что  Вы
сдержали обещание -  а  я  ведь не смел и  надеяться.  Вы,  я полагал,  дали
обещание полушутя,  да  к  тому  еще  Вы,  наверное,  считали  поступок этот
рискованным:  неурочный час,  глухая аллея,  столь часто,  по  Вашим словам,
посещаемая этим  пугалом -  учительницей английского языка -  une  veritable
begueule Britannique a  ce  que vous dites -  espece de monstre,  brusque et
rude comme un vieux caporal de grenadiers,  et reveche comme une religieuse*
(надеюсь,   читатель  простит,  если  из  скромности  я  сохраню  в  лестном
изображении моей  очаровательной особы  тонкий покров языка оригинала).  Вам
ведь известно,  -  гласило далее изящное послание,  - что маленького Густава
из-за  болезни  перевели в  комнату учителя,  ту  благодатную комнату,  окно
которой выходит во  двор Вашей темницы.  Мне,  самому доброму дяде на свете,
разрешено навещать мальчика.  С  каким трепетом я подошел к окну и глянул на
Ваш Эдем (для меня это рай,  хотя для Вас -  пустыня),  как я страшился, что
там  никого не  будет или  я  узрю  вышеупомянутое пугало!  Как  забилось от
восторга мое  сердце,  когда  меж  назойливых ветвей я  тотчас приметил Вашу
изящную соломенную шляпку и развевающуюся юбку Вашего серого платья, которое
я  узнал бы  среди тысячи других.  Но  почему,  мой ангел,  Вы не посмотрели
вверх?  Жестокая. Вы лишили меня света обожаемых глазок! Как ободрил бы меня
даже  один  взгляд!  Я  пишу  эти  строки в  невероятной спешке -  пользуюсь
возможностью, пока врач осматривает Густава, вложить записку в ларчик вместе
с  букетиком  цветов,  прелестнее  которых  лишь  ты  одна,  моя  пери,  моя
чаровница! Навечно твой - ты сама знаешь, кто!"
     ______________
     * Что ни говорите, настоящая английская тихоня, эдакое чудовище, злое и
грубое, как старый капрал, и суровое, как монашка (фр.).

     "Хотела бы я знать,  кто",  -  подумалось мне,  причем интересовал меня
скорее адресат бесподобного послания,  чем  автор.  Может быть,  его сочинил
жених  одной  из  помолвленных учениц,  тогда  большой  беды  нет  -  просто
незначительное нарушение  правил.  У  некоторых девушек,  даже,  пожалуй,  у
большинства,  в  соседнем колледже учились братья и кузены.  Но вот "la robe
grise,  le  chapeau  de  paille"*  -  уже  путеводная  нить,  однако  весьма
запутанная.  Не  я  одна ходила по  саду в  соломенной шляпке,  защищаясь от
солнца.  Серое платье едва ли более точная примета: сама мадам Бек последнее
время обычно ходила в сером, одна учительница и три пансионерки купили серые
платья того же оттенка и из того же материала,  что у меня;  в ту пору серый
цвет был в моде и такие платья служили будничным туалетом.
     ______________
     * Серое платье, соломенная шляпка (фр.).

     Между тем  мне  уже  следовало вернуться домой.  В  спальне задвигались
огоньки,  а  значит,  молитва  окончена и  ученицы готовятся ко  сну.  Через
полчаса все  двери будут заперты,  свет  погашен.  Парадная дверь стояла еще
открытой,  чтобы  впустить в  нагретый солнцем дом  прохладу летнего вечера.
Свет  лампы  из  комнатки консьержки,  неподалеку от  меня,  озарял  длинную
прихожую,  в  одном  конце  которой  была  двустворчатая  дверь,  ведущая  в
гостиную, а в другом - большое парадное.
     Вдруг  послышался  звон  колокольчика -  стремительный,  но  негромкий,
осторожное звякание,  что-то  вроде предостерегающего металлического шепота.
Розина выскочила из своей комнаты и  побежала открывать.  Человек,  которого
она  впустила,  две-три  минуты  о  чем-то  говорил  с  ней:  казалось,  они
препираются и медлят.  Наконец, Розина, держа в руке лампу, подошла к двери,
ведущей в  сад,  и  остановилась на  ступеньках,  подняв лампу и  растерянно
оглядываясь.
     - Quel conte!  -  воскликнула она,  кокетливо хихикая. - Personne n'y a
ete*.
     ______________
     * Какой вздор! Здесь никого не было (фр.).

     - Разрешите мне пройти,  -  с мольбой произнес знакомый голос,  - прошу
вас,  всего на пять минут.  -  И из дома показалась высокая,  величественная
(такой мы все на улице Фоссет считали ее) фигура мужчины,  которого я  сразу
узнала и  который зашагал по  саду меж  клумб и  дорожек.  Вторжение мужчины
сюда, да еще в такой час, было истинным святотатством, но этот человек знал,
что   пользуется  привилегиями,   да   к   тому  же,   вероятно,   доверился
покровительству ночи.  Он  бродил по  аллеям,  оглядываясь во  все  стороны,
забирался в  кусты,  топча цветы и  ломая ветки в  поисках чего-то,  в конце
концов,  он  добрался до  "запретной аллеи".  И  перед ним  подобно призраку
предстала я.
     - Доктор Джон! Вот то, что вы ищете.
     Он не стал спрашивать,  кто нашел ларец,  ибо своим острым взглядом уже
заметил его у меня в руке.
     - Не выдавайте ее,  -  промолвил он,  глядя так, словно я действительно
была чудовищем.
     - Даже если бы я  была склонна к  предательству,  я не смогла бы выдать
того,  кого не знаю,  - ответила я. - Прочтите записку и вы убедитесь, сколь
мало можно из нее почерпнуть.
     Про себя же я подумала:  "Вы, верно, уже читали ее", - но все-таки я не
могла поверить,  что это он  написал ее:  едва ли ему был свойствен подобный
стиль, и вдобавок по глупости я полагала, что ему было бы неловко награждать
меня столь обидным прозвищем.  Да  и  вид его служил ему оправданием:  читая
письмо, он краснел и явно возмущался.
     - Ну, это уж слишком, это жестоко, унизительно, - воскликнул он.
     Взглянув на  его взволнованное лицо,  я  поняла,  что это на самом деле
жестоко.  Я сознавала, что, достоин он сам порицания или нет, кто-то виноват
еще сильнее.
     - Что  вы  намерены  делать?  -  обратился он  ко  мне.  -  Неужели  вы
собираетесь сообщить мадам Бек  о  своей находке и  вызвать переполох,  даже
скандал?
     Я должна рассказать все,  думалось мне, - так я ему и заявила, добавив,
что не  жду ни  переполоха,  ни  скандала,  ибо мадам при ее благоразумии не
станет поднимать шума по поводу такой истории в собственном пансионе.
     Он  стоял,  вперив взор в  землю и  размышляя.  Слишком он  был  горд и
благороден,  чтобы умолять меня сохранить в тайне то,  что я по долгу службы
не имела права скрывать.  С одной стороны,  я хотела исполнить свой долг,  с
другой, мне была невыносима мысль о том, чтобы огорчить или обидеть его. Тут
через открытую дверь выглянула Розина -  нас  она  не  увидела,  а  я  могла
отчетливо разглядеть ее  меж деревьев -  на  ней было такое же серое платье,
как на мне.  Это обстоятельство в  совокупности с  предшествующими событиями
натолкнуло меня на мысль,  что,  возможно, мне вовсе не следует беспокоиться
по  поводу происшедшего,  сколь прискорбно оно бы  ни  выглядело.  Поэтому я
сказала:
     - Если вы можете поручиться,  что в  эту историю не замешана ни одна из
учениц мадам Бек,  я с радостью останусь в стороне. Возьмите шкатулку, цветы
и записку; а я с удовольствием предам все случившееся забвению.
     - Глядите!  -  вдруг произнес он  шепотом,  зажав в  руке отданные мною
вещи, указывая на что-то за деревьями.
     Я  взглянула туда.  Кого же я  там узрела?  Мадам -  в  шали,  капоте и
домашних туфлях.  Она бесшумно спустилась со ступенек и крадучись,  кошачьим
шагом пробиралась по  саду;  еще минута,  и  она натолкнулась бы  на доктора
Джона.  Но,  если она  уподобилась кошке,  он  в  не  меньшей мере напоминал
леопарда -  так неслышно он ступал,  когда требовалось.  Он следил за ней и,
как  только  она  показалась из-за  угла,  сделал  два  беззвучных скачка  и
скрылся.  Когда ее фигура появилась вновь,  он уже исчез. Розина тоже пришла
на   помощь,    приоткрыв   дверь,    чтобы   заслонить   доктора   от   его
преследовательницы.  Я бы тоже могла ускользнуть, но предпочла встретиться с
мадам лицом к лицу.
     Хотя все знали,  что я часто гуляю в сумерках по саду, я никогда раньше
не  задерживалась там  так  поздно.  Я  была совершенно уверена,  что  мадам
обратила внимание на столь долгое мое отсутствие и  отправилась искать меня,
рассчитывая внезапно налететь на ослушницу. Я ждала порицания, но нет, мадам
была само добродушие.  Она не упрекнула меня,  не выразила и тени удивления.
Со своим безупречным тактом,  который,  я уверена,  никто на свете не мог бы
превзойти, она даже призналась, что вышла подышать "la brise du soir"*.
     ______________
     * Вечерним ветерком (фр.).

     - Quelle belle nuit!*  -  воскликнула она,  взирая на  звезды,  -  луна
сейчас зашла за купол собора Иоанна Крестителя.  - Qu'il fait bon! Que l'air
est frais!** -  Когда мы наконец входили в дом,  она дружески оперлась о мое
плечо,  как бы желая облегчить себе подъем по ступенькам, ведущим к парадной
двери.  Прощаясь на  ночь,  она  подставила мне щеку для поцелуя и  ласковым
тоном пожелала: - Bon soir, ma bonne amie; dormez bien!***
     ______________
     * Какая прекрасная ночь! (фр.).
     ** Как чудесно! Какой свежий воздух! (фр.)
     *** Спокойной ночи, дружок, счастливых снов! (фр.)

     Лежа в  постели без сна и  размышляя над последними событиями,  я вдруг
поймала себя на том,  что невольно улыбаюсь -  улыбаюсь поступкам мадам. Для
каждого,  кто знал ее,  появление слащавости и  вкрадчивости в  ее поведении
было  верным  признаком того,  что  в  ней  проснулась подозрительность.  Ей
удалось откуда-нибудь  снизу  или  сверху -  сквозь редкие ветви  или  через
открытое окно -  уловить вдалеке или поблизости,  обманчиво или безошибочно,
что-то  из  происходивших той  ночью событий.  Поскольку она в  совершенстве
владела  искусством  слежки,   трудно  предположить,  что  она  не  заметила
покачивания  ветки,   проскользнувшей  тени,   нечаянного  звука  шагов  или
приглушенного шепота (хотя доктор Джон произнес несколько обращенных ко  мне
слов очень тихо,  гул  мужского голоса,  я  полагаю,  проник во  все  уголки
монастырского сада),  то есть она непременно должна была заметить,  что в ее
владениях происходят какие-то странные события.  Сразу она,  разумеется,  не
могла определить,  какие именно,  но  ей предстояло раскрыть восхитительный,
довольно  сложный  заговор,  в  самом  центре  которого  вдобавок  оказалась
опутанная с ног до головы паутиной глупая муха{125} - неуклюжая "мисс Люси".


                                 Глава XIII

        "НЕСВОЕВРЕМЕННАЯ ПРОСТУДА"

     Через сутки после эпизода,  описанного в предыдущей главе,  мадам вновь
дала мне повод улыбнуться, вернее, даже посмеяться над ней.
     Климат в Виллете столь же изменчивый,  сколь в любом английском городе,
только  менее  влажный.  Вчерашний мирный  закат  сменился  сильным  ветром,
бушевавшим всю ночь и  днем превратившимся в ураган:  небо покрылось тучами,
кругом стало  темно,  но  дождя  не  было,  улицы засыпало песком и  пылью с
бульваров.  Думаю, будь погода хорошей, меня бы потянуло провести вечер там,
где я гуляла накануне.  Моя аллея,  да пожалуй, и все дорожки и кусты в саду
приобрели  новые,   но   для  меня  неприятные  черты:   уединенность  стала
ненадежной,  тишина  -  обманчивой.  Окно,  из  которого  сыпались  любовные
записки,  лишило поэтичности тот некогда уютный уголок, куда оно выходит; по
всему саду глазки цветов обрели дар зрения,  а ветки деревьев -  способность
подслушивать.  Торопливо  и  неосторожно  шагая,  доктор  Джон  наступал  на
растения,  которые мне теперь хотелось бы выпрямить,  он оставил следы и  на
клумбах,  но мне удалось,  несмотря на сильный ветер, стереть их рано утром,
пока их  не  заметили.  С  чувством грустного удовлетворения я  села за свой
рабочий столик  заниматься немецким,  пансионерки готовили уроки,  а  другие
учительницы принялись за рукоделие.
     "Etudes du soir"* всегда проходили в общей столовой,  значительно менее
просторной, чем любая из трех классных комнат; объяснялось это тем, что сюда
допускались только живущие пансионерки,  а  их  было не более двадцати.  Два
стола  освещались двумя  свисавшими с  потолка  лампами,  которые зажигали с
наступлением сумерек,  и этот момент служил сигналом для того, чтобы закрыть
учебники,  принять серьезный вид,  погрузиться в  строгое молчание и внимать
"la  lecture pieuse"**.  Как  я  вскоре  убедилась,  главной целью  "lecture
pieuse" было  благодетельное умерщвление рассудка и  благотворное уничижение
разума;  познания преподносились в  такой  дозе,  какую  может переварить на
досуге здравый ум, не погибнув при этом.
     ______________
     * Вечерние занятия (фр.).
     ** Чтению на религиозные темы (фр.).

     Приносимая для  этой  цели  книга  (всегда одна  и  та  же  -  когда ее
дочитывали до  конца,  то переворачивали и  начинали с  начала) представляла
собой растрепанный том, старый, как мир, и мрачный, как Hotel de Ville*.
     ______________
     * Ратуша (фр.).

     Я  бы  отдала два  франка за  возможность подержать эту книгу в  руках,
перевернуть ее священные страницы,  точно установить название и собственными
глазами  внимательно  прочесть  все  эти  выдумки,  которые  мне,  еретичке,
разрешалось впитывать только со  слуха.  В  книге были собраны жития святых.
Господи боже (произношу эти слова с благоговением), что это за жития! Какими
хвастливыми негодяями, видимо, были эти святые, раз они первыми превозносили
свои подвиги или изобретали все эти чудеса.  В  самом же деле,  эти сказки -
всего лишь монашеская блажь, вызывающая у разумного человека искренний смех.
Кроме того,  в  книге описывались и всякие поповские дела,  причем интриги и
козни духовенства выглядели гораздо хуже,  чем  сама жизнь в  монастырях.  У
меня  горели уши,  когда  я  волей-неволей выслушивала враки о  нравственном
мученичестве,   навязываемом  людям  католической  церковью,  или  ужасающее
хвастовство духовников,  которые бесчестно злоупотребляли своим  положением,
доводя  до  крайней  степени унижения высокородных дам,  превращая графинь и
принцесс в  самых  истерзанных рабынь на  свете.  Вновь и  вновь повторялись
истории,  подобные рассказу о  Конраде и  Елизавете Венгерской{127},  полные
ужасающего разврата,  отвратительного тиранства и  гнусной  нечестивости,  -
повести об ужасах угнетения, лишений и смертельных страданий.
     Несколько вечеров  я  высидела  на  этих  "lecture  pieuse"  как  могла
спокойно и тихо,  лишь один раз сломала кончики ножниц,  невольно воткнув их
слишком глубоко в  источенный жучком стол.  Но  потом чтения стали приводить
меня в столь разгоряченное состояние,  так стремительно стучала кровь у меня
в висках и сердце, а возбуждение так нарушило сон, что больше я не могла все
это  выслушивать.  Благоразумие подсказывало мне:  как только вносят книгу -
причину моих тягостных ощущений,  моей особе следует убраться. Моз Хедриг не
испытывала более  сильного желания выступить со  своим свидетельством против
сержанта Босуелла{128},  чем  хотелось мне высказаться по  поводу папистских
"lecture pieuse".  Однако мне все же удалось сдержаться,  обуздать себя,  и,
хотя  каждый раз,  когда Розина зажигала лампы,  я  стремглав выскакивала из
комнаты,  делала я это незаметно, пользуясь суетой перед наступлением тишины
и исчезая, пока пансионерки складывали учебники.
     Покинув комнату,  я  тонула в  кромешной тьме,  ибо  ходить по  дому со
свечой было запрещено,  и любая учительница,  которая надолго покидала в это
время столовую, могла укрыться либо в неосвещенной передней, либо в классной
комнате,  либо в спальне.  Зимой я обычно выбирала длинные классные комнаты,
по которым ходила взад и вперед,  чтобы согреться. Совсем хорошо было, когда
светила луна,  в безлунные ночи я удовлетворялась слабым мерцанием звезд,  а
когда и они исчезали, мирилась с полной темнотой. Летом, когда вечера бывают
светлее,  я  обычно  поднималась наверх,  проходила через  длинный  дортуар,
открывала свое окно (дортуар освещался пятью огромными,  как двери,  окнами)
и,  высунувшись из него,  смотрела вдаль на город, раскинувшийся за садом, и
слушала  музыку,  которая  доносилась из  парка  или  с  дворцовой  площади,
предаваясь  своим  мыслям  и   ведя  свою  особую  жизнь  в  созданном  моим
воображением безмолвном мире.
     В  этот вечер,  убежав,  как обычно,  от папы римского и его деяний,  я
поднялась по лестнице, подошла к дортуару и бесшумно отворила дверь, которая
всегда была тщательно закрыта и,  подобно всем дверям в этом доме, вращалась
на  хорошо смазанных петлях совершенно неслышно.  Еще  не  успев увидеть,  я
почувствовала,  что в громадной комнате,  где в часы бодрствования никого не
бывало,  сейчас кто-то есть:  не то чтобы послышалось движение, или дыхание,
или  шорох,   а   просто  ощущалось,   что  из  комнаты  исчезли  пустота  и
уединенность.  В  глаза  сразу  бросился ряд  застланных белыми  покрывалами
постелей,  которым  в  пансионе  было  присвоено поэтическое название  "lits
d'ange"*,  но на них никто не лежал.  Вдруг я уловила,  что кто-то осторожно
открывает ящик комода; я слегка отодвинулась в сторону, и спущенные портьеры
уже не скрывали от меня комнату,  а следовательно,  и мою кровать, туалетный
стол с запертыми ящиками внизу и запертой рабочей шкатулкой на нем.
     ______________
     * Ложе ангела (фр.).

     Какой  приятный  сюрприз!  Перед  туалетом  стояла  знакомая коренастая
фигурка, по-домашнему облаченная в скромную шаль и чистейший ночной чепец, и
старательно трудилась,  любезно  делая  за  меня  "уборку"  моих  "meuble"*.
Поднята крышка моей рабочей шкатулки, открыт верхний ящик стола; равномерно,
ничего не пропуская,  открывала мадам каждый ящик по очереди, приподнимала и
разворачивала  все  лежавшие  в  нем  предметы,  просматривала все  бумажки,
раскрывала  все  коробочки,  и  с  какой  изумительной  ловкостью,  с  какой
примерной тщательностью совершался этот обыск.  Мадам блистала, как истинная
звезда -  неторопливая, но неутомимая. Не скрою, я наблюдала за ней с тайным
удовольствием.   Будь  я  мужчиной,   мадам,   вероятно,   снискала  бы  мое
расположение,  такой проворной, искусной, внимательной была она во всем, что
делала;  ведь есть люди, всякое движение которых раздражает неуклюжестью, ее
же действия приносили удовлетворение образцовой точностью.  Короче говоря, я
стояла как зачарованная,  но настала пора сбросить с  себя эти чары и начать
отступление.  Ищейка ведь могла почуять меня, и тогда не избежать скандала -
в  стремительной схватке  мы  оказались бы  друг  перед  другом  с  открытым
забралом: забыты были бы все условности, сброшены маски, я заглянула бы ей в
глаза,  а  она мне,  и сразу стало бы ясно,  что мы не можем больше работать
вместе и должны расстаться навсегда.
     ______________
     * Здесь: ящиков (фр.).

     Стоило  ли  искушать судьбу  и  соглашаться на  такую  развязку?  Я  не
сердилась на мадам и уж никак не хотела лишиться работы. Вряд ли мне удалось
бы  найти  другую столь  сговорчивую и  нетребовательную повелительницу.  По
правде говоря, мне нравился в мадам ее глубокий ум, как бы я ни относилась к
ее принципам.  Что же касается ее обращения с людьми,  то и мне оно вреда не
приносило -  она  могла сколько душе  угодно применять ко  мне  свою систему
воспитания,  ничего бы из этого не получилось.  Не ведая любви, не уповая на
нее,  я была ограждена от проникновения соглядатаев в мою обездоленную душу,
как  огражден пустой  кошелек  нищего  от  воров.  Поэтому  я  повернулась и
спустилась по  лестнице столь же  быстро и  бесшумно,  сколь паук,  бежавший
рядом по перилам.
     Как же я смеялась,  когда переступила порог классной комнаты!  Теперь я
была уверена,  что мадам заметила доктора Джона в  саду,  я понимала,  какие
мысли ее  обуревают.  Забавно было глядеть на эту недоверчивую особу,  когда
она запутывалась в  собственных выдумках.  Но смех замер у меня на устах,  я
ощутила  яростный  удар,  потом  меня  залил  мощный  поток  горечи,  словно
высеченный из скалы в  Мерибе{129}.  Никогда в  жизни я  не испытывала столь
странн