилось ни на йоту. Не заметила, чтобы
ненависть ее усилилась из-за моей горькой откровенности; не знаю, затаила ли
она планы мести. Думаю, она укрепила себя рассуждениями о силе своего духа и
почла за  благо забыть то,  что  неприятно вспоминать.  Одно  могу сказать с
определенностью -  во все продолжение нашей совместной жизни мы не повторяли
и не вспоминали рокового столкновения.
     Та  ночь  прошла;  всякой ночи,  даже  беззвездной ночи  нашей кончины,
суждено кончиться.  Около шести -  в час,  когда дом просыпался,  я вышла во
двор и умылась холодной свежей водой из колодца.  В зеркальце, вправленном в
дубовую стену беседки,  я  увидела себя.  Я изменилась за эту ночь -  щеки и
губы были у меня бледные,  как у утопленницы,  глаза смотрели мертво, а веки
распухли и покраснели.
     Все разглядывали меня - я решила, что тайна моего сердца разоблачилась;
я решила, что себя выдала. Даже самая маленькая, конечно, понимала, по ком я
убиваюсь.
     Изабелла