ебе,  торопливо,  но
тщательно одеваясь.  -  Мне  нравится дух  огромного Лондона,  я  его ощущаю
повсюду.  Только трус согласится провести всю жизнь в  деревне и  похоронить
там все свои способности".
     Одевшись, я спустилась вниз, уже не измученная и истощенная, а опрятная
и  отдохнувшая.  Когда  слуга  принес  мне  завтрак,  я  обратилась  к  нему
сдержанно,  но  с  оттенком веселости,  у  нас  завязался разговор минут  на
десять, и мы, не без взаимной пользы, кое-что узнали друг о друге.
     Как  оказалось,  этот  седой пожилой человек служит здесь уже  двадцать
лет.  Узнав об  этом,  я  решила,  что  он  должен помнить моих двух дядей -
Чарльза  и  Уилмота,   -   которые  пятнадцать  лет  тому  назад  часто  тут
останавливались.  Я  назвала ему их  имена:  как же,  он отлично помнит их и
относится к  ним  с  уважением.  Когда обнаружилась моя  родственная связь с
ними,  ему  стало ясно,  кто  я  такая,  и  я  заняла в  его  глазах должное
положение.  Он  нашел  во  мне  сходство с  дядей Чарльзом,  что,  вероятно,
соответствовало  истине,  ибо  и  миссис  Баррет  нередко  отмечала  это.  В
обращении  со   мной  он   сменил  прежнюю  пренебрежительную  учтивость  на
услужливый и  любезный тон,  и  с  того времени на разумный вопрос я  всегда
получала вежливый ответ.
     Окно моей маленькой гостиной выходило на узкую,  очень тихую и довольно
чистую улочку.  Прохожие появлялись здесь  редко и  не  отличались внешне от
жителей провинциального города;  вообще ничего страшного я  не  обнаружила и
решилась выйти на улицу одна.
     После  завтрака  я   вышла  на   прогулку.   Мною  овладело  радостное,
праздничное настроение.  Прогулка по  Лондону в  полном одиночестве казалась
сама по себе веселым приключением.  Вскоре я попала на улицу Патерностер{60}
- известное историческое место.  Я  вошла  в  книжную лавку,  принадлежавшую
некоему  Джонсу,   и  купила  небольшую  книжку,  допустив  непозволительную
расточительность,  но  мне  хотелось отдать  или  послать ее  миссис Баррет.
Мистер Джонс,  строгий деловой человек,  стоял  за  конторкой и  казался мне
одним из самых великих людей,  а я сама -  одной из самых счастливых девушек
на свете.
     В  тот  день  на  меня  обрушилось  громадное  количество  впечатлений.
Оказавшись перед собором св.  Павла,  я  вошла внутрь.  Я поднялась наверх и
оттуда увидела Лондон - реку, мосты и храмы. Я увидела древний Вестминстер и
зеленые сады Темпла,  освещенные солнцем,  и яркое синее небо,  какое бывает
ранней весной; где-то между солнцем и небом плыло легкое облачко дымки.
     Спустившись вниз и покинув собор,  я направилась куда глаза глядят, все
еще испытывая ощущение свободы и восторга.  Сама не знаю как, но я оказалась
в  центре города.  Я  уже  прониклась его  духом и  почувствовала биение его
сердца.  Я вышла на Стрэнд,  поднялась на Корнхилл, окунулась в гущу жизни и
даже рискнула перейти улицу.  Эта одинокая прогулка вызвала во  мне чувство,
может  быть,   неосознанного,  но  истинного  наслаждения.  С  тех  пор  мне
приходилось бывать и в Уэст-Энде,  и в парках, и на красивейших площадях, но
по-прежнему я  больше всего люблю Сити.  Сити  всегда так  серьезен:  в  нем
серьезно все -  торговля,  спешка, шум. Сити трудится и зарабатывает себе на
жизнь, а Уэст-Энд лишь предается удовольствиям. Уэст-Энд может вас развлечь,
а Сити вызывает у вас глубокое волнение.
     Наконец,  усталая и  голодная (сколько лет я  уже не  испытывала такого
здорового чувства голода), я, около двух часов дня, вернулась в свою темную,
старую и  тихую гостиницу.  Мне подали обед из двух блюд -  простое жаркое и
отварные овощи, - но до чего вкусный, не сравнить с теми крошечными порциями
изысканной пищи, которые кухарка мисс Марчмонт посылала моей доброй покойной
госпоже,  -  эти  блюда мы  почти всегда ели  без аппетита.  Ощущая приятную
усталость,  я  прилегла на  трех  составленных рядком  стульях (кушетка этой
комнате не полагалась по чину),  часок подремала,  потом проснулась и  целых
два часа предавалась размышлениям.
     Мое настроение и обстоятельства, в которых я оказалась, натолкнули меня
на новое твердое и смелое,  а может быть,  даже безрассудное решение. Терять
мне  было  нечего.  Невыразимый ужас  перед  прежним одиноким существованием
исключал возможность возвращения. Если то, что я задумала, потерпит неудачу,
кто пострадает,  кроме меня самой?  Если я  умру вдали от -  чуть не сказала
"дома", но дома у меня нет - вдали от Англии, кто будет меня оплакивать?
     Мне,  вероятно,  суждены страдания;  я умею их переносить; даже смерть,
подумала я,  не внушает мне того ужаса,  с  каким относятся к  ней те,  кого
жизнь лелеет и  возносит высоко.  Я  уже давно думаю о  смерти без волнения.
Итак, готовая к любым последствиям, я составила план действий.
     В тот же вечер я узнала у слуги, моего нового друга, когда отходят суда
в Бумарин -  порт на континенте.  Не следует терять ни минуты, нужно сегодня
же ночью занять место на корабле. Можно было бы, конечно, подождать до утра,
но я боялась опоздать к отплытию.
     - Лучше отправляйтесь на корабль немедленно,  сударыня,  -  посоветовал
мне слуга.
     Я  согласилась с ним,  заплатила по счету,  а также отблагодарила моего
друга,  как я теперь понимаю, прямо-таки по-королевски, а ему, вероятно, это
показалось проявлением наивности, ибо в легкой улыбке, мелькнувшей у него на
лице,  когда  он  клал  деньги  в  карман,  отразилось  его  мнение  о  моей
практичности.  Затем он  отправился за  кебом.  Он  привел ко  мне кучера и,
по-видимому,  приказал ему везти меня прямо на  пристань,  а  не  бросать на
милость  перевозчиков,   но  хотя  сие  должностное  лицо  пообещало  так  и
поступить,  оно своего обещания не  выполнило,  а,  наоборот,  заставив меня
преждевременно выйти из экипажа,  принесло меня в жертву и подало меня,  как
ростбиф на блюде, целой ораве лодочников.
     Я  оказалась в  незавидном положении.  Ночь была темная.  Кучер получил
плату и  тотчас уехал,  а перевозчики начали сражение за меня и мой чемодан.
Их ругань до сих пор звенит у  меня в  ушах,  она нарушила мое самообладание
сильнее,  чем темная ночь,  одиночество и необычность всей обстановки.  Один
схватил мой чемодан -  я  смотрела на него и  молча выжидала,  но тут другой
прикоснулся ко  мне,  тогда  я  наконец  заговорила,  и  достаточно  громко,
стряхнула его руку,  шагнула в  лодку и приказала поставить чемодан рядом со
мной -  "Сюда",  -  показала я,  -  что и было немедленно исполнено, так как
теперь моим  союзником стал владелец выбранной мною лодки,  и  мы,  наконец,
тронулись с места.
     Реку,  похожую  на  поток  чернил,  освещали огни  множества прибрежных
зданий; на волнах покачивались суда. Лодка подплывала к нескольким кораблям,
и я при свете фонаря читала их названия,  написанные на темном фоне крупными
белыми  буквами:   "Океан",  "Феникс",  "Консорт",  "Дельфин".  Мой  корабль
назывался "Быстрый" и, видимо, стоял на якоре где-то ниже.
     Мы  скользили по  мрачной черной реке,  а  перед моим внутренним взором
катились волны Стикса{62},  по  которым Харон вез  в  Царство теней одинокую
душу.  Находясь в  таких необычных обстоятельствах,  когда в  лицо  мне  дул
холодный ветер,  из  полуночной тучи лился дождь,  моими спутниками были два
грубых лодочника,  ужасные проклятия продолжали терзать мой слух, я спросила
у себя, что я - несчастна или испугана? Ни то ни другое, решила я. Много раз
в жизни мне приходилось,  пребывая в значительно более спокойной обстановке,
чувствовать себя испуганной и несчастной. "Как это получается, - подумала я,
- что я  полна бодрости и  надежд,  а  должна бы испытывать уныние и страх?"
Объяснить этого я не смогла.
     Наконец, в черноте ночи забелел "Быстрый".
     - Ну,  вот и  он!  -  воскликнул лодочник и  тотчас же потребовал шесть
шиллингов.
     - Слишком много,  -  сказала я.  Тогда  он  отогнал лодку от  корабля и
заявил,  что не выпустит меня, пока я с ним не расплачусь. Молодой человек -
как я  выяснила впоследствии,  лакей на  судне -  смотрел на нас с  палубы и
улыбался в ожидании скандала;  чтобы разочаровать его, я заплатила требуемую
сумму.  В тот день я трижды отдавала кроны,  когда следовало бы ограничиться
шиллингами,  но меня утешала мысль,  что такой ценой приобретается жизненный
опыт.
     - А  вас  одурачили!  -  ликующим тоном оповестил меня  лакей,  когда я
поднялась  на  палубу.  Я  равнодушно ответила,  что  мне  это  известно,  и
спустилась вниз.
     В  каюте для дам я застала дородную,  красивую,  в пух и прах разодетую
женщину и  попросила ее показать мне мое место.  Она недовольно взглянула на
меня,  проворчала что-то  нелестное насчет моего появления на судне в  столь
неподходящее  время   и   проявила  явное  нежелание  придерживаться  правил
вежливости. Какое у нее было смазливое, но наглое и себялюбивое лицо!
     - Поскольку я уже прибыла сюда,  здесь я и останусь, - был мой ответ. -
Вынуждена побеспокоить вас - укажите, где мое место.
     Она все же  подчинилась,  хотя и  с  весьма нелюбезной миной.  Я  сняла
шляпу,  разложила вещи и  легла.  Я  преодолела ряд  трудностей,  над чем-то
одержала победу,  и теперь моя душа, лишенная крова, поддержки и ясной цели,
вновь получила возможность немного отдохнуть. До прибытия "Быстрого" к месту
назначения я  была свободна от  необходимости действовать,  но  потом...  О!
Лучше  не  заглядывать  вперед.   Измученная  и  подавленная,   я  лежала  в
полузабытьи.
     Горничная всю ночь не переставала говорить; обращалась она не ко мне, а
к  своему сыну,  молодому лакею,  похожему на  нее  как  две капли воды.  Он
беспрерывно выбегал из  каюты  и  возвращался,  и  они  все  время спорили и
ссорились.  Она объявила, что пишет письмо домой, как она уточнила - отцу, и
начала вычитывать из него отрывки, не обращая на меня никакого внимания, как
будто я чурбан,  а не человек;  возможно,  она думала, что я сплю. Некоторые
цитаты содержали семейные тайны,  особенно часто упоминалась некая Шарлотта,
младшая сестра горничной,  которая,  как следовало из послания, намеревалась
вступить в  романтический,  но  безрассудный брак и  тем приводила в  ярость
автора письма.  Почтительный сын  с  ехидством насмехался над  эпистолярными
талантами мамаши, а она яростно защищалась. Странная пара. В свои, наверное,
тридцать девять  -  сорок  лет  она  выглядела здоровой и  цветущей,  как  в
двадцать. Душа и тело этой грубой, крикливой, самодовольной и пошлой женщины
казались  бесстыдными  и  несокрушимыми.   Она,  очевидно,  с  детства  жила
где-нибудь на постоялом дворе, а в молодости прислуживала в трактире.
     К утру она завела речь о семье неких Уотсонов,  как я поняла, она знает
их  давно  и  высоко чтит  за  щедрость,  приносящую ей  немалый доход.  Она
сообщила даже,  что  каждый раз,  когда  Уотсоны появляются на  корабле,  ей
перепадает прямо-таки небольшое состояние.
     На  рассвете весь  экипаж  был  на  ногах,  а  с  восходом солнца стали
прибывать пассажиры.  Уотсонов наша горничная приняла с неистовым восторгом,
подняв нещадную суматоху.  Семья эта состояла из двух мужчин и  двух женщин.
Помимо  них  была  еще  всего  одна  пассажирка -  молодая  девица,  которую
сопровождал чем-то  удрученный джентльмен.  Между  двумя  группами  ощущался
резкий контраст.  Не вызывало сомнения,  что Уотсоны - люди богатые, ибо они
держались с самоуверенностью,  свойственной людям, сознающим силу богатства.
Одна  из  двух молодых дам  отличалась совершенной красотой (я  имею в  виду
телесную красоту),  на  обеих  были  роскошные яркие  туалеты,  на  редкость
неподходящие для  морского путешествия:  шляпки,  украшенные яркими цветами,
бархатные плащи и  шелковые платья были бы уместны на гулянье в парке,  а не
на мокрой палубе пакетбота.  Мужчины были оба низкорослы, некрасивы, толсты,
с вульгарными манерами,  причем старший,  более уродливый,  жирный и грубый,
как вскоре выяснилось,  был мужем -  по-видимому,  новобрачным, так как жена
его  была очень молода -  юной красавицы.  Открытие потрясло меня,  особенно
когда я обнаружила,  что она беспредельно весела,  хотя, по-моему, должна бы
испытывать глубокое отчаяние.  "Этот безумный непрестанный смех,  - подумала
я,  -  наверное,  свидетельствует о  душевных муках".  Как  раз  когда  я  в
одиночестве стояла у  борта и  размышляла на  эту тему,  она,  держа в  руке
складной стул,  вприпрыжку приблизилась ко мне, совершенно ей незнакомой; на
лице  у  нее  играла  улыбка,  открывшая  ровный  ряд  прелестных зубов,  но
смутившая и  даже испугавшая меня беспечностью.  Она предложила мне сесть на
стульчик,  но я,  разумеется,  с  изысканной любезностью отказалась,  и она,
пританцовывая, удалилась, по-прежнему беззаботная и грациозная. Она, видимо,
была не  лишена добродушия,  но  что заставило ее  выйти замуж за  субъекта,
который больше походил на бочонок, чем на человека?
     Хорошенькая   белокурая   девушка,    которую   сопровождал   немолодой
джентльмен,  казалась совсем  юной.  Простенькое платье  из  набивной ткани,
соломенная шляпка без  украшений и  изящно накинутая широкая шаль составляли
почти квакерский по скромности наряд,  но ей он был к лицу.  Я заметила, что
джентльмен,  раньше  чем  расстаться  с  ней,  внимательно  разглядывал всех
пассажиров,  словно  пытаясь  определить,  в  каком  обществе  останется его
подопечная.  В  глазах  у  него,  когда  он  отвел  взгляд от  нарядных дам,
сверкнуло явное неудовольствие. Он посмотрел на меня и что-то сказал дочери,
племяннице или  кем  там она ему приходилась.  Она тоже взглянула на  меня и
неодобрительно  скривила  хорошенькие  губки.   Не  знаю,  что  вызвало  эту
пренебрежительную гримаску -  я  сама  или  мой  невзрачный траурный костюм,
думаю,  и то и другое. Прозвучал колокол, и отец (я потом узнала, что это ее
отец) поцеловал дочь и сошел на берег. Наш корабль отправился в путь.
     Иностранцы считают,  что  из  всех  женщин  разрешить  путешествовать в
одиночку можно только англичанкам,  но и  то их крайне удивляют бесстрашие и
доверие,  проявляемые отцами и  опекунами.  Что  же  касается самих  "jeunes
meess"*,   то   одни   чужеземцы  называют   их   смелость   мужеподобной  и
"inconvenante"**,   a   другие  провозглашают  их   жертвами  такой  системы
образования и религиозного воспитания, которая непредусмотрительно отвергает
необходимый "surveillance"***.  Не знаю,  вернее, тогда не знала, относилась
ли наша юная леди к  разряду тех,  кого можно спокойно оставить без надзора,
но довольно скоро выяснилось,  что благородное одиночество -  не в ее вкусе.
Она  один  или  два  раза  прошлась  по  палубе,   посмотрела  с   некоторым
пренебрежением на  щегольские  шелка  и  бархат,  вокруг  которых  увивались
неуклюжие толстяки, и в конце концов подошла ко мне и заговорила.
     ______________
     * Юных мисс (искаж. англ.).
     ** Неприличной (фр.).
     *** Надзор (фр.).

     - Вы любите морские путешествия? - спросила она.
     Я  объяснила ей,  что  моя  любовь к  путешествиям еще не  подвергалась
испытанию, поскольку я впервые ступила на борт судна.
     - Ах,  какая прелесть!  - воскликнула она. - Я вам завидую, ведь первые
впечатления так приятны,  не правда ли? А я уж так привыкла плавать, что все
забыла. Я просто blasee* морем и всем прочим.
     ______________
     * Пресыщена (фр.).

     Я не смогла сдержать улыбку.
     - Почему  вы  смеетесь  надо  мной?!  -  воскликнула  она  с  искренней
горячностью, которая понравилась мне больше, чем ее прежний тон.
     - Потому что вы слишком молоды, чтобы чем-нибудь пресытиться.
     - Но  мне  уже  семнадцать лет,  -  ответила  она  несколько  обиженным
голосом.
     - Вам не дашь больше шестнадцати. А вам нравится путешествовать одной?
     - Вот еще!  Я об этом и не думаю. Я уже десять раз переправлялась через
Ла-Манш одна,  но я всегда стараюсь приобрести на судне друзей, а не бродить
в одиночку.
     - Думаю, на этот раз вам не удастся завести здесь широкое знакомство, -
бросила я  взгляд на Уотсонов,  которые в это время громко хохотали и ужасно
шумели на палубе.
     - Ну,  уж  конечно,  я  не  собираюсь  знакомиться с  этими  противными
господами,  -  заявила она,  - им вообще-то место в третьем классе. Вы едете
учиться?
     - Нет.
     - А куда?
     - Не  имею ни  малейшего представления,  кроме того лишь,  что следую в
порт Бумарин.
     Она с удивлением посмотрела на меня, а потом защебетала:
     - А я возвращаюсь в школу. Господи, через сколько же школ за границей я
прошла за свою жизнь!  И все равно осталась неучем. Честное слово, я ничего,
ну совсем ничего не знаю,  умею только играть на фортепьяно и танцевать,  да
еще говорю по-французски и по-немецки,  но читаю и пишу довольно плохо.  Вот
на  днях меня дома попросили перевести страничку легкого немецкого текста на
английский,  а я не смогла.  Папа был в ужасе;  он говорит,  что господин де
Бассомпьер,  мой крестный, - он платит за мое учение, - выбросил деньги зря.
А  в  таких научных материях,  как  история,  география,  арифметика и  тому
подобное,  я совсем дитя;  по-английски я пишу очень плохо, мне все говорят,
что и орфография и грамматика у меня никуда не годятся. Кроме всего прочего,
я и религию свою позабыла: меня называют протестанткой, а я и сама теперь не
знаю,  какой я веры, и не очень разбираюсь, в чем разница между католицизмом
и  протестантством.  По  правде  говоря,  меня  это  нисколько  не  волнует.
Когда-то, в Бонне, я была лютеранкой... милый Бонн!.. прелестный Бонн!.. там
было так много красивых студентов.  У всех хорошеньких девочек в нашей школе
были поклонники,  они знали,  когда мы выходим на прогулку,  и  почти всегда
проходили мимо нас со словами "Schones Madchen"*.  В Бонне я была невероятно
счастлива!
     ______________
     * "Красивая девушка" (нем.).

     - А где вы теперь живете?
     - В этой... как ее... в этой chose*.
     ______________
     * В устной речи заменяет забытое слово,  примерно соответствуя русскому
"как бишь...", "это самое..." и т.п. (фр.).

     Мисс  Джиневра Фэншо  (так  звали эту  юную  особу) подставляла "chose"
вместо выскользнувшего из памяти нужного слова. Такая уж у нее была привычка
- употреблять это  словечко взамен  другого,  которое  она  не  могла  сразу
вспомнить,  на  каком бы  языке она  в  тот  момент ни  говорила.  Так часто
поступают француженки,  от них она этому и научилась. В данном случае, как я
выяснила, chose означало город Виллет - великую столицу великого королевства
Лабаскур.
     - Вам нравится Виллет?
     - Пожалуй,  да. Уроженцы Виллета ужасно глупы и вульгарны, но там живет
несколько приятных английских семей.
     - Вы учитесь в школе?
     - Да.
     - Хорошая школа?
     - О нет, прегадкая! Но я каждое воскресенье ухожу оттуда, а в остальное
время  нисколько  не  интересуюсь  ни  maitresses*,   ни  professeurs**,  ни
eleves***,  a  все  уроки посылаю au  diable****,  по-английски так говорить
запрещено, а по-французски, правда ведь, это звучит вполне прилично, так что
я восхитительно провожу время... Вы опять надо мной смеетесь?
     ______________
     * Наставницами, учительницами (фр.).
     ** Учителями (фр.).
     *** Учениками (фр.).
     **** К черту (фр.).

     - Нет, я улыбаюсь собственным мыслям.
     - А о чем вы думаете?  -  И не дожидаясь ответа:  - Пожалуйста, скажите
мне, куда же вы едете?
     - Туда,  куда приведет меня судьба.  Мне нужно найти место, где я смогу
зарабатывать на жизнь.
     - Зарабатывать? (В изумлении.) Значит, вы бедная?
     - Как Иов{66}.
     Пауза. Потом:
     - Ах,  как неприятно!  Но я-то знаю,  что такое бедность, папа и мама и
все  дома  -  бедные.  Папу  зовут капитан Фэншо,  он  офицер на  половинном
жалованье,  но  благородного происхождения,  а  вообще у  нас  есть  знатные
родствен