мосье  Рошморта.  Мосье  Эманюель прочел
сочинение из-за моего плеча.  Не ожидая отзывов,  я поклонилась всем троим и
вышла за дверь.
     После занятий мы снова встретились с  мосье Полем.  Разговор сперва был
не  из  приятных,  пришлось  выяснять отношения,  не  очень-то  легко  сразу
выбросить из  головы такой насильственный экзамен.  Перепалка кончилась тем,
что он назвал меня "une petite moqueuse et sans-coeur"* и удалился.
     ______________
     * Насмешницей и бессердечной (фр.).

     Я  не  хотела,  чтоб  он  уходил  совсем,  я  желала только,  чтобы  он
почувствовал,  что происшествия,  подобные сегодняшнему,  не вызывают во мне
живой благодарности, а потому я обрадовалась, увидев, как он возится в саду.
Вот он подошел к  стеклянной двери.  Я  тоже подошла.  Поговорили о растущих
вблизи  цветах.  Наконец,  мосье  отложил лопату.  Потом  возобновил беседу,
поговорил о том о сем и перешел к вещам, для меня интересным.
     Понимая,  что нынче он заслужил обвинения в несдержанности,  мосье Поль
чуть  ли  не  извинялся.  Он  чуть  ли  не  раскаивался во  всегдашней своей
вспыльчивости, но намекнул на то, что заслуживает снисхождения.
     - Правда,  - сказал он, - от вас я вряд ли могу его ожидать, мисс Люси.
Вы не знаете ни меня, ни положения моего, ни моей истории.
     Его история.  Я  тотчас ухватилась за  это слово и  принялась развивать
идею.
     - Нет,  мосье,  - возразила я. - Разумеется, как говорите вы, я не знаю
ни  истории  вашей,   ни  ваших  жертв,   ни  ваших  печалей,   испытаний  и
привязанностей.  Ах нет!  Я  ничего о  вас не знаю.  Вы для меня совершенный
незнакомец.
     - Nein?* - пробормотал он, удивленно подняв брови.
     ______________
     * Что? (фр.)

     - Знаете,   мосье,   я  ведь  вижу  вас  только  в  классе  -  строгим,
требовательным,  придирчивым,  повелительным.  В городе я слышу о вас, как о
человеке решительном и своевольном,  скором на выдумку, склонном руководить,
недоступном убежденью. Вы ничем не связаны, значит, и душа ваша свободна. На
шее у вас нет никакой обузы,  стало быть,  и обязанности вас не тяготят.  Мы
все,  с  кем  вы  сталкиваетесь,  для  вас лишь машины,  и  вы  швыряете нас
туда-сюда,  не  спрашивая наших пожеланий.  Отдыхать вы  любите на людях,  в
ярком свете свечей.  Эта  школа и  тот  колледж -  фабрика для  вас,  где вы
обрабатываете сырье,  называемое учениками.  Я не знаю даже,  где вы живете.
Можно легко предположить, что у вас вовсе нет дома и вы в нем не нуждаетесь.
     - Таков ваш приговор,  - сказал он. - Я не ожидал иного. Я для вас и не
христианин  и   не   мужчина.   Вы   полагаете  меня   лишенным  религии   и
привязанностей,  свободным от семьи и от друзей, не руководимым ни верой, ни
правилами. Что ж, хорошо, мадемуазель. Такова наша награда на земле.
     - Вы философ,  мосье,  и притом из циников (тут я бросила взгляд на его
сюртучок,  и  он  тотчас принялся отряхивать ветхий рукав),  ибо  презираете
слабости человечества,  особенно стремление к  роскоши,  и обходитесь без ее
утех.
     - Et  vous,   Mademoiselle?  Vous  etes  proprette  et  douillette,  et
affreusement insensible, par-dessus le marche*.
     ______________
     * А вы,  мадемуазель? Вы чистюля и неженка, и чудовищно бесчувственны к
тому же (фр.).

     - Но  ведь должны же  вы где-нибудь жить,  мосье?  Скажите мне,  где вы
живете? И какой содержите вы штат прислуги?
     Отчаянно выпятив нижнюю губу и  тем выражая наивысшее презрение к моему
вопросу, он выпалил:
     - Je vis dans un trou!*  Я живу в берлоге,  мисс,  в пещере,  куда вы и
носика своего не сунете.  Однажды, позорно постыдясь истины, я говорил вам о
каком-то своем "кабинете".  Так знайте же, у меня нет иного обиталища, кроме
этого кабинета.  Там и  гостиная моя и  спальня.  Что же  касаемо до  "штата
прислуги" (подражая моему голосу), слуг у меня числом десять. Les voila**.
     ______________
     * Я живу в норе! (фр.)
     ** Вот они (фр.).

     И  он,  поднеся их  к  самым  моим  глазам,  мрачно расправил обе  свои
пятерни.
     - Я  сам  чищу себе башмаки,  -  продолжал он  свирепо.  -  Я  сам чищу
сюртук...
     - Нет, мосье, чего вы не делаете, того не делаете, - в скобках заметила
я. - Это слишком очевидно.
     - Je fais mon lit et mon menage*; я добываю себе обед в ресторане; ужин
мой сам о себе печется;  дни мои полны трудов и не согреты любовью, длинны и
одиноки мои ночи.  Я свиреп,  бородат, я монах. И ни одна живая душа на всем
белом  свете  не  любит меня,  разве старые сердца,  усталые,  подобно моему
собственному,  да еще несколько существ, бедных, страждущих, нищих и духом и
кошельком,  не  принадлежащих миру  сему,  но  которым,  не  будем спорить с
Писанием, завещано царствие небесное{395}.
     ______________
     * Я стелю постель и веду хозяйство (фр.).

     - Ах, мосье, я же знаю!
     - Что знаете вы? Многое, истинно верю, но только не меня, Люси!
     - Я знаю,  что в Нижнем городе у вас есть милый старый дом подле милого
старого сквера - отчего вам там не жить?
     - Nein? - пробормотал он снова.
     - Мне там очень понравилось,  мосье.  Крылечко, серые плиты перед ним и
позади деревья -  настоящие,  не кустики какие-то - темные, высокие, старые.
Будуар один чего стоит! Эту комнату вам следует сделать своим кабинетом. Там
так торжественно и покойно.
     Он возвел на меня взгляд, слегка покраснел и усмехнулся.
     - Откуда вы знаете? Кто вам рассказал? - спросил он.
     - Никто не  рассказывал.  Как вы думаете,  мосье,  быть может,  мне это
приснилось?
     - Откуда же мне догадаться?  Разве могу я  проникнуть в сны женщины,  а
тем паче в грезы наяву?
     - Пусть это мне приснилось,  но тогда мне приснились и люди,  не только
дом.  Я видела священника,  старого,  согбенного,  седого, и служанку - тоже
старую и нарядную, и даму, великолепную, но странную, ростом она мне едва ли
по  плечо,  а  роскоши ее достало бы выкупить князя.  Платье на ней сверкало
лазурью, шаль стоила тысячу франков, я сроду не видывала эдаких узоров; зато
самое  ее  будто сломали надвое и  снова сложили.  Она  будто давно пережила
отпущенный ей  срок,  и  ей  остались одни лишь труды и  скорби.  Она  стала
неприветливой, почти злобной. И кто-то, кажется, взялся покоить ее старость,
кто-то  отпустил ей долги ее,  яко же и  ему отпустятся долги его{395}.  Эти
трое поселились вместе,  госпожа,  священник и служанка,  -  все старые, все
слабые, все они пригрелись под одним теплым крылышком.
     Он прикрыл рукой глаза и  лоб,  но губы были видны,  и на них играло то
выражение, которое я любила.
     - Я вижу, вы выведали мои секреты, - сказал он. - Но каким же образом?
     И я ему про все рассказала -  про поручение мадам Бек,  про задержавшую
меня грозу, неприветливость хозяйки и любезность священника.
     - Покуда я пережидала дождь,  отец Силас помог мне коротать время своей
повестью, - сказала я.
     - Повестью? О чем вы? Отец Силас вовсе не сочинитель.
     - Вам ее пересказать?
     - Да.  Начинайте с самого начала.  Дайте-ка я послушаю французскую речь
мисс Люси -  можете стараться,  можете и не очень, мне не важно, - все равно
вы  не  скупясь  уснастите  ее  варварскими  оборотами  и  щедро  приправите
островными интонациями.
     - Вам  не  придется  насладиться всей  пространной повестью и  зрелищем
рассказчика,  увязнувшего на  полуслове.  Но  извольте  название  -  "Ученик
священника".
     - Ба! - воскликнул он, и смуглый румянец снова залил его щеки. - Худшей
темы добрый старик подыскать не  мог.  Это  его  слабое место.  Так  что  же
"ученик священника"?
     - О! Чего я только про него не услышала!
     - Хотелось бы знать, что именно.
     - Ну,   про   юность  ученика  и   зрелые  годы,   про   скупость  его,
неблагодарность,  черствость,  непостоянство.  Ох, мосье, какой он скверный,
плохой, этот ученик! Жестокий, злопамятный, мстительный, себялюбивый!
     - Et puis?* - спросил он, берясь за сигару.
     ______________
     * А еще? (фр.)

     - Et  puis,  -  подхватила я,  -  претерпел бедствия,  которым никто не
сочувствовал,  сносил их так,  что ни в ком не вызывал уважения,  страдал от
обид так,  что никто его не жалел,  и, наконец, осыпал своего врага горящими
угольями.
     - Вы не все мне передали, - сказал он.
     - Почти все, кажется. Я назвала вам главы повести.
     - Одну  вы  забыли -  ту,  где  шла  речь об  отсутствии в  нем  нежных
привязанностей, о его черством, холодном, иноческом сердце.
     - Верно.  Теперь припоминаю. Отец Силас, и точно, сказал, что призвание
его почти духовное, что жизнь его посвящена служению.
     - Каким богам?
     - Узам прошедшего и добрым делам в настоящем.
     - Значит, вы знаете все?
     - Вот я и рассказала вам все, что было мне рассказано.
     Несколько минут мы оба молчали.
     - А теперь, мадемуазель Люси, посмотрите на меня и отвечайте по правде,
от  которой вы  никогда,  я  знаю,  нарочно не  отступите,  на  один вопрос.
Поднимите-ка  глаза,  смотрите мне  в  зрачки.  Не  смущайтесь.  Не  бойтесь
довериться мне, мне можно верить.
     Я подняла взгляд.
     - Теперь вы знаете меня всего, все мое прошлое, все мои обязанности - а
слабости мои вы знали и раньше. Так можем ли мы остаться друзьями?
     - Если мосье угодно иметь во мне друга,  и я буду рада приобрести друга
в нем.
     - Нет,  но  друга близкого,  истинного,  преданного,  человека родного,
разве не  по  крови.  Угодно ли мисс Люси быть сестрою бедняка,  скованного,
спутанного по рукам и ногам?
     Я  не нашла слов для ответа,  но он понял меня и  без слов и  укрыл мою
руку в своих. Его дружба не была тем сомнительным, неверным благом, смутной,
шаткой  надеждой,   призрачным  чувством,  которое  рассыпается  от  легкого
дуновения.  Я  тотчас  ощутила (или  это  мне  только показалось) опору  ее,
твердую, как скала.
     - Когда я говорю о дружбе,  я имею в виду дружбу настоящую,  - повторил
он убежденно;  и  я едва поверила,  что столь серьезные речи коснулись моего
слуха;  я едва поверила,  что мне не снится этот нежный, встревоженный взор.
Если и  впрямь он ищет во мне доверенности и  внимания и  в ответ предлагает
мне то  же,  мне не  надо от  жизни больших и  лучших даров.  Стало быть,  я
сделалась богатой и сильной;  меня осчастливили. Чтобы в том удостовериться,
утвердиться, я спросила:
     - Серьезно  ли  вы  говорите,  мосье?  Серьезно ли  вы  полагаете,  что
нуждаетесь во мне и хотите видеть во мне сестру?
     - Разумеется,  -  сказал он.  -  Почему бы  одиночке,  вроде  меня,  не
радоваться,  если он найдет,  наконец,  в  сердце женщины чистую сестринскую
привязанность?
     - И я могу рассчитывать на ваше внимание?  Могу говорить с вами,  когда
мне вздумается?
     - Попробуйте сами  в  этом  убедиться,  сестричка.  Я  не  даю  никаких
обещаний. Наставляйте, муштруйте своего несносного братца, пока не добьетесь
от него всего, чего хотите. Кое-кому удавалось с ним сладить.
     Покуда он говорил, звук его голоса и его ласковый взгляд доставляли мне
такую радость,  какой я  прежде не  испытывала.  Я  не  завидовала ни  одной
девушке,  счастливой в  своем возлюбленном,  ни одной невесте,  счастливой в
женихе,  ни  жене,  счастливой в  муже.  Мне довольно было его добровольной,
щедро предлагаемой дружбы.  Если только на  него можно положиться (а мне так
казалось),  чего мне еще желать?  Но если все развеется,  как сон и  как уже
было однажды?..
     - Qu'est-ce  donc?  Что  с  вами?  -  спросил он,  прочтя на  лице моем
отражение этой тайной заботы.  Я  ему в  ней призналась.  И  после минутного
молчания он задумчиво улыбнулся и открыл мне, что подобный же страх - как бы
я не наскучила им из-за вспыльчивого, несносного его нрава - преследовал его
не один день и даже не один месяц.
     От этих слов я совсем приободрилась.  Я осмелилась его успокоить. Он не
только  допустил  эти  уверения,  но  попросил их  повторить.  Я  испытывала
радость,  странную радость,  видя его утешенным, довольным, спокойным. Вчера
еще я не поверила бы,  что жизнь может подарить мне такие мгновения. Сколько
раз  судьба судила мне  видеть исполнение самых печальных моих ожиданий.  Но
наблюдать, как нежданная, нечаянная радость близится, воплощается, сбывается
в мгновение ока, мне не приходилось еще никогда.
     - Люси,  -  спросил мосье Поль тихим голосом,  не выпуская моей руки, -
видели вы портрет в будуаре старого дома?
     - Да. Писанный прямо на стене.
     - Портрет монахини?
     - Да.
     - Слышали вы ее историю?
     - Да.
     - А помните, что мы с вами видели тогда вместе в саду?
     - Никогда этого не забуду.
     - А вы не находите между ними связи? Или это, по-вашему, безумие?
     - Я  вспомнила привидение,  взглянув на  портрет,  -  сказала я.  И  не
солгала.
     - И  вы  не вообразили,  надеюсь,  -  продолжал он,  -  будто святая на
небесах  тревожит  себя  земным  соперничеством?  Протестанты  редко  бывают
суеверны; вы-то не станете предаваться столь мрачным фантазиям?
     - Я уж и не знаю,  что думать; но, полагаю, в один прекрасный день этим
чудесам сыщется вполне естественное объяснение.
     - Истинно так.  К  тому же зачем доброй женщине,  а  тем более чистому,
блаженному духу мешать дружбе, подобной нашей?
     Не  успела  я   еще  найтись  с  ответом,   к  нам  влетела  розовая  и
стремительная Фифина Бек,  возгласив,  что  меня  зовут.  Мать ее  собралась
навестить некое английское семейство и нуждалась в моих услугах переводчицы.
Вторжение оказалось ко  времени.  "Довлеет дневи злоба его"{398}.  Этому дню
довлело добро.  Жаль только, я не успела спросить мосье Поля, родились ли те
"мрачные фантазии",  против которых он меня предостерегал, в собственной его
голове.


                                Глава XXXVI

        "ЯБЛОКО РАЗДОРА"

     Не  одно  только  вторжение  Фифины  Бек  мешало  нам  тотчас  скрепить
дружеский договор.  За нами надзирало недреманное око:  католическая церковь
ревниво следила за  своим  сыном  сквозь оконце,  подле  которого я  однажды
преклоняла колени и  к  которому все  более  тянуло мосье Эманюеля -  сквозь
оконце исповедальни.
     "Отчего  тебе  так  захотелось подружиться с  мосье  Полем?  -  спросит
читатель. - Разве не стал он уже давно твоим другом? И разве не доказывал он
уже столько раз своего к тебе пристрастия?"
     Да, он давно стал моим другом; и однако ж, как отрадно мне было слышать
серьезные его заверения,  что он друг мой,  близкий и истинный;  как отрадно
мне  было,  когда он  открыл мне робкие свои сомнения,  нежную преданность и
надежды своей души.  Он назвал меня "сестрой". Что же, пусть зовет меня, как
ему вздумается,  лишь бы он мне доверял. Я готова была стать ему сестрой, но
с  условием,  чтобы он не связывал меня этим родством еще и  с будущей своей
женою;  правда,  благодаря его тайному обету безбрачия, такая опасность едва
ли мне угрожала.
     Всю ночь я  раздумывала о  вечернем разговоре.  Я  не  сомкнула глаз до
рассвета.  А  потом с  трудом дождалась звонка;  утренние молитвы и  завтрак
показались мне томительно долгими,  и часы уныло влеклись,  покуда не пробил
тот,  что возвестил об уроке литературы.  Мне не терпелось убедиться в  том,
насколько крепки узы нового братского союза; узнать, по-братски ли станет он
теперь со мной обращаться;  проверить,  сестринское ли у меня у самой к нему
отношение,  удостовериться,  сумеем ли мы с  ним теперь беседовать открыто и
свободно, как подобает брату с сестрой.
     Он  явился.  Так  уж  устроена жизнь,  что  ничего  в  ней  заранее  не
предскажешь.  Во  весь день он  ни  разу ко  мне не  обратился.  Урок он вел
спокойней,  уверенней, но и мягче обычного. Он был отечески добр к ученицам,
но он не был братски добр ко мне.  Когда он выходил из класса,  я ждала хоть
прощальной улыбки,  если не  слова,  но  и  той не  дождалась -  на мою долю
достался лишь поклон - робкий, поспешный.
     Это случайность, он не нарочно от меня отдалился, - уговаривала я себя;
терпение -  и это пройдет. Но ничего не проходило, дни шли, а он держался со
мною все отчужденней.  Я  боролась с недоумением и другими обуревавшими меня
чувствами.
     Да,  я  спрашивала  его,  смогу  ли  я  на  него  положиться,  да,  он,
разумеется,  зная себя,  удержался от обещаний,  но что из того?  Правда, он
предлагал мне  мучить  его,  испытывать его  терпение.  Совет  невыполнимый!
Пустая,  ненужная честь! Пусть другие пользуются подобными приемами! Я к ним
не прибегну, они мне не по нутру. Когда меня отталкивают, я отдаляюсь, когда
меня забывают, я ни взглядом, ни словом не стану о себе напоминать. Верно, я
сама что-то  неправильно поняла,  и  мне  требовалось время,  чтобы во  всем
разобраться.
     Но  вот настал день,  когда ему предстояло,  как обычно,  заниматься со
мною.  Один из семи вечеров он великодушно пожаловал мне,  и мы с ним всегда
разбирали все  уроки прошедшей недели и  готовились к  занятиям на  будущую.
Занимались мы где придется, либо в том же помещении, где случались ученицы и
классные дамы,  либо  рядом,  и  чаще  всего отыскивали во  втором отделении
уютный  уголок,   где  наставницы,   распрощавшись  до   утра  с   шумливыми
приходящими, беседовали с пансионерками.
     В  назначенный вечер  пробил  назначенный час,  и  я  собрала  тетради,
книжки, чернильницу и отправилась в просторный класс.
     В классе не было ни души и царила прохладная тень;  но через отворенную
дверь видно было  carre,  полное света и  оживления;  всех  и  вся  заливало
красное закатное солнце.  Оно  так  ярко  алело,  что  разноцветные стены  и
оттенки  платьев  слились в  одно  теплое  сияние.  Девочки сидели  кто  над
книжкой, кто над шитьем; посреди их кружка стоял мосье Эманюель и добродушно
разговаривал с  классной  дамой.  Темный  сюртучок и  черные  волосы  словно
подпалил багряный луч;  на испанском лице его,  повернутом к солнцу, в ответ
на нежный поцелуй светила отобразилась нежная улыбка. Я села за стол.
     Апельсинные деревья и  прочая изобильная растительность,  вся в  цвету,
тоже нежились в щедрых веселых лучах; целый день они ими упивались, а теперь
жаждали влаги.  Мосье Эманюель любил возиться в  саду;  он умел ухаживать за
растениями.  Я  считала,  что,  орудуя лопатой и  таская лейку с  водой,  он
отдыхает от волнений;  он нередко прибегал к такому отдыху;  вот и теперь он
оглядел  апельсинные деревья,  герани,  пышные  кактусы и  решил  утолить их
жажду. В зубах его меж тем торчала драгоценная сигара - первейший (для него)
и  необходимейший предмет роскоши;  голубые кудерьки дыма  весьма  живописно
клубились среди  цветов.  К  ученицам и  наставнице он  более не  обращал ни
слова,  зато  очень  внимательно беседовал  с  миловидной  спаниелицей (если
позволительна такая форма слова), якобы принадлежащей всему дому, на деле же
только  его  избравшей своим  хозяином.  Изящная,  шелковистая,  ласковая  и
хорошенькая сучка трусила у  его ног и  преданно заглядывала ему в  лицо;  и
когда он нарочно ронял феску или платок, она тотчас усаживалась их караулить
с важностью льва, охраняющего государственный флаг.
     Сад был велик,  любитель-садовник таскал воду из колодца своими руками,
и потому поливка отняла немалое время.  Снова пробили большие школьные часы.
Еще час прошел.  Последние лучи солнца поблекли.  День угасал. Я поняла, что
нынешний урок будет недолог;  однако апельсинные деревья,  кактусы и  герани
свое уже получили. Когда же придет моя очередь?
     Увы!  В  саду оставалось еще  кое за  чем приглядеть -  любимые розовые
кусты,   редкостные  цветы;   веселое   тявканье  Сильвии   понеслось  вслед
удаляющемуся сюртучку.  Я  сложила  часть  книг;  они  мне  сегодня  не  все
понадобятся;  я  сидела и  ждала и  невольно заклинала неотвратимые сумерки,
чтоб они подольше не наступали.
     Снова  показалась  весело  скачущая  Си