мешливые глаза,  свидетельствовавшие о ровном расположении духа. Я же сочла
за благо продолжить свою проповедь.  Он отчитывал меня часами,  так отчего и
мне хоть однажды не высказаться? И я пустилась толковать о том, как я смотрю
на его иезуитскую систему.
     - Вы  чересчур  дорогой  ценой  обретаете свои  сведения,  мосье,  ваши
потайные ходы унижают ваше собственное достоинство.
     - Мое достоинство!  -  смеясь,  вскричал он. - Разве вы замечали, что я
пекусь о своем достоинстве?  Это вы ведете себя "достойно",  мисс Люси! Да я
не  раз в  вашем присутствии позволял себе удовольствие топтать то,  что вам
угодно  было  назвать моим  достоинством;  я  топтал  его,  плевал на  него,
издевался  над   ним  с   увлеченьем,   которое  вашим  высокомерным  взорам
представлялось ужимками захудалого лондонского актеришки.
     - Уверяю вас,  мосье,  каждым взглядом,  брошенным из этого окошка,  вы
вредите лучшему в своей природе. Таким образом изучать сердце человеческое -
все равно что тайно и кощунственно объедаться яблоками Евы.  Жаль, что вы не
протестант.
     Он  продолжал курить,  равнодушный к  моим сожаленьям,  молча улыбаясь.
Затем довольно неожиданно он произнес:
     - Я видывал и кое-что другое.
     - Что же вы такое видели?
     Вынув изо  рта  сигару,  он  бросил ее  в  кусты,  и  там она тлела еще
мгновенье.
     - Поглядите,  - сказал он, - эта искра похожа на красный глаз, следящий
за нами, не правда ли?
     Он прошелся по аллее, вернулся и продолжал:
     - Я видывал,  мисс Люси,  кое-что непонятное, я раздумывал, бывало, всю
ночь и не умел этого разгадать.
     Он  говорил странным тоном;  меня бросило в  жар;  он  заметил,  как  я
вздрогнула.
     - Вы испугались? Моих слов или красного, ревнивого, мигающего ока?
     - Я озябла. Уже темно и поздно, стало холодно. Пора идти в комнаты.
     - Совсем недавно пробило восемь,  но хорошо,  скоро вы уйдете. Ответьте
мне только сперва на один вопрос.
     Однако же,  он не сразу его задал.  Сад быстро темнел.  Облака затянули
небо, и дождевые капли застучали по листве. Я надеялась, что он это заметит,
но он был слишком сосредоточен и не сразу обратил внимание на дождь.
     - Скажите,     мадемуазель,    верите    ли    вы,    протестанты,    в
сверхъестественное?
     - Среди   протестантов,    как   и   среди   прочих,   одни   верят   в
сверхъестественное,  другие не  верят,  -  ответила я.  -  Но отчего вы меня
спрашиваете, мосье?
     - А отчего вы вся сжались и говорите таким слабым голосом? Вы суеверны?
     - У  меня просто раздражены нервы.  Я  не  люблю рассуждать о  подобных
предметах. Тем более не люблю, что...
     - Стало быть, верите?..
     - Нет. Но мне пришлось испытать кое-какие впечатленья...
     - Здесь уже?
     - Да. Не так давно.
     - Здесь? В этом доме?
     - Да.
     - Так!  Я  рад.  Я  знал все прежде,  чем вы мне сказали.  Я чувствовал
соответствие меж нами.  Вы терпеливы,  я вспыльчив;  вы покойны и бледны,  я
смугл и неистов;  вы строгая протестантка, я - мирянин-иезуит. Но мы схожи -
меж нами существует сродство.  Разве не замечали вы его,  глядясь в зеркало?
Вы не подумали о том, что у вас в точности такой же, как у меня, лоб, тот же
разрез глаз?  Вы не расслышали в своем голосе кое-каких моих ноток? А знаете
ли вы,  что часто глядите с тем же выражением,  что и я? Все это я осознал и
думаю, что вы рождены под моей звездой. Да, под моей звездой! Трепещите! Ибо
если такое случается со  смертными,  нити их судеб плотно сплетены,  станешь
распутывать -  сделаются  затяжки,  зацепки  и  вся  ткань  расползется.  Но
вернемся к  вашим "впечатлениям",  как вы обозначаете их со своей английской
сдержанностью. У меня тоже были кое-какие "впечатления".
     - Мосье, расскажите мне о них.
     - Именно это я и собираюсь сделать.  Знаете ли вы,  какая ходит легенда
про этот дом и сад?
     - Я знаю. Да. Говорят, много лет назад у корней вот этого самого дерева
погребли живую монахиню,  ее  предали той  самой земле,  которую мы  с  вами
теперь топчем.
     - И призрак монахини встарь бродил по дому.
     - Мосье, а вдруг он бродит еще и сейчас?
     - Что-то  тут бродит.  Некий образ,  отличный от  всех,  являющихся нам
среди бела дня,  бродит по дому ночами.  Я бесспорно видел его не однажды. А
монастырские покровы мне говорят больше, чем кому другому. Монахиня!
     - Мосье, я тоже ее видела.
     - Я  это знал.  Состоит ли монахиня из плоти и  крови или из того,  что
остается, когда иссякнет кровь и иссохнет плоть, ей от меня и от вас чего-то
нужно.  Я намерен докопаться до истины.  Долго я ломал себе голову,  но пора
раскрыть эту тайну. Пора...
     Не  договорив фразы до  конца,  он вдруг поднял голову;  тотчас подняла
голову и  я;  оба  мы  посмотрели на  одно и  то  же  -  на  высокое дерево,
затеняющее окно  старшего класса  и  покоящее ветви  на  его  крыше.  Оттуда
донесся какой-то  неизъяснимый,  странный звук,  будто  дерево само  согнуло
ветви, словно руки, и зашелестело листвой по мощному стволу. Да... В воздухе
не пронеслось ни ветерка, и легкие кустики стояли недвижно, а могучее дерево
заколыхалось.  Оно трепетало еще несколько минут кряду. В кромешной тьме мне
представилось,  что  нечто,  еще  плотней ночных теней,  налегло на  ствол и
вычернило его.  Наконец,  дерево перестало дрожать.  Что  родилось ценою его
судорог -  какая дриада?  Мы смотрели туда неотрывно.  Вдруг в доме раздался
колокольный звон, и вот на аллее явилась черно-белая фигура. И быстро, будто
в гневе,  мимо нас,  чуть не задев,  метнулась сама монахиня! Никогда еще не
видела я ее так ясно. Она была высока ростом и стремительна в движеньях. Она
ушла,  и тотчас завыл ветер,  хлынул холодный ливень, будто она растревожила
всю ночную природу.


                                Глава XXXII

        "ПЕРВОЕ ПИСЬМО"

     Пора  спросить,   где  же  Полина  Мэри?  И  как  сложились  далее  мои
взаимоотношения с  роскошным домом на  улице Креси?  Взаимоотношения наши на
время прервались. Мосье и мисс де Бассомпьер путешествовали несколько недель
по французской провинции,  наведываясь то и  дело в  столицу.  По счастливой
случайности, как только они воротились, я тотчас об этом узнала.
     Однажды  под   вечер  я   брела  тихим  бульваром,   радуясь  ласковому
апрельскому солнышку,  предавшись легким мечтам, и вдруг увидела перед собой
троих всадников,  кажется,  только что повстречавшихся и  остановившихся для
приветствия посреди широкой,  обсаженной липами аллеи.  То  были  седовласый
господин и девушка,  с одной стороны, а с другой - молодой красавец. Девушка
выглядела очень мило,  ее внешность,  поза и  снаряжение радовали глаз.  Все
трое сразу показались мне знакомыми,  а подойдя поближе,  я разглядела,  что
это граф де Бассомпьер с дочерью и доктор Грэм Бреттон.
     Как сияло лицо Грэма!  Какой светилось оно глубокой,  истинной,  хоть и
сдерживаемой радостью! Все сошлось, все будто сговорилось пленить и покорить
доктора Джона.  Перл,  его обвороживший,  и  сам по  себе сверкал чистотой и
поражал драгоценностью, но не такой человек был Грэм, чтобы, любуясь камнем,
забывать об оправе.  Встреть он Полину,  столь же юную, нежную и прекрасную,
но одну,  пешком,  в бедном платье, простой работницей или горничной, он бы,
разумеется,  счел ее премилым созданьем и ласкал взором ее стан и черты,  но
она не  завоевала бы  его сердца,  не стала бы его кумиром,  он не сложил бы
добровольно к  ее  ногам свое достоинство.  Доктор Джон зависел от общества;
ему не довольно было живого суждения сердца, он хотел, чтобы свет восхищался
его предметом,  иначе он не доверял собственным чувствам.  В своей владычице
он желал видеть все то, в чем судьба не отказала Полине, все то, что диктует
прихотливая мода,  покупает щедрое богатство и изобретает тонкий вкус;  душа
его  требовала этих  условий и  только  на  этих  условиях сдавалась вполне;
наконец,  он встретил все,  чего искал,  и, гордый, пылкий и робкий, он чтил
Полину  как  свою  госпожу.   У  нее  же  в  глазах  играла  улыбка,  скорее
свидетельствовавшая о нежности, чем о сознании власти.
     Они расстались.  Он проскакал мимо меня, не чуя под собой земли, ничего
вокруг не видя. Он был очень красив в ту минуту.
     - Папа,  это ведь Люси!  -  нежно воскликнул звонкий голосок.  -  Люси,
милая, идите же сюда!
     Я  поспешила к  ней.  Она  отвела вуаль  с  лица,  нагнулась с  седла и
поцеловала меня.
     - Я собиралась к вам завтра, - сказала она. - Но теперь лучше вы завтра
к нам приходите.
     Она назначила мне час, и я обещала зайти.
     На другой день вечером мы заперлись у нее в комнате.  Я не видела ее со
времени ее  состязания с  Джиневрой Фэншо и  безусловной победы.  Она  стала
рассказывать о  своем  путешествии.  Рассказывала она  хорошо,  умела  ловко
подметить частности.  Никогда не бывала чересчур многословна,  болтлива. Мое
внимание не  успело истощиться,  а  ей самой уже захотелось переменить тему.
Она быстро заключила рассказ, однако ж не сразу перешла к другому. Наступило
неловкое молчание;  я  чувствовала,  что она сосредоточенно о чем-то думает.
Потом, оборотясь ко мне, она смиренно, почти умоляюще произнесла:
     - Люси...
     - Да, я вас слушаю.
     - Моя кузина Джиневра Фэншо все еще у мадам Бек?
     - Да, она здесь. А вам, верно, очень хочется ее видеть?
     - Нет... не очень.
     - Вам вздумалось снова ее пригласить?
     - Нет... А она... она все собирается замуж?
     - Во всяком случае, не за кого-то, кто вам дорог.
     - Но ведь она думает еще о докторе Бреттоне? Не изменились же ее мысли,
ведь два месяца назад у ней все было решено.
     - Какая разница? Вы сами видели, каковы их отношения.
     - Да, в тот вечер, конечно, вышло недоразумение. Она очень огорчена?
     - Нисколько.  Но довольно о ней.  Видели вы Грэма,  слышали о нем, пока
были во Франции?
     - Папа получил от  него два письма,  деловые,  кажется.  Он  что-то тут
улаживал, пока нас не было. Доктор Бреттон, по-моему, уважает папу и рад ему
услужить.
     - Да. А вчера вы встретились с ним на бульваре и могли заключить по его
виду, что друзьям его незачем беспокоиться о его здоровье.
     - Папа,  кажется, того же мнения. Видите, я даже улыбаюсь. Вообще он не
слишком наблюдателен,  часто погружен в  свои мысли и не замечает того,  что
делается вокруг,  но  вчера  он  мне  сказал,  когда  доктор Бреттон с  нами
простился:  "Как  весело смотреть на  этого мальчика!"  Он  назвал мальчиком
доктора Бреттона.  Он,  верно,  считает его чуть ли не ребенком, как считает
маленькой девочкой меня.  Он  это  не  мне сказал,  а  пробормотал про себя.
Люси...
     Снова в  голосе у  нее  послышались просительные нотки,  и  она  тотчас
встала со стула, перешла ко мне и села на скамейке у моих ног.
     Я  любила Полину.  Я,  кажется,  не  часто  докучала читателю подобными
признаньями на  этих страницах и  думаю,  на  сей раз он  меня извинит.  Чем
больше  я  ее  узнавала,  тем  больше  обнаруживала в  ней  ума,  чистоты  и
искренности;  я  к ней привязалась.  Будь мое восхищенье более поверхностно,
оно, верно, обнаруживалось бы заметней; мои же чувства прятались глубоко.
     - Что вы хотели спросить? - сказала я. - Смелей, не стесняйтесь.
     Но в глазах у нее не было храбрости; встретившись со мной взглядом, она
потупилась.  Щеки у  нее  зарделись,  как  маков цвет,  я  увидела,  как она
волнуется.
     - Люси,  мне надо знать ваше мнение о докторе Бреттоне.  Расскажите мне
честно, что вы думаете о его характере, о его склонностях?
     - Я ценю его характер очень высоко.
     - Ну,  а его склонности? Скажите мне о них, - настаивала она. - Вы ведь
так хорошо его знаете.
     - Я очень хорошо его знаю.
     - Вы  знаете,  каков он  у  себя  дома.  Вы  наблюдали его  с  матерью.
Расскажите, какой он сын?
     - Он сын нежный и любящий,  утешенье и надежда своей матери, ее радость
и гордость.
     Она держала мою руку в своих и сжимала при каждом моем добром слове.
     - А что еще в нем хорошего, Люси?
     - Доктор  Бреттон  доброжелателен,   снисходителен  и  чуток  к  нуждам
ближнего. Он сумел бы кротко обойтись и с преступником и с дикарем.
     - Я слыхала однажды,  как папины друзья говорили о докторе Бреттоне,  и
они говорили то же самое.  Они рассказывали,  что его любят бедные пациенты,
которые боятся других, заносчивых и безжалостных врачей.
     - Верно.  Я сама это видела. Он однажды водил меня к себе в больницу. Я
видела, как его там встречали. Правду рассказывали друзья вашего отца.
     В  глазах ее выразилась живейшая признательность.  Я видела,  что у нее
вертится на  языке еще какой-то  вопрос,  но задать его она все не решалась.
Сумрак сгущался в  гостиной у  Полли;  огонь в  камине разрумянился в  серой
тьме; но хозяйка, кажется, ждала, когда совсем стемнеет.
     - Как тут уютно и покойно, - сказала я, чтоб ее подбодрить.
     - Правда? Ну и хорошо. Чай мы будем пить у меня, папа ужинает в гостях.
     Не выпуская мою руку,  она перебирала пальцами другой руки свои локоны;
потом  приложила  ладонь  к  пылающей  щеке  и,  наконец,  прочистив  горло,
произнесла обычным своим голоском, чистым, как песня жаворонка:
     - Вы,  верно,  удивляетесь,  почему я  все  говорю о  докторе Бреттоне,
спрашиваю, выпытываю, да ведь я...
     - Нисколько я не удивляюсь. Просто он вам нравится.
     - А если бы и нравился,  -  немного чересчур поспешно отозвалась она, -
разве это причина много говорить о нем?  Вы, верно, думаете, что я болтушка,
вроде моей кузины Джиневры?
     - Если б  вы  казались мне похожей на  мадам Джиневру,  я  не сидела бы
сейчас тут в ожидании ваших сообщений.  Я бы встала и бродила бы по комнате,
заранее предвидя все ваши слова от первого и  до последнего.  Но продолжайте
же.
     - Я и собираюсь продолжать, - возразила она. - Как же иначе?
     И маленькая Полли,  Полли прежних дней,  бросив на меня быстрый взгляд,
торопясь, заговорила:
     - Пусть бы  мне и  нравился доктор Бреттон,  пусть бы  он мне до смерти
нравился,  одно это еще не заставило б меня говорить,  я б молчала, молчала,
как могила, как вы сами умеете молчать, Люси Сноу, - вы ведь это знаете, - и
вы первая презирали бы меня,  если б я потеряла власть над собой и принялась
бы изливать свои чувства и плакаться на неразделенную привязанность.
     - Я,  и  точно,  мало ценю тех  женщин и  девушек,  которые,  не  жалея
красноречия,  хвастаются победами и так же точно сетуют на пораженья. Но что
до вас,  Полина,  ради бога, говорите, я очень хочу вас выслушать. Облегчите
или потешьте свою душу, больше я ни о чем не прошу.
     - Скажите, Люси, вы любите меня?
     - Люблю.
     - И  я  вас  тоже.  Я  вам  радовалась уже  тогда,  когда была упрямой,
непослушной девчонкой;  тогда я щедро потчевала вас шалостями и капризами; а
теперь мне нужно с вами говорить, вам довериться. Выслушайте же меня, Люси.
     И  она устроилась рядышком со  мною,  опершись на мое плечо,  легонько,
вовсе не налегая на меня всей тяжестью,  как сделала бы на ее месте Джиневра
Фэншо.
     - Вы  только что спрашивали,  получали ли мы известия от Грэма во время
нашего отсутствия,  и я сказала вам, что он прислал папе два деловых письма.
Я не солгала, но я не все вам сказала.
     - Вы уклонились от истины?
     - Я схитрила,  увернулась, знаете ли. Но теперь я вам все расскажу; уже
стемнело,  в  темноте говорить легче.  Ну  вот.  Папа часто дает мне  первой
разбирать почту.  И  однажды утром,  недели три  назад,  я  очень удивилась,
обнаружив среди доброй дюжины писем, адресованных мосье де Бассомпьеру, одно
письмо к  мисс де Бассомпьер.  Оно тотчас кинулось мне в  глаза,  почерк был
знакомый,  я сразу его заприметила.  Я чуть было не сказала:  "Папа, вот еще
письмо от доктора Бреттона", но прочитала это "мисс" и осеклась. Никогда еще
никто,  кроме подруг,  не  посылал мне  писем.  Наверное,  я  должна была бы
показать письмо папе, чтоб он его открыл и первым прочитал? Люси, я этого не
сделала.  Я же знаю,  что папа про меня думает;  он забывает мой возраст; он
думает,  я еще маленькая; он не понимает, что другие видят, как я выросла, и
больше мне уже ни вершка не прибавится росту.  И, ругая себя, но и гордясь и
радуясь,  так что даже нельзя описать,  я  отдала папе его двенадцать писем,
его законное достоянье, а свое единственное сокровище оставила себе. Пока мы
завтракали,  оно лежало у  меня на коленях и будто подмигивало мне,  и я все
время помнила, что для папы я ребенок, а сама-то знаю, что я взрослая. После
завтрака я  понесла письмо наверх и  заперлась у  себя  в  комнате со  своим
кладом. Несколько минут я разглядывала его и только потом решилась вскрыть и
справилась с  печатью.  Такую  крепость не  возьмешь штурмом;  говоря языком
войны, ее надо "обложить". Почерк у Грэма, как сам он, Люси, и такова же его
печать -  не  грязные брызги воска,  но  полный,  прочный круг,  не крючки и
закорючки,  раздражающие глаз, но ясные, легкие, быстрые строки, одним своим
видом доставляющие радость.  Почерк у него так же четок,  как его черты.  Вы
знаете его?
     - Я видела его почерк, но продолжайте.
     - Печать была  такая красивая,  что  мне  жаль  стало ее  ломать,  и  я
вырезала ее ножницами. И вот, уже собравшись читать письмо, я еще помедлила,
оттягивая минуту радости.  Потом вдруг я вспомнила, что не помолилась утром;
я услышала,  как папа спустился завтракать чуть пораньше обычного,  и,  едва
одевшись, тотчас сошла вниз, отложив молитвы на после и не сочтя это большим
прегрешеньем (кое-кто скажет,  наверное,  что прежде надобно служить богу, а
уж  потом человеку;  быть может,  я  верую неправильно,  но  вряд ли небесам
вздумается ревновать меня к папе).  Я, кажется, суеверна. Теперь же какой-то
голос   будто  сказал  мне,   что   бывают  чувства  иные,   кроме  дочерней
привязанности,  и  что,  прежде чем я  осмелюсь читать заветное письмо,  мне
следует вспомнить о  своем долге.  Со мной такое бывало и раньше,  сколько я
себя помню.  Я отложила письмо, помолилась и в конце вознесла к богу мольбу,
чтоб не попустил меня никогда обидеть папу, причинить ему горе своей любовью
к кому-нибудь другому.  От одной мысли о такой возможности я расплакалась. И
все же, Люси, я поняла, что придется открыть папе правду, уговорить его, все
ему объяснить.
     Я  прочитала письмо.  Люси,  говорят,  жизнь полна разочарований.  Я не
разочаровалась.  Когда я начала читать,  пока я читала, сердце мое не просто
прыгало,  оно чуть не  выскочило у  меня из груди,  оно дрожало,  как дрожит
зверь,   когда,   изныв  от  жажды,  припадает  наконец  к  ручью,  чистому,
прозрачному и  щедрому.  В  струях моего ручья играло солнце и  не  было  ни
пылинки,  Люси,  ни водорослей,  ни букашек, ничто не мрачило его сверкающих
вод.  Говорят,  -  продолжала она, - жизнь для иных полна муки. Я читала про
несчастных,  путь которых ведет от одной горести к другой, надежда манит их,
но только дразнит,  не дается в руки.  Я читала про тех, кто сеет доброе, но
ничего доброго не пожинает,  урожай губит порча или вдруг налетевший ураган;
и зиму встречают они с пустым амбаром и умирают от горькой нужды, в холоде и
тоске.
     - Их ли то вина, Полина, что они умирают так?
     - Не всегда это их вина.  Многие из них люди добрые и  работящие.  Я не
работящая и  не  очень  добрая,  но  господь  судил  мне  расти  под  теплым
солнышком,  под крылышком любящего,  заботливого,  умного отца.  А  сейчас -
сейчас ему на смену является другой. Грэм меня любит.
     Несколько минут после ее признанья мы обе молчали.
     - Ваш отец знает? - тихо выговорила я наконец.
     - Грэм писал о папе с глубоким почтением, но дал мне понять, что покуда
не задевал с ним эту тему;  сперва он хочет доказать,  чего он сам стоит;  и
еще он добавил,  что должен убедиться в  ответных моих чувствах,  прежде чем
решиться на