- Я так и думала,  -  промолвила она,  - потому что чувствую себя такой
крепкой,  такой  здоровой.  Приподнимите меня.  Какой молодой я  кажусь себе
сегодня,  -  продолжала она,  - молодой, беззаботной и счастливой. Что, если
сегодня в  моей болезни произойдет перелом и  мне  суждено выздороветь?  Вот
было бы чудо!
     "Нет,  сейчас не  время для чудес",  -  подумала я  про себя,  ее слова
поразили меня.  Она заговорила о прошлом,  с удивительной живостью вспоминая
минувшие события и прежних знакомых.
     - Сегодня я рада встрече с прошлым,  -  сказала она, - я дорожу им, как
лучшим  другом.  Воспоминания  приносят  мне  сейчас  огромное  наслаждение,
воскрешают в  душе действительные события во всей их полноте и красоте -  не
отвлеченные фантазии,  а истинные факты,  которые,  как мне казалось,  давно
угасли в памяти, ушли в небытие. Ко мне вернулись счастливые минуты, мысли и
надежды моей юности.  Ко мне возвращается единственная в  моей жизни любовь,
почти единственная привязанность;  ведь я  не  очень добрая женщина -  я  не
щедра  на  любовь.  Но  и  мне  были  ведомы  сильные  и  глубокие  чувства,
сосредоточенные на одном человеке, в котором все без исключения было мне так
же  дорого,  как  дороги  большинству мужчин  и  женщин бесчисленные мелочи,
полностью занимающие все  их  внимание.  Какое  счастье испытывала я,  когда
любила и  была  любима!  Какой чудесный год  вспоминается мне,  как  живо он
встает передо мной!  Какая радостная весна,  что за  теплое прелестное лето,
какой нежный лунный свет серебрил осенние вечера, какие безграничные надежды
таились той зимой в  покрытых льдом реках и  белых от инея полях!  Весь этот
год мое сердце билось в унисон с сердцем Фрэнка. О, мой благородный, верный,
добрый Фрэнк!  Насколько ты был добрее и  во всех отношениях выше меня!  Вот
что я  поняла теперь и  могу с уверенностью утверждать:  мало кому из женщин
пришлось так  страдать,  как страдала я,  потеряв его,  но  мало кто из  них
испытал в любви такое счастье, какое выпало на мою долю. Эта любовь выходила
за пределы обычного чувства.  Я верила ему и его любви,  я понимала, что эта
любовь облагораживает,  защищает,  возвышает и радует ту, кому она отдана. И
вот сейчас,  когда рассудок мой так необычайно ясен,  я  хочу найти ответ на
вопрос:  почему ее отняли у  меня?  За какое преступление была я приговорена
после года блаженства целых тридцать лет нести груз невыносимых страданий?
     - Не могу,  - продолжала она после минутного молчания, - не могу понять
причину,  но в этот час я осмеливаюсь с полной искренностью сказать то, чего
не решалась произнести никогда раньше:  о,  непостижимый создатель, да будет
воля твоя!  Теперь я  начинаю верить,  что  смерть соединит меня с  Фрэнком,
прежде я на это не надеялась.
     - Значит, он умер? - спросила я тихим голосом.
     - Дорогое дитя,  -  сказала она,  -  был  веселый сочельник,  я  надела
нарядное платье и  украшения,  ожидая приезда возлюбленного,  который должен
был  вскоре стать моим мужем.  Я  сидела в  ожидании.  Вновь я  вижу снежные
сумерки за окном, на котором я не задернула занавеску, чтобы сразу заметить,
как он скачет верхом по усыпанной снегом аллее;  я  ощущаю тепло от неяркого
огня в  камине,  бросающего блики на  мое шелковое платье и  на  зеркало,  в
котором на мгновение возникает отражение моей юной фигуры.  Я  вижу,  как по
спокойному зимнему небу  над  темным кустарником и  серебристым дерном моего
сада плывет полная,  ясная и холодная луна. Я жду с волнением в крови, но со
спокойною душой. Огонь в камине погас, светились лишь раскаленные угли, луна
поднималась все  выше,  но  через окно  ее  еще  было  видно,  стрелка часов
приближалась к десяти;  Фрэнк редко, всего один или два раза, приезжал позже
этого часа.
     "Неужели сегодня его не будет?  Нет, невозможно, да вот он едет, мчится
изо  всех  сил,  чтобы возместить потерянное время.  Фрэнк,  -  взволнованно
прислушиваясь к приближающемуся стуку копыт, мысленно обращалась я к нему, -
какой вы  бесстрашный наездник,  за это вас следует отчитать.  Я  непременно
скажу вам, что вы подвергаете опасности не только свою, но и мою голову, ибо
все,  что принадлежит вам,  я люблю сильнее и нежнее, чем самое себя". Вот и
он -  я вижу его,  но в тумане,  наверное, слезы мешают мне. Я увидела коня,
услышала,  как он  бьет копытами,  заметила какую-то  темную груду,  до меня
доходили громкие голоса.  Конь ли  это?  Или  это какой-то  тяжелый предмет,
который тянет за собой странную, темную глыбу через лужайку? Как понять, что
передо мной? Как объяснить чувство, сдавившее мне сердце?
     Я  смогла лишь выбежать на улицу.  У  двери действительно стоял большой
вороной конь Фрэнка,  он дрожал, тяжело дышал и храпел, под уздцы его держал
мужчина - как мне показалось, Фрэнк.
     "Что случилось?"  -  воскликнула я.  Томас,  мой слуга,  ответил резко:
"Идите домой,  сударыня".  Потом  он  позвал служанку,  которая стремительно
выбежала из кухни,  словно гонимая каким-то предчувствием.  "Руфь,  отведите
госпожу в  дом".  Но я  уже упала на колени в  снег,  прильнув к тому,  кого
только что волокли по земле,  кто теперь стонал у меня на груди.  Он был еще
жив,  сознание еще  теплилось в  нем.  Я  приказала внести  его  в  дом,  не
подчинилась  уговорам  и   попыткам  увести  меня.   Я   оказалась  в  силах
распоряжаться не только собой,  но и другими. Со мной начали было обращаться
как  с  ребенком,  что  принято всегда,  когда  кого-нибудь поражает десница
божия,  но я уступила место только хирургу,  и,  когда он сделал что мог,  я
забрала Фрэнка к себе в комнату. У него хватило сил обнять меня и произнести
мое имя,  он слышал, как я тихо молюсь за него, чувствовал, как я поглаживаю
его ласково и осторожно.
     "Мария,  -  сказал он,  -  я умираю,  но умираю в раю".  Его последними
словами были слова верности мне.  Когда забрезжила заря рождественского дня,
душа Фрэнка предстала перед богом.
     - Все это, - продолжала она, - случилось тридцать лет тому назад. С тех
пор я  непрестанно страдаю.  Боюсь,  что я  не извлекла надлежащего урока из
постигших  меня  горестей.  Мягкие,  добросердечные натуры  стремились бы  к
праведности,  люди сильные и порочные превратились бы в демонов, а я - я так
и осталась удрученной горем, себялюбивой женщиной.
     - Но вы делаете много добра,  -  сказала я,  так как все знали, что она
щедро раздает милостыню.
     - То  есть  не  жалею  денег  на  помощь  несчастным?  Что  же  в  этом
особенного? Ведь от меня не требуется ни усилий, ни жертв. Но я надеюсь, что
отныне мною будут владеть более благородные помыслы, которые подготовят меня
к  встрече с Фрэнком.  Я все еще думаю о Фрэнке больше,  чем о боге,  и если
столь долгую и  беспримерную любовь к  смертному сочтут за  богохульство,  у
меня остается мало надежд на  спасение души.  Ну,  Люси,  а  что вы думаете?
Будьте моим духовником и скажите свое мнение.
     Я не смогла ответить на ее вопрос -  у меня не хватало слов. Но она, не
заметив моего молчания, продолжала:
     - Вы правы,  дитя мое.  Мы должны сознавать, что господь милосерден, но
не  всегда постижим.  Мы  должны смиряться перед судьбой,  какова бы  она ни
была,  и стараться делать счастливыми других.  Не правда ли?  Вот завтра я и
начну прилагать старания к тому,  чтобы сделать вас счастливой.  Я попытаюсь
распорядиться так,  Люси,  чтобы после моей смерти вы  больше не  испытывали
нужды.  Я  много говорю,  у  меня даже разболелась голова,  но  все  равно я
счастлива.  Ложитесь спать -  уже  пробило два.  Как  поздно вы  засиделись,
вернее,   как  долго  я,   со   свойственным  мне  эгоизмом,   вынуждаю  вас
бодрствовать.  Идите к себе и не беспокойтесь обо мне,  я чувствую, что буду
хорошо спать.
     Она затихла и, казалось, задремала. Я пошла в свой уголок, отгороженный
от  ее спальни.  Ночь прошла спокойно,  спокойно и  безболезненно наступил и
конец моей госпожи -  утром ее нашли бездыханной, уже почти холодной, лицо у
нее было мирным и  безмятежным.  Ее возбужденное состояние и резкая перемена
настроения были предзнаменованием наступающего сердечного приступа,  который
в одно мгновение оборвал жизнь, столь долго подтачиваемую недугами.


                                  Глава V

        "СТРАНИЦА ПЕРЕВПРНУТА"

     После смерти моей  госпожи я  опять осталась одна и  должна была искать
новое место.  К этому времени нервы у меня расшатались,  но немного,  совсем
немного.  Полагаю, и выглядела я неважно: худая, изможденная, с ввалившимися
глазами,  похожая  на  сиделку,  проводящую  ночи  у  постели  больного,  на
переутомленную служанку или запутавшегося в долгах безработного. Однако я не
запуталась в долгах и не оказалась в крайней бедности. Хотя мисс Марчмонт не
успела обеспечить мое будущее,  что,  судя по ее словам в ту последнюю ночь,
она  намеревалась сделать,  после  похорон  ее  троюродный  брат,  наследник
состояния,  полностью заплатил причитавшееся мне жалованье; у него было лицо
скряги, с острым носом и втянутыми висками, и, как я узнала впоследствии, он
в  самом деле был скуп,  в  отличие от  своей покойной родственницы,  память
которой по сей день благословляют бедные и обездоленные. Я располагала тогда
пятнадцатью фунтами,  физическое и душевное здоровье мое было подорвано,  но
не  сломлено.  По  сравнению со  многими  другими  я  находилась в  завидном
положении.  Однако и в довольно затруднительном:  меня очень тревожило,  что
через неделю мне предстояло оставить свое тогдашнее жилье, а поселиться было
негде.
     Оставалось обратиться за  советом к  бывшей служанке нашей семьи,  моей
няне,  которая теперь служила экономкой в  богатом доме  неподалеку от  того
места,  где  жила  мисс  Марчмонт.  Я  провела у  нее  несколько часов,  она
успокаивала меня,  но  ничем не  могла помочь.  Я  вышла от  нее в  сумерки,
пребывая по-прежнему в растерянности.  Мне предстояло пройти две мили; вечер
был ясный и  морозный.  Несмотря на одиночество,  бедность и сложность моего
положения,  сердце,  напоенное силами юности, - ведь мне шел только двадцать
третий год, - билось ровно и сильно. Да, конечно, оно билось сильно, иначе я
бы  дрожала от  страха на пустынной дороге,  которая тянулась по безмолвному
полю, где не видно было ни деревушки, ни домика; мне было бы страшно, потому
что  луна скрылась,  и  я  определяла направление по  звездам;  мне  было бы
особенно  страшно  из-за   того,   что  на  севере  горело  столь  редкое  и
таинственное полярное сияние.  Однако это  величественное зрелище вызвало во
мне не страх,  а  совсем иные чувства.  Казалось,  оно вливало в  меня новые
силы. Ветерок, сопровождавший его, ободрял меня и укреплял мой дух. Мне была
ниспослана дерзкая мысль, и ее тотчас впитал мой окрепший разум.
     "Оставь пустынные края, - послышался мне голос, - и уходи отсюда".
     "Куда?" - спросила я.
     Ответ последовал быстро:  идя  по  сельскому приходу,  расположенному в
равнинной плодородной центральной части Англии,  я  мысленным взором увидела
невдалеке то,  чего наяву мне никогда не  приходилось видеть,  -  я  увидела
Лондон.
     На  следующий  день  я  опять  навестила няню  и  сообщила  ей  о  моем
намерении.
     Миссис  Баррет была  женщиной серьезной и  рассудительной,  хотя  знала
белый  свет  немногим лучше  моего.  Однако  при  всей  своей  серьезности и
рассудительности она  не  сочла мою  мысль безумной.  Я  действительно умела
вести себя очень сдержанно и  потому могла совершать кое-какие поступки,  не
только не  вызывая осуждения,  но часто получая одобрение;  если бы подобные
поступки я совершала в возбужденном или расстроенном состоянии, многие сочли
бы меня фантазеркой и фанатичкой.
     Перебирая апельсинные корки для мармелада,  няня не торопясь рассуждала
о  том,  какие трудности могут возникнуть у  меня на  пути.  Вдруг мимо окна
пробежал  ребенок  и  ворвался  в  комнату.  Пританцовывая  и  смеясь,  этот
хорошенький мальчик подскочил ко мне,  а  я посадила его на колени,  так как
знала и ребенка и его мать - замужнюю дочь хозяина дома.
     Теперь мы с его матерью принадлежали к разным кругам общества, но когда
мне было десять, а ей шестнадцать лет, учились в одной школе, и я помнила ее
миловидной девушкой,  но настолько бездарной,  что она училась на класс ниже
меня.
     Я  любовалась прекрасными глазами мальчика,  когда  вошла  его  мать  -
миссис Лей.  Какой красивой и  приятной женщиной стала некогда хорошенькая и
добродушная,  но  глупенькая девочка!  Замужество и  материнство -  вот  что
изменило ее подобным образом,  впоследствии мне не раз приходилось наблюдать
такие же перемены и в менее привлекательных девушках.  Меня она не узнала. Я
тоже изменилась,  боюсь,  правда,  что  не  в  лучшую сторону.  Я  не  стала
напоминать ей о себе -  зачем?  Она пришла, чтобы взять сынишку на прогулку,
ее  сопровождала няня с  младенцем на руках.  Я  рассказываю об этом эпизоде
только для того,  чтобы отметить, что, обращаясь к няне, миссис Лей говорила
по-французски  (кстати,   говорила  очень  плохо,   с   безнадежно  скверным
произношением,  невольно напомнившим мне наши школьные дни), и я поняла, что
няня - иностранка. Мальчик болтал по-французски свободно. Когда вся компания
удалилась,  миссис Баррет заметила, что ее юная госпожа привезла иностранную
няню два года тому назад из поездки по Европе,  с ней обращаются почти как с
гувернанткой  и  вся  ее  работа  -   гулять  с  маленьким  и  разговаривать
по-французски с мастером Чарльзом,  а еще,  -  добавила миссис Баррет, - она
рассказывает,  что за  границей многим англичанкам живется не  хуже,  чем ей
здесь.
     Я спрятала случайные сведения в памяти,  как экономные хозяйки прячут в
кладовую  казалось  бы  бесполезные  обрывки  и  кусочки,   которые,  по  их
дальновидному предположению,  можно  будет когда-нибудь использовать.  Перед
уходом  мой  старый  друг  миссис  Баррет  дала  мне  адрес  респектабельной
старинной  гостиницы в  Сити,  где,  сказала  она,  часто  останавливались в
прежние времена мои дядья.
     Уезжая в Лондон,  я подвергала себя не столь большому риску и проявляла
не столь большую предприимчивость, как может подумать читатель. Проехать мне
нужно было  всего пятьдесят миль,  и  средств у  меня было достаточно,  чтоб
оплатить дорогу,  прожить там несколько дней и вернуться обратно, если ничто
меня  там  не  привлечет.   Я   относилась  к  этой  поездке  скорее  как  к
кратковременному отдыху,  который в  кои-то  веки  разрешил себе  измученный
работой человек,  чем  как  к  смертельному риску.  Все  свои поступки нужно
оценивать  сдержанно,   тогда   человек  сохраняет  душевное  и   физическое
спокойствие и  не  приходит  в  возбужденное состояние,  вызываемое  слишком
пылким воображением.
     В  те времена на дорогу в  пятьдесят миль уходил целый день (я говорю о
давно  прошедших днях;  до  недавних пор  мои  волосы сопротивлялись морозам
времени, но теперь они, наконец, побелели и лежат под белым чепцом, как снег
под снегом).  В  сырой февральский вечер,  около девяти часов,  я приехала в
Лондон.
     Мой  читатель,   я  уверена,  не  поблагодарил  бы  меня  за  подробное
поэтическое описание первых впечатлений,  и я рада этому, ибо у меня не было
на  них ни  времени,  ни настроения:  ведь в  тот поздний,  темный,  сырой и
дождливый вечер я оказалась в многолюдном,  но для меня пустынном,  огромном
городе,  величие и  непостижимость которого подвергали тяжелейшему испытанию
все  способности к  ясному  мышлению и  непоколебимому самообладанию,  коими
природа,  не  наделив меня  иными,  более  блестящими свойствами,  все-таки,
видимо, одарила меня.
     Когда я  вышла из дилижанса,  произношение кебмена и  людей,  ожидающих
дилижанс, показалось мне незнакомым, почти как иностранная речь. Мне никогда
не  приходилось слышать,  чтобы по-английски говорили так отрывисто.  Однако
мне все же удалось понять,  что они говорят, и объясниться самой в той мере,
в  какой  было  нужно,  чтобы меня  и  мои  вещи  препроводили в  гостиницу,
рекомендованную  мне   миссис  Баррет.   Сколь  рискованным,   угнетающим  и
неразумным представился теперь мне мой побег!  Впервые в Лондоне,  впервые в
гостинице,  утомленная  путешествием,  подавленная темнотой,  окоченевшая от
холода,  лишенная и житейского опыта,  и возможности получить совет, - и при
этом вынужденная действовать.
     Я   обратилась  к  своему  здравому  смыслу.   Но  мой  здравый  смысл,
оцепеневший и  растерянный,  как,  впрочем,  и  все остальные чувства,  стал
судорожно  выполнять  свои   обязанности  только   под   напором  неумолимых
обстоятельств.  Подгоняемый таким  образом,  он  заплатил носильщику,  и  я,
учитывая наше критическое положение,  не  очень рассердилась на него,  когда
носильщик его  изрядно  обсчитал;  потом  мой  здравый смысл  попросил слугу
провести нас в комнату,  робко вызвал горничную и, более того, даже перенес,
не струсив, надменность этой леди, когда она, наконец, появилась.
     Эта  девица,  как  мне  до  сих  пор  помнится,  являла  собой  образец
городского представления о привлекательности и изяществе.
     Я  и  вообразить не могла,  что человеческие руки могут сотворить столь
нарядные передник,  наколку и  платье.  В  ее бойкой и жеманной речи звучала
самоуверенность и  презрение к  моему робкому тону,  а  ее  щегольской наряд
словно бросал вызов моему простому деревенскому платью.
     "Ну что ж,  ничего не  поделаешь,  -  подумала я,  -  зато обстановка и
окружение у меня новые; это пойдет мне на пользу".
     Разговаривая спокойно и  сдержанно и  с  заносчивой юной особой,  и  со
слугой,  который в  своем  черном сюртуке и  белом  шейном платке походил на
пастора,  я  вскоре  добилась от  них  вежливого обращения.  Они,  вероятно,
сначала подумали,  что я  тоже служанка,  но  через некоторое время изменили
свое мнение и стали относиться ко мне с пренебрежительной учтивостью.
     Я  держалась бодро,  пока,  поужинав,  грелась у камина,  уединившись в
своей комнате;  когда же я присела около кровати и положила голову и руки на
подушку,   меня  охватила  смертная  тоска.  Внезапно  весь  ужас  положения
раскрылся перед  моим  внутренним взором,  я  ощутила,  сколь  оно  нелепо и
безысходно. Что я делаю, совершенно одна, в громадном Лондоне? Как поступить
мне завтра?  На что надеяться?  Кто из друзей есть у меня на земле? Откуда я
пришла? Куда мне идти? Что делать?
     Я  залила подушку,  руки и  волосы потоком слез.  За  приступом рыданий
последовала долгая мрачная пауза,  заполненная горькими думами,  но все же я
не жалела о своем поступке и не собиралась отказываться от своего намерения.
Смутная,  но крепкая уверенность, что лучше двигаться вперед, чем назад, что
я способна идти вперед и со временем выйду на дорогу, пусть узкую и тяжелую,
возобладала над всеми другими чувствами: она так надежно заглушила их, что я
наконец успокоилась и  смогла прочитать молитву и подготовиться ко сну.  Как
только я улеглась и погасила свечу, в ночи раздался глубокий, низкий, мощный
звон.  Сначала я не поняла, что это, но когда прозвучал двенадцатый сильный,
гулкий и трепещущий удар,  я сказала:  "Я нашла убежище под сенью собора св.
Павла".


                                  Глава VI

        "ЛОНДОН"

     На  следующий  день,  1  марта,  проснувшись и  раздвинув занавески,  я
увидела,  как  сквозь туман пробирается солнце.  У  меня  над  головой,  над
крышами,  почти касаясь облаков,  возвышался и таял в тумане величественный,
увенчанный куполом,  темно-голубой колосс -  Собор.  Я  смотрела на него,  и
сердце мое трепетало,  дух ощутил свободу от  вечных оков,  у  меня внезапно
появилось чувство,  что я,  не изведавшая истинной жизни,  теперь стою на ее
пороге. В то утро моя душа расцвела с быстротой дерева Ионы{59}.
     "Я  хорошо сделала,  что приехала,  -  сказала я  с