то ли догадался,  что мне горько и  что вообще для легкомысленной
мадемуазель Люси,  охотницы  до  развлечений,  вечер  оказался не  таким  уж
праздником,  но когда я покидала залу, он встал и спросил, провожает ли меня
кто-нибудь  до  улицы  Фоссет.  Теперь-то  профессор говорил вежливо и  даже
почтительно и смотрел виновато;  но я не могла сразу поверить его любезности
и,  не задумываясь,  принять его раскаянье.  Никогда прежде не случалось мне
серьезно обижаться на его дерзости или леденеть от его горячности;  нынешняя
выходка его показалась мне непростительной.  Я решила показать, что очень им
недовольна, и произнесла только: "Меня проводят".
     Нас с  Джиневрой,  и  точно,  отвозили домой в карете;  и я прошла мимо
него,  поклонившись бочком,  как  обыкновенно  кланялись  ему  воспитанницы,
выходя на эстраду.
     Я вышла в прихожую за накидкой. Мосье Эманюель, кажется, меня поджидал.
Он заметил, что погода прекрасная.
     - Да?  -  сказала я, сама довольная сухостью и холодностью своего тона.
Мне  так редко удается оставаться спокойной и  холодной,  когда мне горько и
досадно,  что в  ту минуту я  почти гордилась собой.  Это "да?" прозвучало у
меня именно так,  как  его произносят иные.  Сколько раз слышала я,  как это
словцо,  жеманное,  кургузое,  сухое,  слетает  с  поджатых  коралловых  уст
холодных,  самонадеянных мисс и мадемуазелей.  Я знала, что мосье Поль долго
не  вынесет  подобного  диалога;  но  он,  конечно,  заслужил  мою  сухость.
Наверное,  он и сам так думал, ибо покорно проглотил пилюлю. Он посмотрел на
мою накидку и заметил, что она слишком легка. Я решительно отвечала, что она
вполне соответствует моим требованьям.  Немного отступив,  я  прислонилась к
перилам  лестницы,  закуталась в  накидку  и  принялась разглядывать мрачную
религиозную живопись, темневшую на стене.
     Джиневра все  не  шла;  я  досадовала,  что она мешкает.  Мосье Поль не
уходил; я ожидала, что он вот-вот рассердится. Он приблизился. "Сейчас опять
зашипит!"  -  подумала я;  я  бы  просто  зажала уши,  если  бы  не  боялась
показаться чересчур невежливой.  Ожидания наши никогда не  сбываются:  ждешь
шепота и воркованья, а слышишь мучительный вопль; ждешь пронзительного крика
- к тебе обратятся тихим,  приветливым, добрым голосом. Мосье Поль заговорил
мягко:  "Друзья,  - сказал он, - не ссорятся из-за пустяков. Скажите, кто из
нас  -  я  или  ce  grand  fat  d'Anglais* (так  скромно означил он  доктора
Бреттона) - виноват в том, что еще теперь у вас мокрые глаза и горят щеки?"
     ______________
     * Верзила, английский фат (фр.).

     - Не  думаю,  мосье,  чтобы из-за вас или кого бы то ни было другого со
мной могло произойти нечто подобное, - отвечала я, и я опять превзошла себя,
намеренно и холодно солгав.
     - Ну что я такого сказал?  -  продолжал он. - Скажите мне; я вспылил; я
все позабыл - напомните мне мои слова.
     - Нет уж, лучше их забыть! - сказала я, по-прежнему спокойно и холодно.
     - Значит,  все-таки  мои  слова  вас  ранили?  Забудьте  их;  с  вашего
позволения, я беру их обратно; примите мои извинения.
     - Я не сержусь, мосье.
     - Тогда еще хуже - вы огорчены. Простите мне мои слова, мисс Люси.
     - Я вас прощаю, мосье Эманюель.
     - Нет, скажите обычным вашим, а не этим чужим тоном - "Mon ami, je vous
pardonne"*.
     ______________
     * Друг мой, я вам прощаю (фр.).

     Я  не могла сдержать улыбки.  Кто бы не улыбнулся при виде этой печали,
этого простодушия, этой серьезности?
     - Bon! - вскричал он. - Voila que le jour va poindre! Dites donc - "mon
ami"*.
     ______________
     * Ну вот, наконец-то! Скажите же "мой друг" (фр.).

     - Monsieur Paul, je vous pardonne*.
     ______________
     * Мосье Поль, я вам прощаю (фр.).

     - Никакого "мосье":  скажите по-другому,  иначе  я  не  поверю  в  вашу
искренность; ну, пожалуйста, - "mon ami", или, если хотите, по-вашему: "друг
мой"!
     Что же, "друг мой" звучит не так, как "mon ami", и значит другое; "друг
мой" не выражает тесной,  домашней привязанности;  я  не могла сказать мосье
Полю "mon ami",  а "друг мой" сказала без колебаний. Он же не ощутил разницы
и  вполне удовлетворился моим английским обращеньем.  Он улыбнулся.  Если бы
только вы  увидели его улыбку,  мой читатель,  вы бы тотчас заметили разницу
между теперешней его наружностью и  тем,  как он выглядел полчаса назад.  Не
помню,  случалось ли мне прежде видеть на устах и в глазах мосье Поля улыбку
радостную,  довольную или нежную.  Сотни раз наблюдала я у него ироническое,
язвительное,  презрительное, торжествующее выражение, которое сам он, верно,
считал  улыбкой,  но  внезапное  проявление чувств  более  теплых  и  нежных
совершенно меня  поразило.  Лицо преобразилось так  как  будто с  него сняли
маску,  глубокие борозды разгладились;  даже  цвет кожи стал светлей;  южную
желтоватую смуглость,  говорившую об испанской крови,  вытеснил более свежий
оттенок.  Кажется,  никогда еще  я  не  видела,  чтобы человеческое лицо так
менялось.  Он проводил меня до кареты,  тут же вышел и мосье де Бассомпьер с
племянницей.
     Мисс Фэншо была вне себя;  она считала, что вечер совершенно не удался;
едва мы  уселись и  за нами затворились дверцы кареты,  она дала волю своему
раздраженью. С горечью нападала она на доктора Бреттона. Она была не в силах
ни очаровать его,  ни уязвить,  ей осталась одна ненависть,  и эту ненависть
она  изливала так  преувеличенно и  неудержимо,  что  сперва я  стоически ее
слушала,  но,  наконец, оскорбилась несправедливостью и вдруг вспылила. Меня
взорвало,   ведь  я  тоже  иногда  бушую,   а  общество  моей  красивой,  но
несовершенной спутницы всегда  трогало во  мне  все  самые  худшие  струнки.
Хорошо еще,  колеса кареты страшно грохотали по шозвилльской мостовой,  ибо,
могу заверить читателя, в экипаже нашем не водворилось ни мертвой тишины, ни
покойной беседы.  Отчасти искренно, отчасти играя я стала усмирять Джиневру.
Она  бесилась от  самой улицы Креси;  следовало укротить ее  прежде,  чем мы
окажемся на улице Фоссет: пора было показать ей самой ее неоценимые качества
и  высокие достоинства;  и  сделать это надлежало в тех выраженьях,  которые
доходчивостью и  любезностью могли соперничать с  комплиментами,  какие Джон
Нокс{321} расточал Марии Стюарт.  Джиневра получила хороший урок; и он пошел
ей на пользу.  Я совершенно уверена,  что после моей трепки она легла спать,
вполне отрезвев, и спала еще слаще обычного.


                                Глава XXVIII

        "ЦЕПОЧКА ДЛЯ ЧАСОВ"

     Мосье Поль Эманюель совершенно не выносил,  чтобы в продолжение занятий
его  прерывали;  поэтому преподаватели и  воспитанницы школы,  все  вместе и
каждая порознь,  считали,  что пройти мимо него в  то время,  когда он ведет
урок, - значит рисковать жизнью.
     Сама мадам Бек,  в случае необходимости,  семенила, подхватив юбки, и с
опаскою огибала эстраду,  как корабль огибает рифы.  Что же  до  привратницы
Розины,  на  которой  лежала  опасная  обязанность каждые  полчаса извлекать
учениц прямо из класса и  тащить их на урок музыки в часовню,  в большую или
малую залу,  в salle a manger, словом, туда, где стояли фортепьяна, то после
второй-третьей попытки она  от  ужаса теряла дар  речи,  ибо  всякий раз  ей
метали неописуемый взгляд сквозь смертоносные очки.
     Как-то раз утром я  сидела в  carre за вышиваньем,  начатым и брошенным
одной из  учениц,  и  покуда руки мои трудились над пяльцами,  слух упивался
раскатами  голоса,   бушевавшего  в   соседнем  классе   и   каждую   минуту
становившегося все  беспокойней и  грозней.  Прочная стена защищала меня  от
надвигавшегося шторма,  а если б не помогла и она, можно было легко спастись
бегством во  двор через стеклянные двери;  поэтому,  признаюсь,  нараставшие
признаки  бури  скорее  забавляли,  чем  тревожили меня.  Но  бедная  Розина
подвергалась опасности:  тем  незабвенным утром она четырежды совершала свой
рискованный поход -  и вот теперь ей предстояло в пятый раз выхватывать, так
сказать, головню из пламени - ученицу из-под носа у мосье Поля.
     - Mon  Dieu!  Mon  Dieu!  -  воскликнула она.  -  Que vais-je  devenir?
Monsieur va me tuer, je suis sure, car il est d'une colere!*
     ______________
     *  Господи,  господи!  Что  со  мною будет?  Мосье убьет меня,  он  так
гневается! (фр.)

     Движимая мужеством отчаяния, она открыла дверь.
     - Mademoiselle La Malle au piano!* - крикнула она.
     ______________
     * Мадемуазель Ла Маль - к пианино! (фр.)

     И не успела она отбежать или хоть прикрыть дверь, как оттуда донеслось:
     - Des ce moment!  La classe est defendue. La premiere qui ouvrira cette
porte,  ou  passera par  cette division,  sera pendue -  fut-ce  Madame Beck
elle-meme!*
     ______________
     *  С  этой минуты!  Входить в класс запрещается.  Первого,  кто откроет
дверь иди пройдет по отделению, я повешу, будь то хоть сама мадам Бек! (фр.)

     Не  прошло  и  десяти минут  после  обнародования этого  указа,  как  в
коридоре снова послышалось шарканье Розининых пан-туфель.
     - Мадемуазель,  -  сказала она,  -  я  теперь и за пять франков туда не
войду,  жуть,  как я  боюсь его очков.  А  тут пришел нарочный из Атенея.  Я
сказала мадам Бек,  что не смею ему передать,  а  она говорит,  чтобы я  вас
попросила.
     - Меня?  Нет,  мне это вовсе не  улыбается.  Это не входит в  круг моих
обязанностей. Полно, Розина! Несите свой крест. Смелей - рискните еще разок!
     - Я,  мадемуазель? - ни за что! Я сегодня пять раз проходила мимо него.
Пусть мадам нанимает для такой службы жандарма. Ouf! Je n'en puis plus!*
     ______________
     * Уф! Больше не могу! (фр.)

     - Э, да вы просто трусиха. Ну, что надо передать?
     - Как раз то,  чего он больше всего не любит; дескать, просят не мешкая
идти в Атеней,  потому что туда пожаловал официальный гость - инспектор, что
ли, и мосье должен с ним повидаться: сами знаете, как он ненавидит такое.
     Да,  это я знала.  Упрямец и причудник,  он не выносил шпор и узды;  он
восставал против всякой повинности и неизбежности.  Я, однако, решилась - не
без страха,  конечно,  но страх мой мешался с  другими чувствами,  и,  между
прочим,  с любопытством.  Я отворила дверь,  вошла,  закрыла ее так быстро и
тихо,  как  только  позволяла  не  слушавшаяся  меня  рука;  промешкать  или
засуетиться,  загреметь  задвижкой или  оставить  дверь  неприкрытой значило
усугубить вину и  навлечь еще более страшные громы.  Итак,  я  стояла,  а он
сидел; его дурное (если не ужасное) расположение духа было заметно; он давал
урок из арифметики (он мог преподавать все,  что ему вздумается), арифметика
же  своею  сухостью неизменно его  раздражала;  ученицы трепетали,  когда он
говорил о числах. Он сидел, склонясь над столом; с минуту он крепился, чтобы
не замечать шороха у  дверей в нарушение его воли и закона.  Мне того и надо
было: я выиграла время и успела пересечь залу; легче отражать взрыв ярости с
близкого расстояния, чем подвергаться угрозе издалека.
     У  эстрады  я  остановилась,   прямо  напротив  него;   конечно,  я  не
заслуживала внимания;  он  продолжал урок.  Но презрением он не отделается -
ему придется выслушать меня и ответить.
     У  меня  не  хватало росту  дотянуться до  его  стола,  вознесенного на
эстраду,  и  я  неловко пыталась сбоку заглянуть ему в лицо,  которое еще от
дверей поразило меня  близким и  ярким сходством с  черно-желтой физиономией
тигра.  Дважды выглядывая из укрытия,  я безнаказанно пользовалась тем,  что
меня  не  видят;  но  на  третий раз  его  lunettes* перехватили и  насквозь
пронзили мой  взгляд.  Розина  оказалась права:  сами  стекла наводили ужас,
независимо от яростного гнева прикрываемых ими глаз.
     ______________
     * Очки (фр.).

     Но  я  верно рассчитала преимущество близкого расположения:  близорукие
эти "lunettes" не могли изучать преступника под самым носом у мосье;  потому
он сбросил их, и вот мы были в равном положении.
     К счастью, я не очень его боялась - стоя совсем рядом, я даже вообще не
испытывала страха;  и тогда как он требовал веревку и виселицу во исполнение
только что объявленного приказа,  я  предлагала взамен нитки для вышивания с
такой  любезной  готовностью,   которая  хоть  отчасти  укротила  его  гнев.
Разумеется,  я не стала перед всеми демонстрировать свою учтивость; я просто
завела  нитку  за   край  стола  и   прикрепила  ее   к   решетчатой  спинке
профессорского стула.
     - Que me voulez-vous?* - зарычал он, и вся эта музыка осталась в недрах
груди и глотки,  ибо он тесно стиснул зубы и,  казалось,  поклялся ничему на
свете уже не улыбаться.
     ______________
     * Чего вам от меня надо? (фр.)

     Я  отвечала  не  колеблясь:   "Monsieur,   -   сказала  я,  -  je  veux
l'impossible,  des choses inouies"*,  -  и  решив,  что всего лучше говорить
напрямик, сразу окатив его душем, я передала тихо и скоро просьбу из Атенея,
всячески преувеличив неотложность дела.
     ______________
     * Мосье, я хочу невозможного, вещей неслыханных (фр.).

     Конечно,  он и слышать ни о чем не хотел.  Он не пойдет;  он не уйдет с
занятий,  даже если за ним пошлют всех чиновников Виллета. Он не сдвинется с
места, даже если его призовут король, кабинет и парламент вместе взятые.
     Но я знала,  что ему надобно идти; что бы он ни говорил, интересы его и
долг призывали его немедля и  буквально исполнить то,  чего от  него хотели;
поэтому я  молча выжидала,  не  обращая никакого внимания на  его слова.  Он
спросил, что еще мне нужно.
     - Только чтобы мосье ответил нарочному.
     Он раздраженно тряхнул головой в знак отрицанья.
     Я  осмелилась  протянуть  руку  к  его  феске,  мрачно  покоившейся  на
подоконнике.  Он  проводил это  дерзкое поползновение взглядом,  безусловно,
удивленный и опечаленный моей наглостью.
     - А,  - пробормотал он, - ну, если так, - если мисс Люси смеет касаться
до  его фески -  пусть сама ее и  надевает,  превращаясь для такого случая в
garcon'a, и смело идет вместо него в Атеней.
     Я  с  великим почтением положила шапку на стол,  и она величаво кивнула
мне кисточкой.
     - Я  пошлю извинительную записку,  и  довольно!  -  сказал он,  все еще
уклоняясь от неизбежного.
     Сознавая тщетность своего маневра,  я  мягко  подтолкнула шапку  к  его
руке. Она скользнула по гладкой наклонной крышке полированного, не покрытого
сукном стола,  увлекла за собою легкие,  в  стальной оправе "lunettes",  и -
страшно сказать - они упали на эстраду. Сколько раз видела я, как они падали
благополучно -  но теперь, на беду злополучной Люси Сноу, они упали так, что
каждая ясная линза превратилась в дрожащую бесформенную звезду.
     Тут уж я не на шутку испугалась - испугалась и огорчилась. Я знала цену
этим "lunettes"; у мосье Поля был особый трудноисправимый недостаток зрения,
а эти очки выручали его. Я слышала, как он называл их своим сокровищем; рука
моя дрожала,  подбирая бесполезные осколки. Я ужаснулась того, что наделала,
но раскаяние мое,  кажется,  было еще сильнее испуга.  Несколько секунд я не
решалась взглянуть в лицо обездоленному профессору; он заговорил первый.
     - La!  - сказал он. - Me voila veuf de mes lunettes!* Я полагаю, теперь
мадемуазель Люси  признает,  что  вполне  заслужила веревки  и  виселицы;  и
трепещет в ожидании своей участи. Какое коварство! Вы решили воспользоваться
моей слепотой и беспомощностью!
     ______________
     * Так! Я остался вдовцом, оплакивающим мои очки! (фр.)

     Я  подняла взор:  вместо гневного,  мрачного и свирепого лица я увидела
расплывшуюся улыбку,  светившую,  как  в  тот вечер на  улице Креси.  Он  не
рассердился - даже не опечалился. На настоящую обиду он отвечал терпимостью;
действительный вызов он  принял кротко,  как святой.  Происшествие,  которое
меня  так  напугало и  лишило было всякой надежды его  уговорить,  вдруг как
нельзя лучше помогло мне.  Непреклонный, когда за мной не было никакой вины,
он  вдруг  чудесно преобразился,  когда  я  стояла перед  ним,  сокрушаясь и
раскаиваясь.
     Продолжая ворчать:  "Une  forte  femme -  une  Anglaise terrible -  une
petite cassetout"*, - он объявил, что не смеет ослушаться той, которая явила
образец столь опасной доблести;  так  же  точно "великий император" разбивал
вазу, чтобы внушить страх. Наконец, он водрузил на голову феску, взял у меня
разбитые "lunettes",  примирительно пожал мне  руку,  поклонился и  в  самом
лучшем расположении отправился в Атеней.
     ______________
     * Вот какая ужасная англичанка, маленькая разрушительница (фр.).


     После всей этой приятности читателю грустно будет узнать,  что в тот же
день я снова поссорилась с мосье Полем; но делать нечего, это правда.
     Он  имел  обыкновение -  впрочем,  весьма  похвальное  -  врываться  по
вечерам,  всегда a l'improviste*,  без предупреждения, в часы, когда мы тихо
готовили уроки,  и  тотчас  брался  распоряжаться нами  и  нашими занятиями:
заставлял отложить книги,  достать  рукоделие и,  вытащив толстенный фолиант
или стопку брошюр, заменял сонную воспитанницу, уныло произносившую "lecture
pieuse"**,  и читал нам трагедию,  прекрасную, благодаря прекрасному чтению,
либо  огненную,  благодаря  огненности  исполнителя,  драму,  в  которой  я,
признаться, чаще всего не видела прочих достоинств, но для мосье Эманюеля то
был лишь сосуд,  и он наполнял его,  как живой водой, собственной энергией и
страстью.  Или,  бывало, он заносил в наш монастырский мрак луч иного яркого
мира, знакомя нас с современной словесностью; читал отрывки чудесной повести
либо   свежую   остроумную  статью,   смешившую  парижские  салоны,   всегда
безжалостно выбрасывая из  трагедии,  мелодрамы,  повести  или  эссе  всякий
пассаж,  выражение или слово,  по его мнению,  неподходящее для ушей "jeunes
filles"***.  Не  раз  замечала я,  что если сокращение вело к  бессмысленным
зияниям или портило текст,  он  мог выдумать,  да и  выдумывал на ходу целые
куски, силою не уступавшие их целомудренности; диалог или описание, привитые
им к старой лозе, часто оказывались куда лучше срезанных.
     ______________
     * Экспромтом (фр.).
     ** Нравоучительное чтение (фр.).
     *** Молодых девушек (фр.)

     Итак,  в тот самый вечер мы сидели тихо,  как монахини после "отбоя", -
ученицы за книгами,  учительницы за работой.  Помню,  что я  работала;  одна
причуда занимала меня;  я  кое-что задумала;  я не просто коротала время:  я
собиралась подарить свою работу, а случай приближался, надо было торопиться,
и пальцы мои трудились без устали.
     Мы услышали резкий звонок,  который все знали, потом быстрые, привычные
слуху шаги;  едва раздалось хором:  "Voila Monsieur!"*  -  как двустворчатые
двери распахнулись (они всегда распахивались при его появлении: неторопливое
"отворились" здесь не годится), и вот он уже стоял среди нас.
     ______________
     * Вот и мосье! (фр.)

     Вокруг двух письменных столов были длинные лавки; посередине над каждым
столом висела лампа;  ближе  к  лампе друг  против друга сидели учительницы;
девушки устраивались по  правую и  по  левую руку  от  них;  кто  постарше и
поприлежней -  ближе к лампе,  к тропикам;  ленивицы же и те,  кто поменьше,
располагались у  северного  и  южного  полюсов.  Обыкновенно  мосье  вежливо
подвигал стул  одной  из  учительниц,  чаще  всего  Зели  Сен-Пьер,  старшей
наставнице;  потом  он  садился на  освободившееся место,  пользуясь,  таким
образом, ярким светом Рака или Козерога, в котором нуждался вследствие своей
близорукости.  Вот Зели,  как всегда проворно,  вскочила и  улыбнулась своей
странной улыбкой  до  ушей,  обнажающей и  верхние  и  нижние  зубы,  но  не
порождающей ни ямочек на щеках, ни света в глазах. Мосье не то не обратил на
нее внимания,  не то просто решил ее не зам