нья;  не то, я думаю, нам выпал
бы очень уж тихий вечер.
     После  чая  проворная игла  Полины  и  быстрый золотой наперсток так  и
замелькали в свете лампы,  но она не разжимала губ и почти не поднимала век.
Грэм  тоже,  кажется,  устал от  дневных трудов -  он  послушно внимал речам
старших,  сам больше молчал,  а  наперсток завораживал его взгляд,  будто то
порхала  на   легких  крыльях  яркая  бабочка  или  мелькала  головка  юркой
золотистой змейки.


                                 Глава XXVI

        "ПОХОРОНЫ"

     С  этого дня в  жизни моей не было недостатка в  разнообразии;  я много
выезжала,  с  полного согласия мадам Бек,  которая одобряла мои  знакомства.
Достойная  директриса и  всегда  обращалась со  мной  уважительно,  а  когда
узнала,  что меня то и  дело приглашают в  замок и в "отель",  стала и вовсе
почтительной.
     Она,  разумеется,  передо мной не  лебезила;  охотница до мирских благ,
мадам ни  в  чем не  проявляла слабости;  она всегда гонялась за собственной
выгодой,  никогда не  теряя разума и  чувства меры;  она хватала добычу,  не
лишаясь спокойствия и осторожности;  не вызывая моего презренья суетностью и
подхалимством,  мадам умела подчеркнуть, что рада, если люди, связанные с ее
заведеньем, вращаются в таком кругу, где их могут ободрить и наставить, а не
в таком,  где их,  того гляди,  испортят и уничижат.  Она не расхваливала ни
меня,  ни моих друзей; и лишь однажды, когда она грелась на солнышке в саду,
прихлебывая кофе и читая газету,  а я вышла к ней отпроситься на вечер,  она
объяснилась в следующих любезных выраженьях:
     - Oui,  oui,  ma bonne amie, je vous donne la permission de coeur et de
gre.  Votre travail dans ma maison a toujours ete admirable,  rempli de zele
et de discretion:  vous avez bien le droit de vous amuser.  Sortez donc tant
que vous voudrez.  Quant a votre choix de connaissances,  j'en suis content;
c'est sage, digne, laudable*.
     ______________
     * Да,  да,  друг мой,  разумеется, я вас отпускаю. Вы всегда работали в
моем доме прекрасно -  старательно и скромно. Вы заслужили право развлечься.
Выходите, когда вам вздумается. Что до выбора ваших знакомств, я им довольна
- ваш выбор разумен, достоен, похвален (фр.).

     Она сомкнула уста и вновь устремила взор в газету.
     Читателю не следует слишком строго судить о  том обстоятельстве,  что в
это же  приблизительно время бережно охраняемый мною пакет с  пятью письмами
исчез из бюро.  Первым моим впечатлением от печального открытия был холодный
ужас; но я тотчас ободрилась.
     - Терпенье!  -  шепнула я про себя.  - Остается лишь молчать и смиренно
ждать, письма вернутся на свое место.
     Так  оно  и  вышло;  письма вернулись;  они  только погостили немного в
спальне у  мадам и после тщательной проверки вернулись целыми и невредимыми;
уже на другой день я обнаружила их в бюро.
     Интересно,  какое мнение составила мадам о моей корреспонденции?  Какое
вынесла  она  сужденье об  эпистолярном даре  доктора  Джона  Бреттона?  Как
отнеслась она к его мыслям,  порою резким,  всегда здравым, к его сужденьям,
иной раз странным,  всегда вдохновенно и легко преданным бумаге? Как оценила
она его искренность, его шутливость, столь тешившие мое сердце? Что подумала
она о  нежных словах,  блистающих здесь и там,  не изобильно,  как рассыпаны
бриллианты по  долине Синдбада,  но редко -  как встречаются драгоценности в
краях иных, невымышленных? О мадам Бек! Как вам все это понравилось?
     Думаю,  что мадам Бек не вовсе осталась безучастна к  достоинствам пяти
писем.  Однажды,  после  того  как  она  их  взяла у  меня  взаймы (говоря о
благородной особе,  и слова надобно выбирать благородные), я поймала на себе
ее  взгляд,  слегка озадаченный,  но скорей благосклонный.  То было во время
короткого  перерыва  между   уроков,   когда   ученицы   высыпали  во   двор
проветриться;  мы с  нею остались в  старшем классе наедине;  я встретила ее
взгляд, а с губ ее уже срывались слова.
     - Il у а,  -  сказала она,  - quelque chose de bien remarquable dans le
caractere anglais*.
     ______________
     * В английском характере есть кое-что удивительное (фр.).

     - Как это, мадам?
     Она усмехнулась, подхватывая мой вопрос по-английски.
idees a eux,  en amitie, en amour en tout. Mais au moins il n'est pas besoin
de les surveiller*,  -  заключила она, встала и затрусила прочь, как лошадка
пони.
     ______________
     * Не могу объяснить,  "как это", но у англичан свои понятия о дружбе, о
любви, обо всем. Но за ними, по крайней мере, хоть не надо следить (фр.).

     - В таком случае,  надеюсь,  -  пробормотала я про себя, - вы впредь не
тронете моих писем.
     Увы!  У меня потемнело в глазах, и я перестала видеть класс, сад, яркое
зимнее солнце,  как  только вспомнила,  что  никогда уже  не  получу письма,
подобного ею читанным. С этим покончено. Благодатная река, у берегов которой
я  пребывала,  чья влага живила меня,  та река свернула в  новое русло;  она
оставила мою хижину на сухом песке,  далеко в стороне катя бурные воды.  Что
поделать -  справедливая, естественная перемена; тут ничего не скажешь. Но я
полюбила свой Рейн, свой Нил, я едва ли не боготворила свой Ганг и горевала,
что этот вольный поток меня минует, исчезнет, как пустой мираж. Я крепилась,
но  я  не  герой;  по рукам моим на парту закапали капли -  соленым недолгим
дождем.
     Но  скоро я  сказала себе:  "Надежда,  которую я  оплакиваю,  погибла и
причинила мне многие страданья; она умерла лишь тогда, когда давно пришел ее
срок; после столь томительных мук смерть - избавленье, она желанная гостья".
     И  я  постаралась  достойно  встретить  желанную  гостью.  Долгая  боль
приучила меня к терпенью.  И вот я закрыла глаза усопшей Надежде, закрыла ей
лик и спокойно положила ее во гроб.
     Письма же  следовало убрать подальше;  тот,  кто  понес утрату,  всегда
ревниво прячет от  собственных взоров все  то,  что  может о  ней напомнить;
нельзя, чтоб сердце всечасно ранили уколы бесплодных сожалений.
     Однажды в  свободный вечер (в  четверг) я  собралась взглянуть на  свое
сокровище и решить,  наконец,  как обойтись с ним дальше. Каково же было мое
огорченье, когда я обнаружила, что письма опять кто-то трогал: пакет остался
на месте,  но ленточку развязывали и снова завязали;  я заметила и по другим
приметам, что кто-то совал нос в мое бюро.
     Это,  пожалуй,  было  уж  слишком.  Сама  мадам  Бек  была  воплощенная
осмотрительность и  к тому же наделена здравостью ума и суждений,  как редко
кто  из  смертных;  то,  что она знакома с  содержимым моего ящика,  меня не
ободряло,  но и не убивало;  мастерица козней и каверз,  она,  однако, умела
оценить вещи в  правильном свете и понять их истинную суть.  Но мысль о том,
что она посмела поделиться с  кем-то  сведениями,  добытыми с  помощью таких
средств,  что она,  быть может,  развлекалась с кем-то вместе чтением строк,
дорогих моему сердцу,  глубоко меня уязвила.  А  у меня были основания этого
опасаться,  и  я  даже догадывалась уже,  кто ее наперсник.  Родственник ее,
мосье Поль Эманюель накануне провел с нею вечер. Она имела обыкновение с ним
советоваться и делилась с ним соображеньями,  каких никому более не доверила
бы.  А  нынче  утром в  классе сей  господин подарил меня  взглядом,  словно
заимствованным у Вашти, актрисы; я тогда не поняла, что выразилось в угрюмом
блеске его злых,  хоть и  синих глаз,  теперь же мне все сделалось ясно.  Уж
он-то, разумеется, не мог отнестись ко мне со снисхождением и терпимостью; я
всегда знала его за человека мрачного и подозрительного;  догадка о том, что
письма,  всего лишь  дружеские письма,  побывали у  него  в  руках и,  может
статься, еще побывают, - надрывала мне душу.
     Что  мне  делать?  Как  предотвратить такое?  Найдется ли  в  этом доме
надежное, укромное местечко, где мое сокровище оградит ключ, защитит замок?
     Чердак?  Но нет,  о чердаке мне не хотелось и думать.  Да к тому же все
почти ящики там  сгнили и  не  запирались.  И  крысы прогрызли себе  ходы  в
трухлявом дереве, а кое-где обосновались мыши. Мои бесценные письма (все еще
бесценные, хоть на конвертах у них и стояло "Ихавод"{298}) сделаются добычей
червей,  а еще того раньше строки расплывутся от сырости.  Нет, чердак место
неподходящее. Но куда же мне их спрятать?
     Раздумывая над этой задачей,  я сидела на подоконнике в спальне.  Стоял
ясный морозный вечер;  зимнее солнце уже клонилось к закату и бледно озаряло
кусты  в  "allee  defendue".  Большое грушевое дерево  -  "груша монахини" -
стояло  скелетом  дриады  -   нагое,  серое,  тощее.  Мне  пришла  в  голову
неожиданная идея,  одна  из  тех  причудливых идей,  какие  нередко посещают
одинокую душу. Я надела капор и салоп и отправилась в город.
     Завернув в исторический квартал города, куда меня всегда, если я бывала
не в  духе,  влек унылый призрак седой старины,  я бродила из улицы в улицу,
покуда  не  вышла  к   заброшенному  скверу  и  не  очутилась  перед  лавкой
старьевщика.
     Среди множества старых вещей мне захотелось найти ящичек, который можно
было бы запаять,  либо кружку или бутылку, какую можно было бы запечатать. Я
порылась в ворохах всякого хлама и нашла бутылку.
     Потом  я  свернула  письма,  обернула их  тонкой  клеенкой,  перевязала
бечевкой,  засунула  в  бутылку,  а  еврея-старьевщика попросила  запечатать
горлышко.  Он  исполнял мою  просьбу,  а  сам искоса разглядывал меня из-под
выцветших ресниц,  верно,  заподозрив во мне злые умыслы.  Я же испытывала -
нет,  не удовольствие,  но унылую отраду. Такие же приблизительно побужденья
однажды толкнули меня в исповедальню. Быстрым шагом пошла я домой и пришла к
пансиону, когда уже стемнело и подавали обед.
     В семь часов взошел месяц. В половине восьмого, когда начались вечерние
классы,  мадам Бек  с  матерью и  детьми устроилась в  столовой,  приходящие
разошлись по  домам,  а  Розина  удалилась из  вестибюля и  все  затихло,  я
накинула шаль  и,  взявши  запечатанную бутылку,  проскользнула через  дверь
старшего класса в berceau, а оттуда в "allee defendue".
     Грушевое дерево Мафусаил стояло в конце аллеи, возвышаясь неясной серой
тенью  над  молодой порослью вокруг.  Старое-престарое,  оно  еще  сохраняло
крепость,  и только внизу,  у самых корней его было глубокое дупло.  Я знала
про это дупло,  упрятанное под густым плющом,  и  там-то надумала я упокоить
мое сокровище, там-то решила я похоронить мое горе. Горе, которое я оплакала
и закутала в саван, надлежало, наконец, предать погребенью.
     И  вот  я  отодвинула плющ и  отыскала дупло;  бутылка без труда в  нем
помещалась, и я подальше засунула ее вовнутрь. В глубине сада стоял сарай, и
каменщики,  недавно поправлявшие кладку,  оставили там  кое-какие орудия.  Я
взяла  там  аспидную  доску  и  немного  известки,  прикрыла  дупло  доской,
закрепила ее,  сверху все засыпала землей,  а  плющ расправила.  А потом еще
постояла, прислонясь к дереву, как всякий, понесший утрату, стоит над свежей
могилой.
     Ночь была тихая, но туманная, и свет месяца пробивался сквозь дымку. То
ли  в  самом  ночном  воздухе,  то  ли  в  этом  тумане  что-то  странное  -
электричество,  быть может,  - действовало на меня удивительным образом. Так
однажды давно, в Англии, ночь застигла меня в одиноких полях, и, увидев, как
на  небо взошла Северная Аврора,  я  очарованно следила за  сбором войск под
всеми флагами,  за  дрожью сомкнутых копий и  за  стремительным бегом гонцов
снизу,  к  темному еще замковому камню небесного свода.  Я тогда не испытала
радости, - какое! - но ощущала прилив свежих сил.
     Если жизнь -  вечная битва,  то  мне,  верно,  судьба судила вести ее в
одиночку.  Я стала раздумывать, как бы мне сбежать с зимней квартиры, как бы
удрать из лагеря,  где недоставало еды и фуража.  Быть может, во имя перемен
придется вести еще одно генеральное сражение с фортуной;  что ж,  терять мне
нечего,  и  может статься,  господь даст мне  силы победить.  Но  по  какому
маршруту двигаться? Какой разработать план?
     Я  все  еще размышляла над этими вопросами,  когда месяц,  прежде такой
тусклый, вдруг засветил как будто бы ярче; в глазах у меня засиял белый луч,
и, ясная и отчетливая, пролегла тень. Я вгляделась пристальней, чтобы узнать
причину вдруг разыгравшейся в  темной аллее борьбы контрастов;  они с каждым
мигом делались резче, и вот в трех ярдах от меня очутилась женщина в черном,
скрывавшая под белой вуалью свое лицо.
     Прошло пять минут.  Я  не  двигалась с  места.  Она застыла.  Наконец я
обратилась к ней:
     - Кто вы такая? И зачем явились ко мне?
     Она молчала.  Лица у  нее не было -  не было черт -  все скрывалось под
белой тканью; но были глаза - и они смотрели на меня.
     Я не расхрабрилась, - я отчаялась; а отчаяние порой заменяет храбрость.
Я  сделала шаг к  темной фигуре.  Я вытянула руку,  чтобы ее коснуться.  Она
отступила. Я сделала еще шаг, потом еще. Она, все так же молча, обратилась в
бегство.  Кусты остролиста, тиса и лавра отделили меня от преследуемой цели.
Когда я обошла препятствие, я не увидела ничего. Я стала ждать. Я сказала:
     - Если тебе чего-то надобно от людей, вернись и попроси.
     Ответом мне были пустота и молчанье.
     На  сей раз я  не  могла прибегнуть к  утешеньям доктора Джона.  И  мне
некому уже было шепнуть: "Я опять видела монахиню".


     Полина Мэри часто посылала за мною.  В  старые дни,  в  Бреттоне,  она,
правда,  не признавалась в своей привязанности,  но так ко мне привыкла, что
постоянно нуждалась в  моем обществе.  Стоило мне уйти в  свою комнату,  она
тотчас  туда  бежала,  отворяла  дверь  и  тоном,  не  терпящим  возражений,
требовала:
     - Идемте вниз. Отчего вы одна тут сидите? Идемте со мной в гостиную.
     Точно таким же тоном убеждала она меня теперь:
     - Уходите с улицы Фоссет и живите у нас.  Папа будет вам гораздо больше
платить, чем мадам Бек.
     Сам  мистер Хоум  тоже  предлагал мне  солидную сумму  -  втрое  против
нынешнего моего жалованья,  -  если  я  соглашусь быть компаньонкой при  его
дочери.  Я  отказалась.  Я отказалась бы,  будь я даже еще бедней,  будь моя
дальнейшая судьба еще темней и безвестней. Я не создана компаньонкой. Я умею
учить,  давать уроки. Но ни на роль гувернантки, ни на роль компаньонки я не
гожусь.  Скорей уж я  нанялась бы в  служанки,  не боялась бы черной работы,
мела  бы  комнаты и  лестницы,  чистила бы  замки  и  печи,  только бы  меня
предоставили самой себе. Лучше быть нищей швеей, чем компаньонкой.
     Я  -  не  тень  блистательной леди  -  хотя  бы  то  была  даже мисс де
Бассомпьер. Мне свойственно уступать первое место, отступать в сторонку - но
лишь собственной охотой.  Я  могу покорно сидеть за столом среди прирученных
воспитанниц в старшем классе заведения мадам Бек;  или на скамье, прозванной
моею,  у  нее в  саду;  или на своей постели в  спальне ее же заведенья.  Но
какова бы я  ни была,  я не умею приноравливаться к чуждым обстоятельствам и
по заказу меняться, каковы бы ни были мои скромные способности - они никогда
не  послужат оправой  ни  для  какого  перла,  не  станут  дополненьем чужой
красоты,   принадлежностью  чужого  величия.  Мы  с  мадам  Бек,  отнюдь  не
сближаясь, сумели понять друг друга. Уж ее-то компаньонкой я не стала, как и
гувернанткой ее детей; она предоставила мне свободу и ничем ее не связывала.
Однажды болезнь близкой родственницы принудила ее  на  две  недели  покинуть
улицу Фоссет,  и она исходила тревогой, как бы в ее отсутствие дела не пошли
прахом;  найдя по  возвращении своем все по-прежнему,  как всегда,  она всем
учителям сделала подарки в  благодарность за  верную службу.  Ко  мне же она
подошла в полночь,  когда я уже легла спать,  и сказала,  что для меня у нее
нет подарка.
     - Я   могу  вознаградить  верность  Сен-Пьер,   но   приди  мне   мысль
вознаградить вашу верность,  это  повлекло бы  недоразумение и  даже разрыв.
Одно,  во всяком случае, я могу для вас сделать и сделаю - я предоставлю вам
полную свободу.
     И  она сдержала слово.  Если и  прежде были легки налагаемые ею на меня
оковы, теперь она их вовсе сняла. Так досталось мне удовольствие добровольно
следовать ее  правилам,  честь  посвящать воспитанницам вдвое больше времени
против прежнего и радость отдавать им вдвое больше трудов.
     Что касается до мисс де Бассомпьер,  я  охотно к ней ездила,  но жить с
нею я  не  хотела.  Я  чувствовала,  что даже и  без коротких,  добровольных
визитов моих  она  в  скором времени научится обходиться.  Сам  же  мосье де
Бассомпьер оставался слеп к такой возможности и не сознавал ее,  как дитя не
замечает вероятностей и знаков надвигающегося события, сулящего огорченья.
     Я  нередко размышляла о  том,  будет ли он в самом деле огорчаться или,
напротив,   обрадуется.   Я  затруднялась  ответом.   Научные  интересы  его
поглощали;  он  упрямо и  даже люто отстаивал их,  в  житейских же будничных
делах был прост и доверчив;  насколько я заметила, дочь свою он считал всего
лишь ребенком и не догадывался,  что другие могут видеть ее в ином свете; он
любил поговорить о  том,  как Полли вырастет и  станет взрослой женщиной,  а
"Полли",  стоя  у  его  кресла,  частенько при  этом  улыбалась,  охватывала
ладошками его почтенную голову,  целовала в седые кудри, а то надувала губки
и  пожимала плечиками;  но  ни  разу она не сказала:  "Папа,  да ведь я  уже
взрослая".
     С  разными людьми она бывала разная.  С  отцом она и  впрямь оставалась
ребенком,  нежным,  живым,  веселым.  Со  мной  представала она  серьезной и
делилась мыслями и  чувствами,  отнюдь не ребяческими.  С миссис Бреттон она
делалась послушна,  мягка, но на откровенности не отваживалась. С Грэмом она
теперь держалась робко,  очень робко;  иногда напускала на  себя холодность,
иногда его избегала.  Она вздрагивала от звука его шагов, краснела, когда он
входил в комнату,  на вопросы его отвечала с запинкой,  а когда он прощался,
оставалась  смущенной  и   рассеянной.   Даже  отец  заметил  странность  ее
поведенья.
     - Полли,  -  сказал он однажды.  -  Ты ведешь жизнь слишком уединенную.
Если у  тебя и  у взрослой будут такие робкие манеры,  что скажут про тебя в
свете?  С доктором Бреттоном ты говоришь,  как с чужим.  Отчего?  Неужели ты
забыла, как ты в детстве была к нему привязана?
     - Привязана, папа, - подхватила она суховато, но просто и тихо.
     - Что ж теперь он тебе не нравится? Что он сделал плохого?
     - Ничего.  Да  нет,  отчего же,  он очень мил.  Только мы друг от друга
отвыкли.
     - А  ты  это  перебори.   Вспомни  старое  и  перестань  его  дичиться,
разговаривай с ним побольше, когда он приходит.
     - Он и сам-то не много разговаривает. Боится он меня, что ли, папа?
     - Ох, да если ты все молчишь. Ты хоть на кого нагонишь страху.
     - А ты бы сказал ему,  что это ничего,  если я молчу.  Сказал бы, что у
меня привычка такая, что я люблю молчать и молчу вовсе не со зла.
     - Привычка!  Это у тебя-то!  Ну нет, маленькая моя трещотка, никакая не
привычка, а просто твой каприз.
     - Ах, папа, я исправлюсь!
     И на другой день она очень мило силилась сдержать слово.  Она старалась
любезно беседовать с  Грэмом на  общие темы;  ее вниманье,  видимо,  льстило
гостю;  он отвечал ей обдуманно,  осторожно и мягко,  словно боялся, слишком
глубоко  вздохнув,  порвать  ненароком тонкий  тенетник счастья,  повисший в
воздухе.  В  самом деле,  ее  робкая,  но  серьезная попытка завязать с  ним
прежнюю дружбу была трогательна и полна прелести.
     Когда доктор откланялся, она подошла к отцовскому креслу.
     - Сдержала я слово? Я лучше себя вела?
     - Моя  дочь вела себя как королева.  Если так и  дальше продолжится,  я
смогу  ею  гордиться.  Моя  дочь  скоро научится принимать гостей спокойно и
величаво.  Нам с