ащупать, в каком она месте.
     Раздумья мои не укрылись от подозрительного старца, и он нарушил их ход
вежливым вопросом.
     - Мадемуазель,  -  сказал он,  - надеюсь, вам недалеко придется идти по
этим затопленным улицам.
     - Около мили.
     - Вы живете, стало быть?..
     - На улице Фоссет.
     - Но ведь (встрепенувшись) не в пансионе же у мадам Бек?
     - Именно там.
     - Donc  (всплеснув руками) donc  vous devez connaitre mon  noble eleve,
mon Paul?*
     ______________
     * Значит,  вы знаете, наверное, моего благородного ученика, моего Поля?
(фр.)

     - Мосье Поля Эманюеля, преподавателя литературы, профессора?
     - Именно его.
     Мы оба умолкли.  Я вдруг нащупала среди бусин замок.  Он уже поддавался
под моими пальцами.
     - Так вы,  значит,  говорили про мосье Поля? - тотчас спросила я. - Это
он ваш ученик и благодетель мадам Уолревенс?
     - Да,  и Агнессы, старухи служанки; и сверх того (с явственным нажимом)
он  был и  остается истинным,  преданным,  постоянным и  вечным другом этого
небесного ангела - Жюстин Мари!
     - Но  кто же  вы  сами,  отец мой?  -  спросила я,  и,  несмотря на мое
нетерпенье,  вопрос мой прозвучал почти непринужденно.  Я заранее знала, что
он ответит.
     - Я,  дочь моя,  отец Силас;  тот  недостойный сын святой церкви,  кого
почтили  вы  некогда трогательной и  высокой доверенностью,  открыв  святыню
сердца и  глубины духа,  который я столь пламенно желал бы наставить на путь
истины.  С тех пор я ни на день не упускал вас из виду и ни на единый час не
терял к  вам глубокого интереса.  Прошедший выучку в лоне веры католической,
взращенный ею,  вдохновленный живительными ее  догматами,  согретый лишь  ею
даваемым жаром ревностного служения -  уж я-то знаю,  чего вы стоите,  какой
участи достойны, и скорблю, что вы соделались добычею ереси.
     "Ах,  вот  оно  как,  -  подумалось мне,  -  неужто  и  со  мной  хотят
осуществить  такое:  подвергнуть выучке,  взрастить,  вдохновить  и  согреть
жаром.  Только  не  это!"  Однако  вслух  я  ничего  подобного не  сказала и
произнесла совсем другое.
     - Но ведь мосье Поль,  кажется,  здесь не живет? - только и спросила я,
не почтя уместным вступать с ним в богословские прения.
     - Нет,  он лишь иногда приходит поклониться своему ангелу, исповедаться
мне  и  отдать дань уваженья той,  кого он  называет своей матерью.  Сам  он
занимает две  тесные комнатенки,  обходится без прислуги,  но  не  допускает
того,  чтобы  мадам  Уолревенс рассталась со  своими бесценными украшениями,
какие вы на ней видели и  какими она тешится с  младенческой гордостью,  ибо
это уборы ее юности и последние остатки былого богатства сына ее - ювелира.
     - Сколько  раз,  -  тихонько  пробормотала я,  -  этот  человек,  мосье
Эманюель, по пустякам не проявлял должного великодушия и как велика его душа
в делах существенных!
     Правда, признаюсь, меня пленили великодушием вовсе не исповеди его и не
поклоненье "ангелу".
     - А  когда она умерла?  -  спросила я,  снова окидывая взглядом портрет
Жюстин Мари.
     - Двадцать лет назад.  Она была немного старше мосье Эманюеля, ему ведь
совсем недавно минуло сорок.
     - И он все еще ее оплакивает?
     - Сердце его будет вечно горевать по ней.  Главное в  натуре Эманюеля -
постоянство.
     Он проговорил это, нажимая на каждый слог.
     Но вот сквозь облака прорвалось бледное,  жидкое солнце; дождь еще лил,
но гроза улеглась;  проблистали последние молнии; день клонился к закату, и,
чтобы поспеть домой засветло, мне не следовало более задерживаться, а потому
я  встала,  поблагодарила святого отца  за  его  гостеприимство и  рассказ и
получила в ответ "pax vobiscum"*,  произнесенное, к моей радости, с истинным
благоволением;  зато  последовавшая затем  загадочная фраза  куда  менее мне
понравилась.
     ______________
     * Мир вам (лат.).

     - Дочь моя, вы будете тем, чем вам должно быть.
     Это прорицание заставило меня пожать плечами, как только я очутилась за
дверью. Немногие знают, наверное, что с ними станется, но, судя по всему уже
случившемуся  со  мною,   я   предполагала  жить  далее  и  умереть  трезвой
протестанткой;  пустота  внутри  и  шумиха  вокруг  "святой  церкви"  весьма
умеренно меня привлекали. Я шла домой, погрузясь в глубокие раздумья. Каково
бы ни было само католичество, есть добрые католики. Эманюель, кажется, среди
них  из  лучших;  затронутый  предрассудками и  зараженный  иезуитством,  он
способен,    однако,    к   глубокой   вере,    самоотречению   и   подвигам
благотворительности.  Остается только убедиться в том,  как обращается Рим с
этими качествами:  сберегает ли  во  имя их  самих и  во имя господне,  либо
обращается с ними как ростовщик, используя для наживы.
     Домой я  добралась на закате.  Я  не на шутку проголодалась,  а Готонша
оставила для  меня  порцию  ужина.  Она  заманила меня  поесть  в  маленькую
комнатушку, куда скоро явилась и сама мадам Бек со стаканом вина.
     - Ну как? - начала она, усмехаясь. - Как встретила вас мадам Уолревенс?
Elle est drole, n'est-ce pas?*
     ______________
     * Чудная она, правда? (фр.)

     Я  рассказала ей о том,  как та меня встретила,  и дословно передала ее
любезное поручение.
     - Oh  la  singuliere  petite  bossue!   -   расхохоталась  она.   -  Et
figurez-vous  qu'elle me  deteste,  parcequ'elle me  croit amoureuse de  mon
cousin Paul; ce petit devot qui n'ose pas bouger, a moins que son confesseur
ne  lui donne la permission!  Au reste* (продолжала она),  если б  он уж так
хотел жениться, хоть на мне, хоть на ком-то еще - он бы все равно не смог. У
него уже и так на руках огромное семейство -  матушка Уолревенс, отец Силас,
почтенная Агнес и еще без числа всяких оборванцев.  Виданное ли дело - вечно
взваливать на  себя  непосильный груз,  какие-то  нелепые обязанности.  Нет,
другого такого поискать!  А  к  тому же  он носится с  романтической идеей о
бледной Жюстин  Мари,  personnage assez  niaise a  ce  que  je  pense** (так
непочтительно высказалась мадам), которая якобы все эти годы пребывает средь
ангелов  небесных и  к  которой он  намеревается отправиться,  освободясь от
грешной плоти,  pure comme un  lis a  ce qu'il dit***.  Ох,  вы бы умерли со
смеху,  узнай  вы  хоть  десятую долю  всех  его  выходок!  Но  я  мешаю вам
подкрепляться,  моя милочка,  кушайте на здоровье,  ешьте ужин,  пейте вино,
oubliez les  anges,  les  bossues,  et  surtout,  les professeurs -  et  bon
soir!****
     ______________
     * Вот смешная горбунья!  И вообразите -  она ненавидит меня, потому что
думает,  будто я  влюблена в  своего кузена Поля,  в этого святошу,  который
шелохнуться не смеет без разрешения духовника! Впрочем... (фр.)
     ** Дура она, каких мало (фр.).
     *** Чистый, как лилия, как он говорит (фр.).
     **** Забудьте ангелов,  горбуний и  особенно профессоров -  и спокойной
ночи! (фр.)


                                 Глава XXXV

        "БРАТСТВО"

     "Oubliez les professeurs".  Так сказала мадам Бек.  Мадам Бек,  женщине
мудрой, лучше б не произносить этих слов. Напрасно дала она мне такой совет.
Добро бы ей оставить меня в покое,  и я предавалась бы своим мыслям, мирным,
безразличным, равнодушным и не связанным с тем лицом, какое она предписывала
мне забыть.
     Забыть его?  Ах!  Хитрый же  сочинили они  способ,  как  заставить меня
забыть его,  -  умные головы!  Они открыли мне, до чего он добр; они сделали
моего милого чудака в глазах моих безупречным героем. И еще распространялись
о его любви! А я до того дня и не знала, умеет ли он вообще любить!
     Я  знала  его  ревность,  подозрительность;  видела  в  нем  проявления
нежности,  порывы чувства,  мягкость,  находившую на  него теплой волной,  и
состраданье,  проступавшее в  душе его  ранней росой и  иссушаемое гневливым
жаром, - вот и все, что я видела. А эти двое, преподобный отец Силас и мадам
Бек  (я  не  сомневалась,  что они сговорились),  приоткрыли мне святыню его
сердца,  показали  детище  его  юности,  великую  любовь,  столь  крепкую  и
безграничную,  что  она  насмеялась над  самой  Смертью,  презрела похищение
плоти,  прикрепилась к  бестелесному духу и  победно и верно бдит над гробом
вот уже двадцать лет.
     И  то  была  не  праздная,  пустая  потачка чувствам;  он  доказал свою
преданность,  посвятив лучшие  порывы души  цели  самоотреченного служения и
жертвуя собою безмерно;  он лелеял тех, кем некогда она дорожила, он забыл о
мести и взвалил на себя крест.
     Что же  до  Жюстин Мари,  я  представила ее себе так живо,  как если бы
видела ее воочию.  Я поняла,  что она очень мила;  таких девушек я то и дело
встречала  в   школе  у  мадам  Бек  -   флегматических,   бледных,   тихих,
бездейственных и мягкосердечных; глухих ко злу и не согретых огнем добра.
     Если  она  парила на  ангельских крылах,  я-то  знаю,  чья  поэтическая
фантазия ими ее наделила. Если на чело ее падал отблеск божественного нимба,
я-то знаю, чей мечтательный взор первым различил над нею это сиянье.
     И мне ее бояться? Неужто в портрете бледной мертвой монахини таится для
меня вечная угроза?  Но как же быть с благотворительностью,  поглощавшею все
средства?  Как же быть с сердцем, клятвой обреченным на ненарушимую верность
усопшей?
     Мадам Бек  и  отец  Силас -  зачем вы  заставили меня биться над  этими
вопросами? Они обескуражили, озадачили и неотвязно мучили меня. Целую неделю
я  засыпала по ночам и просыпалась по утрам с этими вопросами.  И они смутно
тревожили меня даже во сне.  И  решительно никто не мог мне на них ответить,
кроме маленького смуглого человечка в  бандитской феске и  ветхом и пыльном,
выпачканном чернилами сюртучке.
     После своего визита на  улицу Волхвов я  очень хотела его увидеть.  Мне
сдавалось,  что теперь,  когда я все знаю,  лицо его тотчас приоткроет предо
мной новую,  интересную и ясную страницу; я мечтала по нему удостовериться в
странной   его    приверженности,    отыскать   следы    полурыцарственного,
полумолитвенного поклонения,  о котором толковал отец Силас.  Он стал святым
мучеником в моих глазах, и таким мне хотелось теперь его встретить.
     Случай  не  замедлил представиться.  На  другой же  день  мне  пришлось
проверить свои  новые впечатления.  Да.  Я  удостоилась свидания со  "святым
мучеником" -  свидания не  торжественного,  не  чувствительного,  отнюдь  не
библейски-возвышенного и весьма оживленного.
     Часа в три пополудни мир старшего класса,  благополучно водворенный под
безмятежным правлением мадам Бек, каковая in propria persona* давала один из
безупречных своих и весьма поучительных уроков,  -  этот мир,  говорю я, был
нежданно нарушен безумным вторжением сюртучка.
     ______________
     * Собственной персоной (лат.).

     Я   сама   сохраняла  совершенное  спокойствие  духа.   Избавленная  от
ответственности присутствием мадам  Бек,  убаюканная  мерными  переливами ее
голоса, наставляемая и услаждаемая ясностью ее объяснений (преподавала она и
впрямь хорошо),  я  рисовала,  склонясь над своим бюро,  точнее,  копировала
затейливую  гравированную  надпись,   уныло  доводя  мою  копию  до   полной
неотличимости от образца,  в чем я и полагала задачи искусства. И - странное
дело  -   я   извлекала  из  этих  трудов  высшее  наслаждение  и  научилась
воспроизводить витиеватые китайские  письмена  на  стали  или  меццотинтовых
пластинах,  создавая  произведения,  приблизительно  столь  же  ценные,  как
вязанье, хоть в те времена я очень с ним носилась.
     И вдруг -  о боже!  Рисунки, карандаш - все разом скомкала беспощадная,
сокрушающая рука.  Самое меня согнали, стряхнули со стула - так раздраженная
кухарка выбрасывает из  коробочки для специй завалявшийся на  дне одинокий и
сморщенный миндальный орешек.  Бюро и  стул разъехались в разные стороны.  Я
поспешила на выручку своим мебелям.
     Но вот уже и бюро, и меня, и стул водрузили в центре залы - просторного
помещения,  соседствующего с  классом и используемого обыкновенно только для
уроков пения и танцев,  -  и водрузили столь непререкаемо,  что и отдаленной
надежды не осталось у нас вернуться восвояси.
     Едва  овладев собой после потрясения,  я  обнаружила против себя двоих,
видимо,  я должна сказать -  джентльменов,  - первого черноволосого, другого
светлого; первый был вида сурового, как бы военного, и в сюртуке с галунами,
второй небрежной одеждой и  развязностью манер скорее походил на  поклонника
изящных искусств.  Оба блистали великолепием усов,  бакенбард и  эспаньолок.
Мосье  Эманюель держался от  них  в  некотором отдалении.  Лицо  его  пылало
гневом; жестом трибуна он выбросил руку вперед.
     - Мадемуазель,  - сказал он, - вам должно доказать этим господам, что я
не  лжец.  Соблаговолите ответить,  в  полную  меру  способностей  ваших  на
вопросы,  какие они вам предложат. Вам придется написать и композицию на ими
выбранную тему.  Они  считают меня бесчестным обманщиком.  Якобы я  сам пишу
эссеи и собственные работы подписываю именами своих воспитанниц и похваляюсь
их успехами. Вам должно снять с меня это обвинение.
     Grand  ciel!*   Тщетно  избегала  я  столько  времени  этого  судилища!
Оказалось,  что двое холеных,  усатых,  язвительных господ не кто иные,  как
профессора колледжа,  мосье Буассек и Рошморт,  педанты,  снобы,  скептики и
насмешники.  Мосье Поль опрометчиво показал им один из моих опусов, которого
самой мне вовсе не  хвалил и  вообще не упоминал.  Я  думала,  он про него и
забыл. Тот эссей ничем не был примечателен, он казался примечательным лишь в
сопоставлении  с   обычными  изделиями  иностранных  учениц,   в  английском
заведении его бы  и  не  заметили.  Мосье Буассек и  Рошморт сочли за нужное
подвергнуть сомнению его  подлинность и  заподозрить подлог.  Мне предстояло
доказать свое авторство и подвергнуться экзаменационной пытке.
     ______________
     * О небо! (фр.)

     Произошла памятная сцена.
     Начали с классиков.  Полное неведение. Перешли к французской истории. Я
едва  сумела  отличить  Меровея{391} от  Фарамона.  Меня  пытали  множеством
"измов",  а  я  в  ответ лишь трясла головой либо произносила неизменное "Je
n'en sais rien"*.
     ______________
     * Я об этом ничего не знаю (фр.).

     После красноречивой паузы стали проверять общее мое развитие,  затронув
одну-две  темы,  очень  мне  знакомые,  над  которыми  мне  случалось  часто
размышлять. Мосье Эманюель, дотоле мрачный, как зимнее солнцестояние, слегка
повеселел, решив, что наконец-то я покажу себя хотя бы не дурой.
     Он  скоро убедился в  своей ошибке.  Мысли меня переполняли,  но мне не
хватало слов. Я не могла или не хотела говорить - сама не пойму, что со мною
сделалось, отчасти я разобиделась, отчасти разволновалась.
     Я расслышала,  как экзаменатор мой - тот, что был в сюртуке с галунами,
- обратился к собрату, шепнув ему на ухо:
     - Est-elle donc idiote?*
     ______________
     * Идиотка она, что ли? (фр.)

     "Да,  -  подумала я, - она, и точно идиотка и всегда будет идиоткой для
таких, как вы".
     Но я страдала, страдала жестоко. Я видела, как нахмурился мосье Поль, а
в глазах его затаился страстный и горький упрек.  Он не поверил в то,  что я
совершенно лишена здравого смысла, и думал, что я просто заупрямилась.
     Наконец,  чтобы  облегчить  душу  ему,  профессорам  и  себе  самой,  я
выдавила:
     - Господа,  лучше вы отпустите меня;  проку от меня мало;  как вы верно
заметили, я идиотка.
     Лучше бы мне говорить со спокойным достоинством, а еще бы лучше держать
язык  за  зубами;   язык  мой  -   враг  мой.   Увидев,  как  судьи  победно
переглядываются,  а  потом казнят взорами мосье Поля,  услышав предательскую
дрожь в  собственном голосе,  я бросилась к дверям и разразилась слезами.  Я
испытывала не  столько горечь,  сколько гнев.  Будь  я  мужчиной,  я  тотчас
вызвала бы  этих двоих!  Таковы были мои чувства,  но  я  ни за что бы их не
выдала!
     Невежды!  Неужто они  сразу  не  распознали в  моем  опусе  робкую руку
ученицы!  Тема  была  классическая.  Трактат,  который диктовал мосье Поль и
который следовало использовать для рассуждений,  я  услышала впервые.  В нем
все было для меня ново,  и я не сразу поняла,  как подступиться к работе. Но
потом  я  обложилась книгами,  набралась оттуда  фактов,  кропотливо собрала
скелет из их сухих костей, а потом уж одела их плотью и постаралась вдохнуть
жизнь в  образовавшееся тело и в этой последней задаче нашла удовлетворение.
Выискивая,  отбирая и  сочленяя факты,  я  совсем измучилась.  Я не находила
отдыха,  пока не  убедилась в  правильности этой анатомии.  Отвращение мое к
подтасовкам и  натяжкам уберегло меня от  грубых огрехов;  но  знания мои не
были  прочными,   заботливо  собранными  и  сохраняемыми  -  лишь  к  случаю
схваченные сведения. Господа Буассек и Рошморт этого не раскусили. И приняли
мою работу за труд зрелого ученого.
     Но они не захотели меня отпустить, заставили сесть и писать тут же, при
них.   Дрожащей  рукой  я  обмакнула  перо  в  чернильницу  и  взглянула  на
расплывающийся перед глазами белый лист,  а один из судий принялся лицемерно
извиняться.
     - Nous agissons dans l'interet de  la verite.  Nous ne voulons pas vous
blesser*, - сказал он.
     ______________
     * Мы действуем в интересах истины. Мы не хотим вас оскорбить (фр.).

     Презрение придало мне смелости. Я ответила только:
     - Диктуйте, мосье.
     И Рошморт объявил тему: "Человеческая справедливость".
     Справедливость!  Что тут было делать?  Холодная, голая отвлеченность не
вызывала в уме моем никаких идей,  а рядом стоял мосье Эманюель,  печальный,
как Саул, и неумолимый, как Иоав{392}, и гонители его торжествовали.
     Я  посмотрела на этих двоих.  Я  собиралась с духом сказать им,  что ни
говорить,  ни писать на такую тему я не стану,  что тема мне не подходит,  а
присутствие их меня не вдохновляет,  что,  однако,  всякий,  кто усомнится в
чести мосье Эманюеля,  оскорбляет ту  самую истину,  поборниками которой они
оба  только что  назвались.  Я  собиралась все  это им  выложить,  как вдруг
внезапное воспоминание меня осенило.
     Два лица, выглядывавшие из густых зарослей волос, усов и бакенбард, два
лица, холодных и наглых, сомнительных и самонадеянных, - были те самые лица,
которые в  смутном свете газовых фонарей чуть не  до  смерти меня напугали в
ночь моего невеселого прибытия в Виллет.  Я готова была поклясться,  что эти
самые  два  героя  прогнали тогда  через  целый квартал несчастную бездомную
иностранку.
     "Благостные наставники!  -  подумала я. - Чистые учители юности! Если б
подлинная  "Человеческая  справедливость" распорядилась вами,  вряд  ли  вам
удалось бы занять нынешние ваши места и пользоваться доверием сограждан".
     Осененная   этой   мыслью,   я   взялась   за   работу.   "Человеческая
справедливость" предстала предо мной краснорожей,  подбоченившейся каргою. Я
увидела ее у нее в доме,  пристанище беспорядка: слуги ждали ее указаний или
помощи,  она  же  молчала;  нищие стояли при  дверях,  она их  не  замечала;
множество детей,  больных и  плачущих,  ползали у ее ног и просили накормить
их,  обогреть и утешить. Добрая женщина не замечала ничего. Она уютно сидела
у  камелька,  с  удовольствием потягивала трубочку  и  живительную влагу  из
бутылки.  Пила, курила и пребывала в раю. А если кто-нибудь из несчастных уж
очень назойливо надсаживался в крике,  милая дама хваталась за кочергу. Если
оплошавший проситель оказывался слабым,  больным,  убогим,  она быстро с ним
управлялась.  Если же  он  был  сильный,  дерзкий,  настойчивый,  она только
грозила кочергой,  а  потом запускала руку в  карман и  щедро осыпала невежд
леденцами.
     Такой  набросок  "Человеческой справедливости" я  наскоро  составила  и
отдала  на  суд  мосье  Буассека и