вполне  христианскую
шляпу. Он был хорош, очень хорош; в его синем взоре сквозило расположение, а
сияющая благожелательность на смуглом лице вполне заменяла благообразие; вас
уже  не   смущали  ни  нос  его,   внушительный,   более  размером,   нежели
изысканностью формы, ни впалые щеки, ни выпуклый широкий лоб, ни рот, отнюдь
не  похожий на  розовый бутон;  вы  принимали его  как он  есть,  вы  просто
смотрели на него и радовались.
     Он прошел к кафедре;  положил на нее шляпу и перчатки.  "Bon jour,  mes
amies"*,  -  сказал он  тоном,  искупившим для иных множество его придирок и
резкостей; не то чтобы тон этот был шутлив или сердечен; еще менее напоминал
он елейный распев священника,  но то был истинный его голос - так говорил он
тогда,  когда  сердце посылало слова  к  устам.  Да,  порой это  сердце само
говорило;  оно легко раздражалось,  но не окостенело;  в глубине его таилась
нежность,  заставлявшая мосье  снисходить до  маленьких детей  и  девушек  и
женщин, к которым он, как ни противился этому, не мог не питать симпатии и -
как  бы  он  этого  ни  отрицал  -  с  которыми ему  было  легче,  нежели  с
представителями сильного пола.
     ______________
     * Здравствуйте, друзья мои (фр.).

     - Мы желаем вам благополучия и  поздравляем вас с праздником именин,  -
сказала мадемуазель Зели,  произведя себя в председатели собрания; и, пройдя
к  кафедре  с  ужимками,  необходимыми ей  для  успешного передвижения,  она
положила перед ним свой разорительный букет. Он поклонился.
     Засим  последовала  процедура  подношений;  воспитанницы,  стремительно
проходя  скользящей иноземной походкой,  оставляли свои  презенты.  Они  так
ловко  складывали подарки,  что  когда последний букет лег  на  кафедру,  он
завершил цветочную пирамиду, которая до того быстро росла ввысь и вширь, что
скоро  закрыла собою  самого  именинника.  Церемония окончилась,  все  снова
расселись по местам, и в ожидании речи воцарилась гробовая тишина.
     Прошло минут пять, десять - ни звука.
     Тут многие,  естественно, начали спрашивать себя, чего же мосье ждет; и
не случайно.  Безгласен и  невидим,  недвижим и  безмолвен,  он все стоял за
цветочной грудой.
     Наконец оттуда донесся глухой голос, как из ущелья:
     - Est-ce la tout?*
     ______________
     * Это все? (фр.)

     Мадемуазель Зели поглядела вокруг.
     - Все вручили букеты? - осведомилась она.
     Да,  все отдали цветы,  от  старших до  самых юных,  от самых рослых до
самых маленьких. Так отвечала старшая надзирательница.
     - Est-ce la tout?  -  раздалось опять,  причем, если и прежде голос был
низкий, теперь он еще опустился на несколько октав.
     - Мосье,  - сказала мадемуазель Сен-Пьер, на сей раз со свойственной ей
приятной улыбкой,  -  я  имею честь сообщить вам,  что весь класс,  за одним
исключением, подарил букеты. Что же до мисс Люси, то пусть мосье ее извинит;
будучи иностранкой,  она,  вероятно,  не  знает наших обычаев или не считает
нужным им следовать;  мисс Люси считает церемонию не настолько значительной,
чтобы удостоивать ее вниманием.
     - Славно!  -  процедила я сквозь зубы.  -  Вы, однако, недурной оратор,
Зели.
     За  речью мадемуазель Сен-Пьер  последовал взмах рукой из-за  пирамиды.
Взмах означал, по-видимому, несогласие со сказанным и призывал к тишине.
     Наконец,  вслед за  рукою показалось и  тело.  Мосье вышел из укрытия и
предстал на краю эстрады;  глядя прямо и неотрывно на огромную mappe-monde*,
закрывавшую противную стену,  он  в  третий раз вопросил,  теперь уже совсем
трагическим голосом:
     ______________
     * Карту мира (фр.).

     - Est-ce la tout?
     Еще  можно было все  поправить,  выйдя и  вручив ему  красную шкатулку,
которую я  сжимала в  руках.  Я  так  и  хотела сделать,  но  меня  удержала
комическая  сторона   его   поведения  и   вдобавок  вмешательство  жеманной
мадемуазель Сен-Пьер. Читатель до сих пор не имел оснований считать характер
мисс Сноу хотя бы отдаленным приближением к совершенству и едва ли удивится,
узнав,  что  она не  нашла в  себе достаточно кротости,  чтобы защищаться от
нападок парижанки, да и потом мосье Поль выглядел так трагично, так серьезно
отнесся он к моей небрежности, что мне вздумалось его подразнить. Я почла за
благо  сохранить и  шкатулку  и  самообладание и  осталась невозмутима,  как
камень.
     - Ну,  что ж!  -  обронил наконец мосье Поль, и тень сильного чувства -
волна  гнева,  презрения,  решимости  -  осенила  его  лоб,  исказила  губы,
избороздила щеки.  Проглотив желание еще  что-то  сказать,  он,  по  обычаю,
приступил к "discours"*.
     ______________
     * Речи (фр.).

     Совершенно не помню содержания "discours".  Я  не слушала:  то,  как он
вдруг пересилил обиду и  раздражение,  почти извиняло в  моих глазах все его
смехотворные "Est-ce la tout?".
     К концу речи я опять очень мило развлеклась.
     Из-за одного пустякового события (я уронила на пол наперсток,  а  когда
поднимала,  ударилась макушкой о край стола;  каковые случайности - если для
кого и  огорчительные,  то только для меня -  произвели некоторый шум) мосье
Поль взорвался и, отбросив деланное равнодушие, махнув рукою на сдержанность
и достоинство,  которыми он никогда долго себя не обременял,  дал,  наконец,
волю природной своей стихии.
     Уж не знаю,  когда он в  продолжение "discours" успел пересечь пролив и
высадиться  на  британском берегу,  но  именно  там  я  застала  его,  когда
вслушалась.
     Меча по комнате быстрые беззастенчивые взоры -  уничтожающие, а вернее,
желавшие  уничтожить  меня,  когда  они  на  мне  останавливались,  -  он  с
неистовством набросился на "les Anglaises"*.
     ______________
     * Англичанок (фр.).

     Никто никогда при  мне так не  честил англичанок,  как мосье Поль в  то
утро:  он ничего не пощадил:  ни ума, ни поведения, ни манер, ни наружности.
Мне особенно запомнилось,  как он  бранил высокий рост,  длинные шеи,  худые
руки,   неряшливость   в   одежде,   педантическое  воспитание,   нечестивый
скептицизм,   несносную  гордыню,   показную  добродетель;  тут  он  зловеще
заскрежетал зубами,  словно  хотел  сказать что-то  совсем  ужасное,  но  не
решился.  Ох!  Он был злобен, язвителен, дик - и, следственно, отвратительно
безобразен.
     "Вот злюка!  -  думала я. - И с какой стати мне заботиться о том, чтобы
ненароком не огорчить,  не задеть тебя?  Ну,  нет - теперь ты решительно мне
безразличен, как самый жалкий букет в твоей пирамиде".
     С  грустью признаюсь,  что  мне не  удалось стойко держаться до  конца.
Сперва  я  слушала поношение Англии  и  англичан вполне  невозмутимо;  минут
пятнадцать я переносила его стоически;  но шипящий василиск просто не мог не
ужалить,  и  наконец он  так набросился не только на наших женщин,  но и  на
величайшие наши имена и  лучших мужей,  так  пятнал Британский щит  и  марал
королевский флаг -  что меня проняло.  С  злобным наслаждением он вытащил на
свет   самые   пошлые   исторические  выдумки  континента  -   ничего  более
оскорбительного нельзя и  придумать.  Зели  и  весь  класс сияли одной общей
ухмылкой мстительного удовольствия;  забавно, до чего лабаскурские жеманницы
втайне ненавидят Англию.  В конце концов я с силой хватила по столу, открыла
рот и издала такой вопль:
     - Vive l'Angleterre,  l'Histoire et  les Heros.  A  bas la  France,  la
Fiction et les Faquins!*
     ______________
     *  Да  здравствует Англия,  ее история и  ее герои!  Долой Францию,  ее
выдумки и ее фатов! (фр.)

     Класс был  совершенно сражен.  Наверное,  они  решили,  что я  спятила.
Профессор поднес к  лицу носовой платок и спрятал в его складках сатанинскую
усмешку.  Чудовище!  Злючка!  Небось он торжествовал победу, раз ему удалось
меня  рассердить.  Тотчас  он  сделался благодушен.  Чрезвычайно ласково  он
перешел на  цветы;  поэтически и  аллегорически заговорил он об их нежности,
аромате,  чистоте и  прочее,  на  французский лад сравнив "jeunes filles"* с
лежавшими перед ним  нежными букетами;  наградил мадемуазель Сен-Пьер за  ее
превосходный букет пышным комплиментом и в заключение объявил,  что в первый
же погожий,  тихий и ясный весенний день он пригласит весь класс за город на
пикник.  Во  всяком случае,  тех,  добавил он  со  значением,  кого он может
считать своими друзьями.
     ______________
     * Девушек (фр.).

     - Donc je n'y serai pas*, - невольно выпалила я.
     ______________
     * Меня, стало быть, там не будет (фр.).

     - Soit!*  -  был ответ,  и,  собрав цветы,  он вылетел из класса,  а я,
швырнув  в  стол  работу,  ножницы,  наперсток и  непонадобившуюся шкатулку,
помчалась наверх. Не знаю, рассердился ли он, но я была вне себя.
     ______________
     * И пусть! (фр.)

     Но,  как ни  странно,  гнев мой испарялся;  я  присела на край постели,
припоминая его взгляды,  движенья,  слова, и уже через час я не могла думать
обо всем происшедшем без улыбки.  Немного досадно,  что я  так и  не  отдала
шкатулки. Мне же хотелось ему угодить. Судьба судила иное.
     Вспомнив днем,  что  классный стол  вовсе не  надежное хранилище и  что
шкатулку надо  бы  перепрятать,  ведь  на  крышке ее  выгравированы инициалы
П.К.Д.Э.,  то есть Поль Карл (или Карлос) Давид Эманюель (полное его имя:  у
этих чужеземцев всегда вереница крестных имен), я спустилась в классы.
     Тут было по-праздничному сонно.  Те, кто занимается утром, разошлись по
домам, пансионерки отправились на прогулку, воспитательницы, кроме дежурных,
делали в городе визиты и покупки; в комнатах было пусто; пустовала и большая
зала,   там   только  висел  внушительный  глобус,   стояла  пара  ветвистых
канделябров, а рояль - закрытый, безмолвный - наслаждался неурочной субботой
посреди недели.  Я  слегка удивилась,  что дверь первой комнаты приотворена,
этот класс обыкновенно запирали, и он был недоступен никому, кроме мадам Бек
и  меня,  -  у  меня  имелся  второй ключ.  Еще  больше удивилась я,  когда,
приблизившись,  услышала  невнятную возню  -  там  ходили,  двигали  стулом,
кажется, открывали стол.
     "Должно быть,  мадам Бек учиняет свой обычный обыск",  - решила я после
минутного  размышления.   Приоткрытая  дверь  позволяла  это  проверить.   Я
заглянула.  Ого!  да это вовсе не деловой наряд мадам Бек -  шаль,  опрятный
чепец,  - тут костюм и коротко стриженная черная голова мужчины. Он восседал
на моем стуле; смуглая рука придерживала крышку моего стола; он рылся в моих
бумагах.  Он сидел ко мне спиною, но я, ни секунды не колеблясь, узнала его.
Праздничное  облаченье  исчезло;   вернулся  любимый,  замаранный  чернилами
сюртучок;  уродливая феска валялась на  полу,  как бы  оброненная преступною
рукою.
     Я  поняла,  да  и  прежде догадывалась,  что  рука  мосье Эманюеля была
накоротке с  моим  столом;  она  открывала и  закрывала крышку  и  рылась  в
содержимом едва  ли  не  с  такою  же  уверенностью,  как  моя  собственная.
Ошибиться было невозможно,  да  он  и  не  думал скрываться;  всякий раз  он
оставлял несомненные,  осязаемые свидетельства своих посещений;  до сих пор,
однако,  мне не удавалось поймать его с поличным;  как я ни старалась,  я не
могла установить,  когда он приходит. Я находила следы домового в тетрадках,
которые  оставляла вечером с  бездной ошибок,  а  наутро  находила тщательно
выправленными;  я  пользовалась его  чудаковатым расположением,  которым  он
щедро  меня  оделял.  Между чахлым словарем и  потрепанной грамматикой вдруг
чудом  вырастала  свежая  интересная  новинка  или  классическое  сочинение,
зрелое, сочное и нежное. Бывало, из моей корзинки забавно выглядывает роман,
под ним прячется брошюра,  журнал, статью из которого мы читали накануне. Не
оставалось сомнений в источнике всех этих сокровищ; если бы и не было других
доказательств,  одна  характерная предательская особенность решала дело:  от
них разило сигарами.  Это,  конечно, отвратительно; по крайней мере, так мне
сперва  казалось,  и  я  тотчас  распахивала окно,  чтобы  проветрить  стол,
брезгливо   брала   греховные   брошюры   двумя   пальцами   и   подставляла
очистительному сквозняку.  Потом  эту  процедуру пришлось отменить.  Однажды
мосье  застал меня  за  таким  занятием,  догадался в  чем  дело,  мгновенно
выхватил у  меня  мой  трофей и  чуть  было  не  сунул в  пылавшую печь.  То
оказалась книга,  которую я как раз просматривала;  поэтому я, превзойдя его
решительностью и проворством,  спасла добычу,  но,  выручив этот том, вперед
уже  не  рисковала.  И  все-таки мне покамест не  удавалось застать врасплох
странное, доброжелательное, курящее сигары привидение.
     Но вот он, наконец, попался; вот он, домовой; а вот и сизое, клубящееся
у губ дыхание его возлюбленной индианки;  она выдала его с головой. Радостно
предвкушая его замешательство - то есть испытывая смешанное чувство хозяйки,
застигшей,  наконец,  в  маслобойне странного помощника-эльфа  за  неурочной
работой,  - я тихонько подкралась к нему, стала позади и осторожно заглянула
ему через плечо.
     Сердце во мне замерло,  когда я  увидела,  что,  после утренней стычки,
после  моей  очевидной  невнимательности,  после  перенесенного им  укола  и
раздражения,  он, желая все забыть и простить, принес мне несколько чудесных
книжек, которых названия сулили увлекательное чтение. Он сидел, склонясь над
столом,  и осторожно копался в содержимом -  устраивая, конечно, беспорядок,
но ничего не портя. Мое сердце сильно билось; я склонилась над ним, а он, ни
о чем не догадываясь,  любезно одаривал меня и, по-видимому, не испытывал ко
мне недоброго чувства, и мой утренний гнев совершенно рассеялся: я больше не
сердилась на профессора Эманюеля.
     Должно быть,  он услышал мое дыханье.  Он резко обернулся;  хотя он был
нервического нрава,  он  никогда не вздрагивал и  редко менялся в  лице;  он
обладал выдержкой.
     - Я  думал,  вы в городе с другими учительницами,  -  сказал он,  вновь
обретя самообладание.  - Тем лучше. Полагаете, я смущен тем, что вы меня тут
застали? Нимало. Я часто наведываюсь к вам в стол.
     - Я это знаю, мосье.
     - Время от времени вы находите брошюру или книгу;  но вы их не читаете,
ведь они подверглись вот этому. - Он коснулся сигары.
     - Они от этого не стали лучше, но я их читаю.
     - Без удовольствия, однако?
     - Не стану возражать, мосье.
     - Но они нравятся вам, хоть некоторые? Нужны они вам?
     - Мосье сотни раз видел,  как я читаю их,  и знает,  что у меня слишком
мало развлечений и я непривередлива.
     - Я хотел вам угодить,  и если вы цените мои усилья и извлекаете из них
некоторое удовольствие, то отчего бы нам не подружиться?
     Оттого, что нам это не суждено, сказал бы фаталист.
     - Нынче утром,  -  продолжал он,  - я встал в превосходном настроении и
был счастлив, когда входил в класс; вы омрачили мне этот день.
     - Нет, мосье, всего час или два, да и то невольно.
     - Невольно!  Нет.  Сегодня мои именины; все пожелали мне счастья, кроме
вас.   Самые  младшие  -  и  те  подарили  по  пучку  фиалок  и  пролепетали
поздравления; вы же - ничего. Ни цветка, ни листика, ни слова, ни взгляда. И
все это невольно?
     - Я не хотела вас обидеть.
     - Так вы  действительно не знали о  нашем обычае?  Или у  вас недостало
времени?  Вы с радостью выложили бы несколько сантимов за букетик ради моего
удовольствия,  если б только знали, что так принято, да? Скажите "да", и все
будет забыто, и я утешусь.
     - Я знала,  что так принято; у меня достало времени, и со всем тем я не
выложила ни сантима на цветы.
     - Что  ж,   хорошо  -   хорошо,  что  вы  откровенны.  Я  бы,  пожалуй,
возненавидел вас,  если  бы  вы  стали  притворяться и  лгать.  Лучше  прямо
сказать:  "Paul Carl Emanuel,  je te deteste,  mon garcon!"* - чем участливо
улыбаться и  преданно глядеть,  оставаясь в  душе лживой и  холодной.  Я  не
считаю вас лживой и холодной,  но мне кажется,  вы совершили в жизни большую
ошибку;  я думаю,  у вас извращенные представления,  вы равнодушны там,  где
должны бы испытывать благодарность,  зато вас занимают и  трогают те,  с кем
вам следовало бы  быть холодной,  как ваше имя**.  Не думайте,  мадемуазель,
будто я хочу внушить вам страсть; Dieu vous en garde!*** Отчего вы вскочили?
Потому,  что я сказал "страсть"? А я и повторю. Есть слово, а есть и то, что
оно означает,  -  правда, не в этих стенах, слава богу! Вы не дитя, почему с
вами нельзя говорить о  том,  что на  самом деле существует!  Только я  ведь
просто  слово  сказал  -  означаемое им,  уверяю вас,  чуждо  моей  жизни  и
понятиям.  Было,  и умерло, и теперь покоится в могиле, и могила эта глубоко
вырыта,  высоко насыпана,  и  ей  уж много зим;  утешаюсь только надеждой на
воскресение.  Но тогда все переменится - облик и чувство; преходящее обретет
черты бессмертные - возродится не для земли, но для неба. А говорю я все это
вам,  мисс Люси Сноу,  для того, чтобы вы пристойно обходились с профессором
Полем Эманюелем.
     ______________
     * Поль Карл Эманюель, я тебя презираю, старина! (фр.)
     ** "Сноу" по-английски значит "снег".
     *** Боже вас сохрани! (фр.).

     Я не возражала, да и не могла ничего возразить на эту тираду.
     - Скажите,  -  продолжал он, - когда ваши именины; и уж я-то не пожалею
нескольких сантимов на скромный подарок.
     - Вы  только  уподобитесь  мне,  мосье;  это  стоит  дороже  нескольких
сантимов, но о деньгах я не думала.
     И достав из открытого стола шкатулку, я подала ее ему.
     - Утром она лежала у меня наготове,  -  продолжала я, - и если бы мосье
запасся терпением, а мадемуазель Сен-Пьер столь бесцеремонно не вмешивалась,
и быть может, вдобавок, будь я сама спокойней и рассудительней, - я бы сразу
ее подарила.
     Он посмотрел на шкатулку: я видела, что ему нравится чистый теплый цвет
и ярко-синий венчик. Я велела ему ее открыть.
     - Мои инициалы!  - сказал он, имея в виду литеры на крышке. - Откуда вы
знаете, что меня зовут Карл Давид?
     - Сорока на хвосте принесла, мосье.
     - Вот  как?  Значит,  в  случае чего  можно привязывать к  крыльям этой
сороки записки?
     Он  вынул цепочку;  в  ней не  было ничего особенного,  но она отливала
шелком и играла бисером. Она ему тоже понравилась; он радовался как дитя.
     - И это мне?
     - Вам.
     - Так вот что вы работали вчера вечером?
     - Именно.
     - А кончили - утром?
     - Утром.
     - Вы за нее принялись с тем, чтобы подарить мне?
     - Безусловно.
     - На именины?
     - На именины.
     - И это намерение сохранялось у вас все время, пока вы ее плели?
     Я и это подтвердила.
     - Значит,  мне не  следует отрезать от нее кусочек -  дескать,  вот эта
часть не моя, ее сплетали для другого?
     - Вовсе нет. Это было бы не только не обязательно, но и несправедливо.
     - Так она вся моя?
     - Целиком ваша.
     Мосье  тотчас  распахнул сюртучок,  ловко  укрепил  цепочку  на  груди,
стараясь,  чтобы  видно  было  как  можно  больше  и  по  возможности меньше
спрятано;  он не имел обыкновения скрывать то,  что ему нравилось и,  по его
мнению,  к нему шло. Что же до шкатулки, то он объявил, что это превосходная
бонбоньерка - он, между прочим, обожал сладости, - а так как он любил делить
свои  удовольствия с  другими,  то  он  угощал вас  своим  драже  с  тою  же
щедростью,  с  какой  оделял книгами.  В  числе подарков доброго волшебника,
которые я  находила у  себя в  столе,  я  забыла упомянуть бездну шоколадных
конфектов.  Тут сказывался южный вкус,  а  по-нашему,  ребячество.  Часто он
вместо обеда съедал бриош, да и тот делил с какой-нибудь крошкой из младшего
класса.
     - A present c'est un fait accompli*,  - сказал он, застегивая сюртучок;
тема была исчерпана. Проглядев принесенные книги и вырезав несколько страниц
перочинным ножом (он  урезал книги,  прежде чем  давал их