друг выросла голова, плечи, руки. Я
узнала эту голову:  ее форма, посадка, цвет были хорошо знакомы и мне и мисс
Фэншо;  узкая темная маковка,  широкий бледный лоб, синий и горячий взор так
укоренились в  сознании и влекли сразу так много забавных воспоминаний,  что
одним  нежданным появленьем своим вызывали смех.  Я,  признаюсь,  не  смогла
удержаться и  расхохоталась до  слез;  но я  наклонилась,  и  только носовой
платок да опущенная вуаль были свидетелями моего веселья.
     Все  же  я,   кажется,   обрадовалась,  узнав  мосье  Поля;  я  не  без
удовольствия увидела,  как  он,  свирепый  и  открытый,  мрачный  и  прямой,
вспыльчивый и  бесстрашный,  царственно завладел трибуной,  будто  привычной
классной кафедрой.  Я  очень удивилась,  что он здесь;  у меня и в мыслях не
было  его  встретить,  хотя  я  и  знала,  что  он  ведет в  коллеже изящную
словесность.  Я сразу поняла,  что если уж на трибуне он,  мы избавлены и от
казенных наставлений, и от льстивых заверений; но к тому, что нас ожидало, к
тому, что вдруг стремительно и мощно обрушилось на наши головы, - признаюсь,
я не была готова.
     Он обращался к принцам, к аристократам, магистрату и горожанам с тою же
непринужденностью,  почти с  тою же резкой пылкой серьезностью,  с  какой он
обыкновенно витийствовал в  трех классах на улице Фоссет.  Он обращался не к
школярам, но к будущим гражданам и патриотам. Тогда еще не предвидели мы той
судьбы,  что  готовилась Европе,  и  мне  было  странно слышать слова  мосье
Эманюеля.  Кто  б  мог  подумать,  что  на  плоской жирной  почве  Лабаскура
произрастают политические взгляды  и  национальные чувства,  с  такой  силой
убежденья преподносимые нам сейчас?  Не  стану разбирать смысл его суждений;
но  все же  позволю себе заметить,  что в  словах этого маленького господина
была не  только страсть,  но  и  истина;  при всей горячности он был точен и
строг; он нападал на утопические воззрения; он с презрением отвергал нелепые
мечты,  но когда он смотрел в лицо тиранству,  -  о, тогда стоило поглядеть,
какой свет источал его взор;  а когда он говорил о несправедливости -  голос
его уже не звучал неверно, но напоминал мне звук оркестровой трубы, звенящей
в сумерках парка.
     Не  думаю,  чтобы все его слушатели могли разделить его чистый пламень;
но  иные загорелись,  когда он  ярко обрисовал им  будущую их  деятельность,
указал их  долг перед родиной и  Европой.  Когда он  кончил,  его  наградили
долгими,  громкими,  звонкими рукоплесканьями;  при  всей свирепости он  был
любимый их профессор.
     Он стоял у входа,  когда наша компания покидала залу,  он увидел меня и
узнал,  приподнял шляпу,  подал мне руку и произнес:  "Qu'en dites-vous?"* -
вопрос  характерный и  даже  в  минуту его  триумфа напоминавший мне  о  его
беспокойстве и  несдержанности,  об отсутствии необходимого,  на мой взгляд,
самообладания,  вовсе его не украшавшем.  Ему не следовало тотчас добиваться
моего да и ничьего сужденья, но ему оно было важно, и, слишком простодушный,
он не мог этого скрыть,  и, слишком порывистый, он не мог себя побороть. Что
ж! если я и осудила его нетерпение, мне все же нравилась его naivete**. Я бы
и похвалила его:  в сердце моем было довольно похвал, но увы! Слов у меня не
нашлось.  Да и  у кого слова наготове в нужную минуту?  Я выдавила несколько
неловких фраз,  но искренне обрадовалась,  когда другие,  подходя и расточая
комплименты, возместили их избыточностью мою скудость.
     ______________
     * Ну что вы об этом скажете? (фр.)
     ** Наивность (фр.).

     Кто-то  представил его мосье де Бассомпьеру,  и  весьма польщенный граф
тотчас просил его отобедать в обществе друзей (почти все они были и друзьями
мосье Эманюеля) на  улице Креси.  Обедать он отказался,  ибо всегда отклонял
ласки  богачей:  весь  состав  его  пронизывала стойкая  независимость -  не
вызывающая,  но скорее приятная для того, кто сумел узнать его характер; он,
однако, обещал зайти вечером со своим приятелем мосье N, французским ученым.
     В  тот день за обедом Джиневра и  Полина обе выглядели прекрасно;  быть
может,  первая и затмевала вторую красотою черт,  зато вторая сияла обаянием
тонким  и  духовным;  всех  покорял ясный  взор,  тонкая  манера обхожденья,
пленительная игра  лица.  Пурпурное платье  Джиневры удачно оттеняло светлые
локоны и  шло к  розовому румянцу.  Наряд Полины -  строгий,  безукоризненно
сшитый из простой белой ткани -  радовал взор,  сочетаясь с нежным цветом ее
лица,  с ее скрытым одушевленьем,  с нежной глубиною глаз и щедрой пышностью
волос,  -  более темных, чем у ее саксонской кузины, как темнее были у ней и
брови,  и ресницы, и сами глаза, и крупные, подвижные зрачки. Природа только
наметила черты мисс Фэншо небрежною рукою,  тогда как в  мисс де  Бассомпьер
она довела их до высокой и изящной завершенности.
     Полина робела ученых,  но не теряла дара речи: она отвечала им скромно,
застенчиво,  не без усилия,  но с  таким неподдельным очарованием,  с  такой
прелестной и  проникновенной рассудительностью,  что  отец не  раз  прерывал
разговор, чтобы послушать ее, и задерживал на ней гордый и довольный взгляд.
Ее   увлек  беседой  один   любезный  француз,   мосье  N,   человек  весьма
образованный,  но  светский.  Меня  пленил  ее  французский;  речь  ее  была
безупречна;   правильные  построения,  настоящие  обороты,  чистый  выговор;
Джиневра,  проведя полжизни на  континенте,  ничем таким не блистала;  не то
чтобы мисс Фэншо не  находила слов,  но  ей  недоставало истинной точности и
чистоты  выражения,  и  вряд  ли  ей  предстояло это  наверстать.  Мосье  де
Бассомпьер сиял: к языку относился он взыскательно.
     Был  тут еще один слушатель и  наблюдатель;  задержавшись по  служебной
надобности,  он  опоздал к  началу обеда.  Доктор Бреттон,  садясь за  стол,
украдкой оглядел обеих дам;  и не раз потом тайком он на них поглядывал. Его
появление расшевелило мисс Фэншо, прежде безучастную; она заулыбалась, стала
приветлива и  разговорилась -  хотя  она  редко говорила впопад,  -  вернее,
убийственно  не  попадала  в  тон  беседы.  Ее  легкая,  несвязная  болтовня
когда-то, кажется, тешила Грэма; быть может, она и теперь еще ему нравилась,
возможно,  мне просто почудилось, что, в то время как он насыщал свой взор и
потчевал слух,  вкус его,  острое внимание и живой ум держались в стороне от
этих угощений.  Одно можно сказать с  уверенностью:  его  внимания неотвязно
требовали,  и  он  уступал,  не выказывая ни раздражения,  ни холодности,  -
Джиневра сидела с  ним  рядом,  и  в  продолжение обеда он  был  занят почти
исключительно  ею.  Она,  кажется,  наслаждалась  и  перешла  в  гостиную  в
прекрасном расположении духа.
     Но едва мы там водворились,  она снова сделалась скучна и  безразлична,
бросившись на диван,  она объявила и  "discours" и  обед вздором и  спросила
кузину,  как  может она  выносить общество этих прозаических "grosbonnets"*,
которыми ее отец себя окружает.  Но вот послышались шаги мужчин, и брюзжание
ее прекратилось;  она вскочила,  подлетела к  фортепьянам и с воодушевлением
стала  играть.  Доктор Бреттон вошел  среди  первых и  стал  подле нее.  Мне
показалось,  что  он  не  надолго там  задержится;  я  подозревала,  что его
привлечет местечко подле камина;  но он только взглянул в ту сторону, а пока
он  присматривался,  остальные  не  теряли  времени.  Обаяние  и  ум  Полины
очаровали ученых-французов: ее прелесть, изысканность манер, несозревший, но
настоящий,   прирожденный  такт  отвечали  их  национальному  чувству;   они
увивались около нее -  не затем,  разумеется,  чтобы толковать о науках, что
лишило бы  ее  дара речи,  но  для  того,  чтобы коснуться до  разнообразных
вопросов искусств, литературы и жизни, о которых, как вскоре стало ясно, она
и  читала и  размышляла.  Я  слушала.  Не сомневаюсь,  что хотя Грэм и стоял
поодаль,  он  тоже прислушивался:  он обладал прекрасным слухом и  зрением -
острым и схватчивым.  Я знала, что он ловит каждое слово, и чувствовала, что
самый   стиль   разговора  нравится   ему,   доставляет  удовольствие  почти
болезненное.
     ______________
     * Важных персон (фр.).

     В Полине было больше силы чувств и характера, чем полагали многие - чем
воображал даже Грэм -  и  чем  видели те,  кто не  хотел этого понимать.  По
правде говоря,  читатель, ни выдающейся красоты, ни совершенного обаяния, ни
настоящей  утонченности  нет  без  силы,   столь  же  выдающейся,  столь  же
совершенной и надежной. Искать прелести в слабой, вялой натуре все равно что
искать плодов и цветов на иссохшем, сломанном дереве. Ненадолго немощь может
украситься подобием цветущей красы,  но  она не  перенесет и  легких порывов
ветра и  скоро увянет в  самую ясную погоду.  Грэм поразился бы,  открой ему
некий  услужливый  дух,   какие  стойкие  опоры  поддерживают  эту   изящную
хрупкость;  но  я,  помня ее  ребенком,  знала или  догадывалась о  добрых и
сильных корнях, удерживавших эту грацию на твердой почве действительности.
     Выжидая возможности войти в  магический круг  счастливцев,  Бреттон тем
временем беспокойно оглядывал комнату и случайно задержался взглядом на мне.
Я  сидела  в  укромном  уголке  неподалеку  от  моей  крестной  и  мосье  де
Бассомпьера,   как   всегда  поглощенных  тем,   что  мистер  Хоум  именовал
"каляканьем с  глазу  на  глаз"  и  что  граф  предпочитал называть  беседой
tete-a-tete.  Грэм  улыбнулся,  пересек комнату,  спросил меня  о  здоровье,
заметил,  что я  немного бледна.  А  я  улыбнулась своим собственным мыслям:
прошло уже три месяца с тех пор,  как Грэм говорил со мною,  - но вряд ли он
это помнил.  Он сел и умолк. Ему хотелось наблюдать, а не говорить. Джиневра
и  Полина  были  теперь  напротив него:  он  мог  вдоволь  насмотреться;  он
разглядывал их, изучал выражения лиц.
     После обеда в комнате появилось несколько новых гостей обоего пола, они
зашли поболтать,  и  между мужчинами,  должна признаться,  я тотчас выделила
строгий,  темный профессорский облик,  одиноко мелькавший по  пустой зале  в
глубине анфилады.  Мосье Эманюель был тут знаком со многими господами, но не
знал никого из дам, исключая меня; бросив взгляд в сторону камина, он не мог
меня не заметить и уже сделал шаг,  намереваясь ко мне подойти;  но,  увидев
доктора Бреттона,  передумал и отступил. Если бы тем и кончилось, не было бы
причин ссориться;  но  он  не довольствовался своим отступленьем,  от досады
наморщил лоб,  выпятил губу и  стал так  безобразен,  что  я  отвела взор от
неприятного зрелища.  Вместе со строгим братом явился и мосье Жозеф Эманюель
и тотчас заменил Джиневру за фортепьянами.  Какая мастерская игра сменила ее
ученическое бренчанье!  Какими великолепными, благодарными звуками отозвался
инструмент на прикосновенья истинного артиста!
     - Люси,  -  начал доктор Бреттон, нарушая молчание и улыбаясь Джиневре,
на  ходу  окинувшей его  взглядом.  -  Мисс  Фэншо,  безусловно,  прелестная
девушка.
     Я, разумеется, согласилась.
     - Может ли здесь кто соперничать с ней обаянием?
     - Вероятно, она красивее прочих.
     - Я того же мнения,  Люси: мы часто сходимся во мнениях, вкусах или, во
всяком случае, в суждениях.
     - Вы полагаете? - возразила я не без сомненья.
     - Мне кажется,  будь вы  мужчина,  Люси,  а  не девушка -  не крестница
мамина, но крестник, - мы бы очень подружились; меж нашими суждениями просто
нельзя бы было провести границу.
     Он  давно  усвоил  себе  шутливый этот  тон;  во  взгляде его  мелькали
ласковые,  озорные искорки.  Ах,  Грэм! Сколько раз гадала я в тишине о том,
как вы относитесь к Люси Сноу - всегда ли снисходительно и справедливо? Будь
Люси  такой  как  есть,  но  вдобавок обладай  она  преимуществами,  которые
доставляют богатство и положение,  - разве так обходились бы вы с нею, разве
не изменили бы вы своего суждения?  И все же я не очень вас виню. Да, не раз
вы огорчали и удручали меня, но ведь я сама легко предаюсь унынию - мне мало
надобно,  чтобы огорчиться.  Быть может,  перед лицом строгой справедливости
моя вина окажется даже больше вашей.
     И вот,  унимая неразумную боль, пронзившую мне сердце, когда я сравнила
серьезность,  искренность и пыл мужской души, какие Грэм дарит другим, с тем
легким  тоном,  какого  удостаивается у  него  Люси,  товарищ юных  дней,  я
спокойно спросила:
     - В чем же, по-вашему, мы так сходимся?
     - Мы оба наблюдательны. Вы, может быть, отказываете мне в этом даре, но
напрасно.
     - Но вы говорили о  вкусах:  можно замечать одно и  то же,  но различно
оценивать, не так ли?
     - Сейчас мы  это  проверим.  Вы,  без сомнения,  не  можете не  воздать
должного  достоинствам  мисс  Фэншо;   но   что  думаете  вы   об  остальных
присутствующих?  Например,  о моей матери, или вон о тех львах, господах N и
NN, или, скажем, о бледной маленькой леди, мисс де Бассомпьер?
     - Что думаю я  о  вашей матушке,  вам известно.  О господах же N и NN я
вовсе ничего не думаю.
     - Ну, а о ней?
     - По-моему, она, и точно, бледная маленькая леди - бледная она, правда,
только теперь, от усталости и волнения.
     - Помните вы ее ребенком?
     - Иногда мне хочется знать, помните ли ее вы.
     - Я забыл ее;  но замечательно,  что обстоятельства, люди, даже слова и
взгляды, стершиеся в памяти, могут ожить в известных обстоятельствах усилием
твоего или чужого ума.
     - Вполне вероятно.
     - Все же,  -  продолжал он,  -  оживают они не  совсем,  но нуждаются в
подтверждении; тусклые, как сновиденья, и немыслимые, как мечты, они требуют
еще  свидетельских показаний о  своей  подлинности.  Кажется,  вы  гостили в
Бреттоне десять лет  тому,  когда мистер Хоум привез и  оставил у  мамы свою
дочку, которую мы тогда звали "Полли"?
     - Я была там в тот вечер,  когда она появилась,  и в то утро, когда она
уехала.
     - Она была странный ребенок,  не  правда ли?  Интересно,  как я  с  нею
обходился?  Любил ли  я  тогда детей?  Довольно ли  было снисходительности и
доброты у тогдашнего беспечного,  долговязого школьника?  Но вы, конечно, не
помните меня?
     - Вы знаете ваш портрет на "Террасе".  Он на редкость похож.  Внешне вы
мало переменились.
     - Но,  Люси,  как  это  возможно?  Такие  истины  всегда  разжигают мое
любопытство. Каков же я теперь? И каков я был тогда, десять лет назад?
     - Вы  были милы ко  всем,  кто вам нравился,  и  совсем не  были злым и
жестоким.
     - Тут вы ошибаетесь: с вами, по-моему, я был едва ли не груб.
     - Грубы! Нет, Грэм: грубости я бы не стерпела.
     - Ну,   уж   я-то   помню:   тихоня  Люси  Сноу  не  пользовалась  моим
расположением.
     - Но и не страдала от вашей жестокости.
     - Еще бы, и сам Нерон не стал бы мучить существо, скромное как тень.
     Я улыбнулась;  но подавила стон. Ах, только бы он оставил меня в покое,
перестал  говорить  обо  мне.  Я  не  желала  слышать  этих  эпитетов,  этих
характеристик.  Я  оставляла на  его совести "тихоню Люси Сноу" и  "скромную
тень";  я  не  оскорбилась,  я  только ужасно устала;  его слова давили меня
свинцовой холодностью;  не смеет он так меня обременять. К счастью, скоро он
переменил разговор.
     - А в каких отношениях были мы с "Полли"?  Если память мне не изменяет,
мы не враждовали...
     - Вы выражаетесь слишком туманно. Не думаете ли вы, что у "Полли" такая
же слабая память?
     - О,  к  чему  теперь толковать про  "Полли";  скажите лучше -  мисс де
Бассомпьер;  и уж,  конечно, сия важная особа не помнит Бреттон. Взгляните в
эти  глазищи,  Люси:  могут ли  они прочесть хоть слово на  странице памяти?
Неужто их заставлял я глядеть в букварь? Она и не подозревает, что я учил ее
чтенью.
     - По Библии воскресными вечерами?
     - Теперь у ней безмятежный,  тонкий, милый профиль, а тогда какое у нее
бывало  беспокойное,   встревоженное  личико?   Что  за   блажь  -   детская
привязанность! Верите ли? эта дама была в меня влюблена!
     - Да, она была к вам привязана, - отвечала я сдержанно.
     - О,  так вы,  значит,  помните?  Я и сам забыл,  но теперь вспомнил. Я
больше всего в Бреттоне ей нравился.
     - Так вам казалось.
     - Я  прекрасно все помню.  Мне бы  хотелось рассказать ей об этом;  или
лучше бы кто-нибудь,  хоть вы,  например, нашептывал все это ей на ушко, а я
бы следил -  вот с этого самого места -  за выражением ее лица.  Послушайте,
Люси, не согласитесь ли вы разодолжить меня по гроб жизни?
     - Разодолжить вас  по  гроб жизни?  Нет,  не  могу.  -  Я  крепко сжала
дрожащие пальцы и  вдруг осмелела.  Я вовсе не собиралась доставлять доктору
Джону такое удовольствие. Я уже не без торжества поняла, как ошибается он на
мой счет.  Он всегда отводил мне роль,  мне несвойственную. Сама природа моя
ему воспротивилась.  Он не подозревал моих чувств;  он не умел читать в моих
глазах,  лице,  жестах,  хотя,  уж верно, они были красноречивы. Просительно
склонившись ко мне, он вкрадчиво проговорил: "Ну, я прошу вас, Люси".
     Еще немного,  и я просветила бы его,  я научила бы его не ждать от меня
вперед  услуг  расторопной  субретки  из  любовной  драмы;   но  тут,  почти
одновременно с его нежным,  настойчивым,  умоляющим "Ну,  прошу вас,  Люси!"
другого моего уха коснулся резкий шепот.
     - Ptite   chatte,   doucerette,   coquette,   -   зашипел  подкравшийся
боа-констриктор. - Vous avez l'air bien triste, soumis, reveur, mais vous ne
l'etes pas:  c'est moi qui vous le dis: sauvage. La flamme a l'ame, l'eclair
aux yuex!*
     ______________
     * Кошечка,  кокетка,  вид задумчивый,  печальный, но вы вовсе не такая,
нет уж, я вам говорю, душа горит и взор сверкает!

     - Oui,  j'ai la flamme a  l'ame,  et je dois l'avoir!*  -  отвечала я и
обернулась  в  совершенной ярости,  но  профессор  Эманюель,  прошипев  свою
дерзость, был таков.
     ______________
     * Да, у меня горит душа, и должна гореть! (фр.)

     Всего хуже то,  что доктор Бреттон, обладавший, как я сказала, тонким и
острым слухом, расслышал каждое слово этой тирады; он прижал к лицу платок и
затрясся от смеха.
     - Грандиозно, Люси, - восклицал он, - бесподобно! Petite chatte, petite
coquette!* Ох,  надо рассказать маме!  А это правда,  Люси, хотя бы отчасти?
Думаю,  правда: вы красны, как платье мисс Фэншо. Позвольте - теперь я вижу:
ведь он же еще так свирепо обошелся с вами в концерте:  ну да,  он самый,  и
сейчас он  в  бешенстве оттого,  что  видит,  как  я  смеюсь.  О,  надо  его
подразнить.
     ______________
     * Кошечка, кокетка! (фр.)

     И Грэм,  уступая своей любви к озорству, хохотал, острил и шептал, пока
я не выдержала и на глаза не навернулись слезы.
     Вдруг он  пришел в  себя;  около мисс де Бассомпьер освободилось место;
толпа,  ее окружавшая,  несколько поредела.  Его взгляд,  бдительный, даже в
смехе,  тотчас все подметил;  он встал,  собрался с духом, пересек комнату и
воспользовался случаем.  Доктор Джон  во  всю  свою жизнь был  счастлив -  и
удачлив.  А отчего?  Оттого, что зоркие глаза его высматривали благоприятную
возможность, оттого, что сердце в нужную минуту побуждало его к действию и у
него  были крепкие нервы.  Его  ничем было не  сбить с  пути;  не  мешали ни
восторги,  ни  слабости.  Как хорош был он в  ту минуту!  Вот Полина подняла
голову,  и  взор  ее  тотчас встретился с  его  взором -  взволнованным,  но
скромным;  вот он заговорил с  нею,  и  лицо его залилось краской.  Он стоял
перед нею,  отважный и робкий, смиренный и ненавязчивый, но полный решимости
и поглощенный единой целью. Я поняла это тотчас и не стала смотреть дальше -
если б  мне и  хотелось смотреть,  то просто времени не оставалось;  уж было
поздно; мы с Джиневрой собрались на улицу Фоссет. Я поднялась и распрощалась
с крестной и с мосье де Бассомпьером.
     То ли профессор Эманюель заметил,  что я  не поощряла веселости доктора
Бреттона,