х;  милые письма,  приятные письма,  ибо тому, кто писал их,
все было приятно в ту пору;  два последних содержат несколько заключительных
строк полувеселых-полунежных,  -  "в  них чувств тепло,  но  не  огонь".  Со
временем,  любезный читатель,  напиток сей отстоялся и стал весьма некрепким
питьем.  Но когда я отведала его впервые из источника,  столь дорогого моему
сердцу,  он  показался мне  соком  небесной  лозы  из  кубка,  который  сама
Геба{263} наполнила на пиру богов.
     Припомнив,  о чем я говорила немного ранее,  читатель,  верно,  захочет
узнать,  как отвечала я  на  эти письма:  повинуясь ли холодной строгой узде
Рассудка или свободному веленью Чувства?
     Сказать по правде, я отдавала должное обоим. Я служила двум господам: я
поклонялась в доме Риммона{263} и возносила сердце к иной святыне. На каждое
письмо я  писала два  ответа:  один -  чтоб излить душу,  второй -  для глаз
Грэма.
     Сначала мы вдвоем с Чувством изгоняли Рассудок за дверь,  запирались от
него на все замки и  засовы,  садились,  клали перед собой бумагу,  макали в
чернильницу резвое перо и строчили о том, что лежало на сердце. Две страницы
наполнялись  завереньями  в   истинной  склонности,   в  глубокой,   горячей
признательности (раз и навсегда замечу в скобках,  что с презрением отвергаю
всякое подозрение в "пылких чувствах";  никакая женщина себе их не позволит,
ежели на всем протяжении знакомства ее никогда не разуверяли в  том,  что им
предаться было бы  прямым безумием:  никто не  пускается в  плаванье по морю
Любви,  если  только не  различит или  не  вообразит звезды Надежды над  его
бурными волнами);  далее речь велась о  трепетном почтении и  привязанности,
готовой принять на себя все беды и напасти, уготованные судьбою ее предмету,
взвалить на себя все тяготы,  лишь бы они миновали существо, достойное забот
самых горячих,  -  и вот тут-то Рассудок ломился в дверь, сбивал все замки и
засовы,  мстительно хватал исписанные листы,  читал, насмешничал, вымарывал,
рвал,  переписывал  заново,  складывал,  запечатывал  и  отправлял  адресату
короткое, сдержанное посланье. И правильно делал.
     Мне доставались не одни только письма; меня навещали, меня проведывали;
всякую неделю меня приглашали на "Террасу"; со мной носились. Доктор Бреттон
не  преминул объяснить,  отчего он  так  мил:  "Чтоб прогнать монахиню".  Он
взялся отвоевать у  ней ее  жертву.  Ему,  по его словам,  она решительно не
нравилась, особенно из-за белого покрова на лице и холодных серых глаз; лишь
только он  услыхал об отвратительных этих подробностях,  он зажегся желаньем
ее побороть; он задался целью проверить, кто из них двоих умнее, он или она,
и мечтал лишь о том, чтоб она посетила меня в его присутствии; этого, однако
же,  не случалось.  Словом,  я была для него пациенткой,  предметом научного
интереса и средством проявить природное добродушие,  заботливо и внимательно
пользуя больную.
     Однажды,  вечером первого декабря,  я одна бродила по carre; было шесть
часов,  двери классов стояли закрытые,  но  за ними воспитанницы,  пользуясь
вечерней переменой, воссоздавали в миниатюре картину всемирного хаоса. Carre
тонуло во тьме, и лишь в камине сиял красный огонь; широкие стеклянные двери
и  высокие окна  все  замерзли;  то  и  дело  острый  звездный луч  прорезал
выбеленную зимнюю завесть,  расцвечивая бледные ее кружева и доказывая,  что
ночь ясна,  хоть и безлунна.  Я спокойно оставалась одна в темноте,  и стало
быть,  нервы мои были уже не так расстроены;  я думала о монахине,  но ее не
боялась,  хоть лестница рядом со мною ступенька за ступенькой вела в  черной
слепой ночи на  страшный чердак.  Однако признаюсь,  сердце во мне замерло и
кровь  застучала в  висках,  когда  я  вдруг  различила шелест,  дыханье  и,
обернувшись,  увидела в  густой тени лестницы тень еще более густую,  и тень
эта двигалась и  спускалась.  На миг она замерла у двери класса и скользнула
мимо меня.  И тотчас задребезжал колокольчик у входа; живой звук вернул меня
к  жизни;  смутная  фигура  была  чересчур  кругла  и  приземиста  для  моей
изможденной монахини; то мадам Бек спустилась исполнять свои обязанности.
     - Мадемуазель Люси!  - с таким криком Розина явилась из тьмы коридора с
лампой в руке. - on est la pour vous en salon*.
     ______________
     * Вас ждут в гостиной (фр.).

     Мадам видела меня,  я видела мадам,  Розина видела нас обеих;  взаимных
приветствий не последовало.  Я бросилась в гостиную. Там нашла я того, кого,
признаюсь,  и  ожидала найти,  -  доктора Бреттона;  но  он  был в  вечернем
костюме.
     - У дверей стоит карета, - объявил он. - Мама послала за вами везти вас
в театр;  она сама туда собиралась,  но к ней приехали гости;  и она сказала
мне - возьми с собой Люси. Вы поедете?
     - Сейчас?  Но  я  не одета!  -  воскликнула я,  невольно оглядывая свою
темную кофту.
     - У  вас  остается еще целых полчаса.  Я  бы  вас предупредил,  да  сам
надумал ехать только в  пять  часов,  когда узнал,  что  спектакль ожидается
удивительный, с участием великой актрисы.
     И  он  назвал имя,  которое привело меня в  трепет,  которое в  те  дни
привело  бы  в  трепет  всякого.  Теперь  его  замалчивают,  утихло  некогда
неугомонное его эхо,  та, что его носила, давно лежит в земле, над ней давно
сомкнулись ночь и забвенье; но тогда солнце ее славы стояло в жарком зените.
     - Я иду.  Я через десять минут буду готова, - пообещала я. И я убежала,
даже и не подумавши о том, о чем, верно, подумали сейчас вы, мой читатель, -
что  являться на  люди с  Грэмом без  сопровождения мадам Бреттон мне,  быть
может,  и не следовало.  Такая мысль не могла даже родиться у меня в голове,
тем  более  не  могла  я  высказать ее  Грэму,  иначе  бы  я  стала  жертвой
собственного презренья,  меня бы  стал жечь огонь стыда,  столь неугасимый и
пожирающий,  что я  бы  его не вынесла.  Да и  крестной моей,  знавшей меня,
знавшей своего сына, следить в роли дуэнья за братом и сестрой показалось бы
так же нелепо, как держать платного шпиона, стерегущего наш каждый шаг.
     Нынешний случай был не такой,  чтоб наряжаться в  пух и прах;  я решила
надеть мое дымчатое платье и стала искать его в дубовом шкафу в спальне, где
висело не меньше сорока вещей.  Но в шкафу произвели реформы и нововведенья,
чья-то  прилежная рука кропотливо расчистила ряды одежд и  кое-что перенесла
на чердак, в том числе и мой наряд. Я отправилась туда. Я взяла ключ и пошла
наверх бесстрашно,  почти бездумно.  Я открыла дверь и вошла.  И что же! Вы,
быть может,  не поверите, мой читатель, но я нашла на чердаке не ту темноту,
какой ожидала.  Откуда-то его озарял торжественный свет,  словно от огромной
звезды.  Он  светил так ясно,  что я  различила глубокий альков,  задернутый
красным линялым пологом;  и вдруг, на глазах у меня, все исчезло - и звезда,
и полог, и альков; на чердаке сгустилась тьма; у меня не было ни времени, ни
охоты расследовать причины этого дива.  Быстро сдернула я  с  крюка на стене
свое  платье,  дрожащей рукой  заперла дверь  и  опрометью кинулась вниз,  в
спальню.
     Однако меня так трясло,  что я не могла одеться сама.  Такими руками не
уберешь волосы,  не застегнешь крючки.  Потому я  призвала Розину и  дала ей
взятку.  Взятка пришлась по душе Розине,  и  уж она постаралась мне угодить:
расчесала и убрала мои волосы,  не хуже любого парикмахера,  кружевной ворот
приладила с  математической точностью,  красиво повязала бархотку -  словом,
сделала свое дело,  как проворная Филлида{265}, какой она умела стать, когда
пожелает. Дав мне в руки платочек и перчатки, она со свечой сопроводила меня
вниз;  я  позабыла шаль,  она кинулась за нею;  и  вот мы с  доктором Джоном
стояли внизу, ожидая ее.
     - Что с вами,  Люси?  -  спросил он,  пристально в меня вглядываясь.  -
Опять вам не по себе. О! Снова монахиня?
     Я  горячо отрицала его подозренья.  Он уличал меня в  том,  что я снова
поддалась обману чувств, и раздосадовал меня. Он не хотел мне верить.
     - Она приходила,  клянусь,  -  сказал он. - Являясь к вам на глаза, она
оставляет в них отблеск, какой ни с чем не смешаешь.
     - Но ее не было, - настаивала я; и ведь я не лгала.
     - Вернулись прежние  признаки  болезни,  -  утверждал он,  -  особенная
бледность и то, что француз назвал бы "опрокинутое лицо".
     Его было не переспорить,  и  я  сочла за благо рассказать ему обо всем,
что увидела.  Разумеется,  он рассудил по-своему: мол, все порожденье тех же
причин,  обман зренья,  расстроенные нервы и  прочее.  Я  ни  на йоту ему не
поверила;  но противоречить ему не решилась - доктора все такие упрямцы, так
неколебимы в своих сухих материалистических воззреньях.
     Розина принесла шаль, и меня усадили в карету.
     Театр был полон,  набит битком,  явилась придворная и  знатная публика,
обитатели дворца  и  особняков хлынули  в  партер  и  кресла,  заполняя  зал
сдержанным говором.  Я  радовалась чести сидеть перед этим занавесом и ждала
увидеть существо,  чья слава наполняла меня таким нетерпеньем.  Оправдает ли
она мои надежды? Готовясь судить ее строго и беспристрастно, я, однако ж, не
могла оторвать глаз от сцены. Я еще не видывала людей столь необыкновенных и
хотела воочию удостовериться в том, что являет собой великая и яркая звезда.
Я ждала, когда же она взойдет.
     Она  взошла в  девять часов в  тот  декабрьский вечер.  Над  горизонтом
засияли ее  лучи.  Свет их  еще  был  полон ровной силы;  но  эта звезда уже
клонилась к  закату;  вблизи  различались в  ней  признаки близкой погибели,
упадка. Так яркий костер еще догорает, но вот-вот рассыплется темной золой.
     Мне говорили,  будто эта женщина дурна собою, и я ожидала увидеть черты
грубые и  резкие,  нечто  большое,  угловатое,  желтое.  Увидела же  я  тень
царственной Вашти: королева, некогда прекрасная, как ясный день, потускнела,
как сумерки, истаяла, как восковая свеча.
     Сперва,  и  даже долго,  она  мне казалась всего лишь женщиной,  хоть и
удивительной женщиной,  в  силе и славе двигавшейся перед пестрым собраньем.
Скоро я поняла свое заблужденье. Как я ошиблась в ней! Я увидела перед собой
не  женщину,  вообще не  человека;  в  обоих глазах сидело у  ней по  черту.
Исчадья тьмы  питали  ее  слабые силы  -  ибо  она  была  хрупким созданьем;
действие шло,  росло  волненье,  и  они  все  более  сотрясали ее  страстями
преисподней. Они начертали на ее высоком челе слово "Ад". Они придали голосу
ее мучительные звуки.  Они обратили величавое лицо в сатанинскую маску.  Они
сделали ее живым воплощеньем Ненависти, Безумия, Убийства.
     Удивительный вид  -  тоска смотреть.  На  сцене творилось нечто низкое,
грубое, ужасное.
     Пронзенный шпагой фехтовальщик, умирающий в своей крови на песке арены,
конь,  вспоротый рогами быка,  -  не так возбуждали охочую до острых приправ
публику,   как  Вашти,   одержимая  сотней  демонов  -   вопящих,   ревущих,
неотступных.
     Страданья осаждали царицу сцены;  и она не покорялась им, не сдавалась,
ими не  возмущалась,  нет,  -  неуязвимая,  она жаждала борьбы,  ждала новых
ударов.  Она стояла не  в  платье,  но  окутанная античным плащом,  прямая и
стройная,  подобно статуе.  На пурпурном фоне задника и пола она выделялась,
белая, как алебастр, как серебро, - нет, как сама Смерть.
     Где создатель Клеопатры?  Пусть бы  явился он сюда,  сел и  поглядел на
существо,  столь непохожее на его творенье. Он не нашел бы в нем мощи, силы,
полнокровия, плоти, столь им боготворимой; пусть бы пришли все материалисты,
пусть бы полюбовались.
     Я  сказала,  что муки ее не возмущают.  Нет,  слово это чересчур слабо,
неточно и  оттого не  выражает истины.  Она  словно видит источник скорбей и
готова тотчас ринуться с  ними в бой,  одолеть их,  низвергнуть.  Сама почти
бесплотная,  она устремляется на войну с  отвлеченностями.  В борьбе с бедой
она тигрица,  она рвет на себе напасти, как силок. Боль не ведет ее к добру,
слезы не  приносят ей благой мудрости,  на болезни,  на самое смерть смотрит
она глазами мятежницы.  Дурная,  быть может,  но сильная, она силой покорила
Красоту,  одолела Грацию, и обе пленницы, прекрасные вне сравненья, столь же
несравненно ей послушны. Даже в минуты совершенного неистовства все движения
ее царственны,  величавы, благородны. Волосы, растрепавшиеся, как у бражницы
или  всадницы,  -  все  же  волосы ангела,  сияющие под  нимбом.  Бунтующая,
поверженная,  сраженная, она все же помнит небеса. Свет небес следует за нею
в изгнанье, проникает его пределы и озаряет их печальную оставленность.
     Поставьте перед ней  препятствием ту  Клеопатру или  иную  ей  подобную
особу,  и  она  пройдет ее  насквозь,  как сабля Саладина вспарывает пуховую
подушку.  Воскресите Пауля  Петера Рубенса,  поднимите из  гроба,  поставьте
перед нею  вместе с  полчищами пышнотелых жен  -  и  она,  этот  слабый жезл
Моисеев,  одаренный  волшебной властью,  освободит очарованные воды,  и  они
хлынут из берегов и затопят все их тяжкие сопмы.
     Мне говорили,  что Вашти недобра;  и  я  уже сказала,  что сама в  этом
убедилась;  хоть и  дух,  однако ж  дух  страшного Тофета{267}.  Но  коли ад
порождает нечестивую силу, такую могучую, не прольется ли однажды ей в ответ
столь же сильная благодать свыше?
     Что  думал  о  ней  доктор Грэм?  Я  надолго забыла на  него  смотреть,
предлагать ему  вопросы.  Власть таланта вырвала меня  из  привычной орбиты;
подсолнух  отвернулся  от  юга  и  повернулся  к  свету  более  яркому,   не
солнечному,  -  к красной,  раскаленной слепящей комете. Я и прежде видывала
актерскую игру, но не предполагала, что она может быть такой - так сбивать с
толку  Надежду,  так  ставить в  тупик  Желанье,  обгонять Порыв,  затмевать
Догадку;  вы не успели еще вообразить,  что покажут вам через мгновенье,  не
успели ощутить досаду,  оттого что вам этого не  показали,  а  уж  душу вашу
захватил восторг,  будто бурный поток низвергся шумным водопадом и подхватил
ее, словно легкий лист.
     Мисс Фэншо с  присущей ей  зрелостью суждений объявила доктора Бреттона
человеком серьезным,  чувствительным,  слишком мрачным и  слишком внушаемым.
Мне он никогда не являлся в таком свете,  подобных недостатков я не могу ему
приписать.   Он  не  склонен  был  ни  к   задумчивости,   ни  к  излияниям;
впечатлительный, как текучая вода, он почти как вода не был внушаем - легкий
ветерок мог его всколыхнуть и он мог выстоять в языках пламени.
     Доктор Джон умел думать,  и думать хорошо,  но он был человек действия,
не  мысли;  он  умел чувствовать,  и  чувствовать живо,  но  он не отдавался
порывам;  глаза его и губы вбирали светлые,  нежные, добрые впечатленья, как
летние облака вбирают багрец и  серебро,  зато все,  что несет грозу,  бурю,
пламя,  опасность,  оставляло его чуждым и  безучастным.  Когда я наконец-то
взглянула на него,  я,  к  облегчению своему,  обнаружила,  что он следит за
мрачной,  всесильной Вашти не с изумленьем, не с восхищеньем и не со страхом
даже,  а  лишь с большим любопытством.  Ее муки его не задевали,  ее стоны -
хуже  всяких  воплей  -   его  не  трогали,  неистовство  ее,  пожалуй,  его
отталкивало, но не внушало ему ужаса. Холодный юный бритт! Бледные скалы его
родного Альбиона не  так  спокойно смотрят в  воды канала,  как  он  смотрел
сейчас на жреческий огонь искусства!
     Глядя на  его  лицо,  я  захотела узнать его точное сужденье и  наконец
спросила,  что он думает о Вашти.  Звук моего голоса словно разбудил его ото
сна, ибо он глубоко погрузился в собственные думы.
     - M-м, - был его первый, не вполне внятный, зато выразительный ответ; а
затем на губах его заиграла странная усмешка,  холодная, почти бессердечная.
Полагаю,  как  подобным натурам он  и  был бессердечен.  Несколькими сжатыми
фразами он высказал свое мнение о  Вашти.  Он судил о ней не как об актрисе,
но как о женщине,  и приговор оказался безжалостным. Вечер уже был отмечен в
моей книге жизни не белым,  но ярко-красным крестом.  Но еще он не кончился;
ему  суждено  было  навсегда остаться в  моей  памяти,  запечатлеться в  ней
неизгладимыми буквами благодаря еще одному важному событию.
     Перед самой полуночью, когда трагедия подошла к финалу, к сцене смерти,
и  все затаили дыханье,  и даже Грэм закусил губу,  наморщил лоб и затих,  -
когда все замерли,  и все глаза устремились в одну точку,  уставясь на белую
фигуру,  дрожащую в борьбе с:  последним,  ненавистным,  одолевающим врагом,
когда все уши вслушивались в стоны,  хрипы, все еще исполненные непокорства,
когда  смерть на  вызов  и  нежелание ее  принять отвечала последним "нет" и
всесильным "покорись", - тогда-то по залу пронесся шорох, шелест и за сценой
раздался топот ног и гул голосов.  "Что случилось?" -  спрашивали все друг у
друга. И запах дыма был ответом на этот вопрос.
     - Горим!  - пронеслось по галерее. - Горим! - повторяли, кричали, орали
сотни голосов;  и затем,  с быстротой, за какой не поспеть моему перу, театр
охватило ужасное, жестокое и слепое волненье.
     А  что же доктор Джон?  Читатель,  я  и теперь еще так и вижу его лицо,
спокойное и смелое.
     - Я знаю, Люси, вы будете сидеть тихонько, - сказал он, глядя на меня с
точно той же  ясной добротой и  твердостью,  какую я  видела в  нем,  сидя в
уютной тишине у очага его матушки.  С такой поддержкой я,  верно,  сидела бы
тихонько и  под рушащейся скалой;  тем более что и  природа моя подсказывала
мне то же,  я б не шелохнулась ни за что на свете,  только б не нарушить его
волю,  не ослушаться его,  ему не помешать.  Мы сидели в  креслах,  и  через
несколько секунд нас уже отчаянно теснили.
     - Как  женщины напуганы!  -  сказал он.  -  Но  если  б  мужчины им  не
уподоблялись,  легко было б  сохранить порядок.  Печальная картина -  я вижу
пятьдесят себялюбивых грубиянов, не меньше, которых, будь я к ним поближе, я
с удовольствием бы вздул. Иные женщины смелей мужчин. Вон там, например... О
боже!
     Покуда Грэм говорил,  молодую девушку,  спокойно державшуюся за  локоть
седовласого господина  неподалеку  от  нас,  какой-то  громила  оттеснил  от
спутника и повалил прямо под ноги толпе. Грэм, не теряя ни секунды, бросился
на  выручку;  вместе с  седовласым господином они растолкали толпу,  и  Грэм
поднял  пострадавшую.  Голова ее  откинулась ему  на  плечо,  длинные волосы
разметались; она была, кажется, без памяти.
     - Доверьте ее мне, я врач, - сказал доктор Джон.
     - Если вы без дамы,  будь по-вашему, - отвечал господин. - Несите ее, а
я расчищу дорогу; надо поскорей вынести ее на свежий воздух.
     - Я с дамой, - сказал Грэм. - Но она не будет нам помехой.
     Он взглядом подозвал меня к себе; толпа уже нас разделила. Я решительно
к  нему  устремилась и,  как  могла,  то  бочком,  то  чуть ли  не  ползком,
протиснулась сквозь толпу.
     - Держитесь за меня покрепче, - приказал он, и я послушалась.
     Вожатый наш оказался сильным и  ловким;  он  клином врезался в  людскую
гущу;  с  терпеньем и  упорством он наконец прорубил живую скалу -  горячую,
плотную, копошащуюся - и вывел нас под свежий, прохладный покров ночи.
     - Вы англичанин!  -  обратился он к доктору Бреттону, едва мы очутились
на улице.
     - Англичанин. И, верно, имею честь разговаривать с соотечественником? -
был ответ.
     - Да. Прошу вас, побудьте здесь минутку, покуда я отыщу свою карету.
     - Со мной ничего не случилось, - произнес девичий голос. - А где папа?
     - Я ваш друг, а папа неподалеку.
     - Скажите ему, что со мной ничего не случилось, только плечо болит. Ой!
На него наступили.
     - Возможно,  растяженье, - пробормотал доктор. - Надо надеяться, ничего
больше. Люси, дайте-ка руку.
     Я помогла ему поудобней устроить девочку. Она сдерживала стоны и лежала
у него на руках тихо и послушно.
     - Какая легонькая,  -  сказал Грэм, - совсем ребенок! - И он шепнул мне
на ухо: -