о видно, кроме бренности. Морские ванны должны  были  Старухе
помочь, но они, напротив,  погубили  ее  окончательно.  Такое  беспокойное
время: кто-то кого-то топит, а  больного  человека  вытаскивают  из  воды,
прерывают курс лечения...
   - Не нужно  говорить  о  смерти,  -  сказала  Бакалейщица.  -  Пока  мы
молоды... - она осеклась, поймав на себе критический взгляд Парикмахерши.
   Профессор считал, что она  права,  что  для  того,  чтобы  жить,  нужно
сосредоточить себя на жизни.  Есть  насекомые,  жизнь  которых  составляет
всего несколько часов, но это отнюдь не приводит их в  отчаянье.  За  свои
несколько часов они проживают не меньше, чем крокодилы за триста лет.
   - Неужели за триста? - у Старухи заблестели  глаза,  и  ее  собственный
возраст показался ей младенческим.
   - Ненавижу насекомых, - сказала Парикмахерша. - И крокодилов  тоже,  не
понимаю, зачем им так долго жить.
   Коммерсант предложил Студентке прогуляться по  коридору,  но  Студентка
уткнулась в конспект и не слышала его приглашения. Тогда Коммерсант послал
Почтальона за газетами, - может  быть,  в  доме  сохранились  какие-нибудь
газеты, - а Старухе предложил выгладить ему брюки, - если,  разумеется,  в
доме найдется утюг.
   Старуха кивнула, думая о  крокодилах.  Неужели  они  так  долго  живут?
Триста лет! А тут - какой-нибудь месяц. Что можно успеть за месяц?  Только
не пожить. Пожить не успеешь и за всю жизнь, не то  что  за  какой-то  там
месяц. Насекомые - другое дело, у  них  потребности  крошечные.  И  вообще
неизвестно, зачем они живут. А крокодилы  зачем  живут?  Непонятно  зачем,
правильно сказала Парикмахерша. Триста лет живут - и непонятно зачем.


   - Все относительно, - сказал Коммерсант. Он был относительно  небольшой
коммерсант, и это заставило его исповедовать теорию  относительности...  -
Каждый город - маленькое государство, каждый дом - маленький город...
   - Какой  у  нас  миленький  город,  -  сказала  Парикмахерша,  окидывая
взглядом городские стены и потолок.
   Коммерсант предложил ей прогуляться по коридору, но она отказалась. Она
была дамской парикмахершей, и сердце ее замирало при виде мужчин,  которые
стриглись в соседнем зале. Их бороды и усы были для нее  полной  загадкой,
и, придя с работы домой, она подолгу стояла перед  зеркалом  с  бритвой  в
руке, воображая, что бреет клиента. Но в дамском зале, а тем  более  в  ее
одинокой комнатке, брить было некого, и рука ее повисала  в  воздухе,  как
птица на бреющем полете...
   Почтальон принес газету. Он обнаружил в  кладовке  целую  пачку  старых
газет, но принес только одну, чтобы обеспечить ежедневную доставку  почты.
Он распределил газеты по датам, и хоть все они были  пятилетней  давности,
но каждая, по сравнению с более старой, сообщала новости посвежей,  и  это
обеспечивало регулярный приток информации.
   Коммерсант развернул газету и прочитал  о  сформировании  правительства
Даладье, три  года  назад  ушедшего  в  отставку.  Весть  о  сформировании
правительства Даладье, в  свое  время  не  оправдавшего  ничьих  ожиданий,
теперь была воспринята с радостью, поскольку обозначала  уход  в  отставку
оккупационных властей. Было, правда, опасение, что  правительство  Даладье
уступит место правительству Поля Рейно, которое в самые трудные дни сбежит
из Парижа, уступив страну Маршалу Петену, который уступит ее  все  тем  же
оккупационным властям. Круговорот  истории,  связанный  с  чтением  старых
газет. И хоть говорят, что новое - это хорошо забытое  старое,  но  иногда
старое возвращается так скоро, что о нем даже не успеваешь забыть.
   - Все относительно, - сказал Коммерсант, углубляясь в газету.
   Да, конечно, все  относительно.  В  сущности,  человек  уже  при  своем
рождении приговорен к смерти, разница лишь в  том,  когда  будет  исполнен
приговор - через день, через месяц или через столетие. Эту мысль  высказал
Профессор, знаток биологических систем, имеющих разную  продолжительность,
но одинаковую завершенность.
   Еще там, на пляже, Парикмахершу привлекла роскошная борода  Профессора,
и здесь ее продолжала смущать его борода. Пальцы ее сжимали  отсутствующую
бритву, и рука ее взлетала, как птица в свой бреющий полет.
   - С точки зрения бабочки-поденки тридцать дней, которые  нам  отведены,
это не такой уж малый срок, - сказал Профессор энтомологии.
   - Для этой бабочки час - как год, - кивнул Коммерсант. -  У  нее  время
идет по повышенному курсу. Мы, люди, живем в условиях временного изобилия,
поэтому мы не ценим времени. А если б у нас на счету был каждый  день,  мы
пустили бы его по повышенному курсу.
   - И получили б те же прибыли? - усомнилась Бакалейщица.
   - Конечно. Произвожу элементарный подсчет:  предположим,  час  идет  по
курсу месяца.  Значит,  сутки  у  нас  составляют  два  года,  а  месяц  -
шестьдесят лет.
   - Это заманчиво, - улыбнулся Профессор и подмигнул Старухе-манекенщице.
- Мы еще проживем шестьдесят лет.
   - Не с моими болезнями, - не приняла его оптимизма Старуха.
   Бакалейщица вздохнула:
   - Мы - бабочки, которых посадили в общую коробку и позволили прожить  в
ней тридцать дней...
   - Шестьдесят лет, -  поправил  ее  Почтальон.  -  Привыкайте  к  новому
летосчислению.


   Все привыкали к новому летосчислению. Первые несколько месяцев прошли в
устройстве на новом месте.
   Профессору отвели отдельный кабинет, чтобы он  мог  заниматься  научной
работой. Кроме того, ему предстояло вести работу преподавательскую: читать
Студентке курс лекций, проводить с ней семинарские занятия, а впоследствии
принять у нее экзамен.
   Старуха-манекенщица  молодела  у  всех  на   глазах.   Ведь   молодость
измеряется не тем, сколько прожито, а тем, сколько еще предстоит  прожить.
Теперь Старухе предстояло прожить столько же, сколько молодой Студентке  и
юному Почтальону, и если б не ее болезни, она бы чувствовала себя такой же
молодой, как они.
   Все стали ровесниками, и сорокалетняя (скажем так) Бакалейщица обратила
внимание на тридцатилетнего Коммерсанта.  Она  сразу  выделила  его  среди
прочих   своих    ровесников    -    шестидесятилетнего    Профессора    и
шестнадцатилетнего Почтальона. Этому способствовало и  то,  что,  в  своей
семейно-бакалейной  жизни  отягощенная  многочисленной  семьей  и  толпами
покупателей, она впервые  оказалась  в  столь  малолюдном  окружении,  что
смогла разглядеть каждого отдельного человека.
   Через два  года  после  знакомства  (сутки  по  старому  летосчислению)
Почтальон доставил Бакалейщице первое письмо, в котором ей было  назначено
первое свидание в коридоре. А еще  через  три  месяца  Коммерсант  получил
ответ. Расстояния были короткие, и почта работала  вовсю,  но  письма  шли
очень долго - по новому летосчислению.


   Почувствовав прилив молодых сил, Старуха-манекенщица принялась наводить
в доме порядок, о котором в своем собственном доме  уже  не  думала  много
лет. Теперь у нее было будущее - пусть не слишком большое, но не  меньшее,
чем у других, а главное - здесь ей было для кого  стараться.  Едва  открыв
глаза, она лихорадочно соображала: нужно прибрать у Профессора в кабинете,
а еще до того подготовить рабочее место для Парикмахерши, а еще  раньше  -
разбудить Почтальона и собрать  его  в  путь,  чтобы  он  успел  доставить
утренние газеты.
   Она будила Почтальона, наскоро кормила его и  провожала  до  дверей  из
столовой в гостиную. Затем протирала зеркало Парикмахерши,  ставила  перед
ним кресло и аккуратно раскладывала  орудия  парикмахерской  деятельности:
расчески, ножнички, щипчики, бигуди... Она сама удивлялась своей  энергии.
Она могла три месяца подряд  тереть  пол,  чтоб  довести  его  до  полного
блеска, провести неделю у какого-нибудь серванта, сообщая ему приличный  и
эстетический вид. У каждой двери она положила половичок и строго  следила,
чтоб ноги вытирались при переходе из комнаты в комнату и обратно. Домашняя
работа не имеет начала и конца, и это  в  какой-то  мере  приобщает  ее  к
вечности. Может быть, потому молодые  ее  любят  меньше,  чем  старики,  а
старики обретают в ней спасительное ощущение, что всему этому  никогда  не
будет конца...  Старуха-манекенщица,  казалось,  демонстрирует  эти  чужие
комнаты, как демонстрировала когда-то чужие одежды.  Ну-ка  поглядите,  не
согласитесь ли здесь пожить? Только в этих комнатах можно жить в  нынешнем
сезоне! Только в этих - и только в этом сезоне!.. Потому что жизнь бабочки
- только один сезон.


   Так проходили годы, и, как это обычно бывает с годами,  они  пролетали,
как один день. В свободные от лекций часы Профессор  писал  монументальный
труд: "Жизнь бабочек в условиях закрытых помещений".
   В том большом мире, где  время  измерялось  полновесными  годами,  была
война, но здесь об этом никто не думал,  потому  что  здесь  люди  жили  в
другом измерении. Они и прежде не мыслили слишком широко, и  там,  где  их
никто не ограничивал, ограничивали себя сами: жизнь в маленьком мире имела
те  преимущества,  что  избавляла  человека  от  больших  бурь.  Профессор
ограничивал  себя  энтомологией,  Бакалейщица   -   бакалеей   и   семьей,
Парикмахерша - дамским залом, за которым начинался неведомый  ей  мужской,
полный тревог и опасностей, как всякий мир, которым правят мужчины.
   - Посидим под плафоном,  -  предлагал  Бакалейщице  Коммерсант,  и  они
усаживались под плафоном, который лил на них лунный свет.
   Это сидение под искусственной луной возвращало Бакалейщицу в те далекие
годы, когда и луна была другая, и Бакалейщица была другая, да  и  человек,
сидящий с нею рядом, был  совершенно  другой.  Тот  человек,  впоследствии
Бакалейщик, впоследствии супруг и отец пятерых детей, тогда еще был никем,
но именно тогда он был ей особенно дорог. Лунный свет... Возможно, во всем
виноват лунный свет, делающий близким постороннего человека. Потом,  когда
он рассеется, станет ясно, что человек чужой, но это  придется  скрыть  от
него, от себя и от всех, потому что будут общие дети, общая семья и  общая
бакалея... А больше  -  ничего  общего,  а  особенно  того,  что  когда-то
привиделось в лунном свете...
   Едва зародившись, отношения между Бакалейщицей и Коммерсантом встретили
горячую поддержку со  стороны  остального  населения  этого  ограниченного
мирка. Почтальон целиком посвятил себя их  переписке,  тратя  на  доставку
корреспонденции не более одного дня. Студентка  восстанавливала  в  памяти
забытые  стихи  и,  как  листовки,   разбрасывала   их   по   комнате.   А
Старуха-манекенщица, глядя дальше других, тайком шила пеленки.  Хотя,  для
того, чтоб понадобились пеленки, нужно было не шестьдесят, а  чуть  ли  не
шестьсот лет  по  новому  летосчислению,  но  истинная  любовь  не  боится
подобных препятствий, и Старуха шила пеленки, веря в истинную любовь.
   Между тем виновники всех этих предприятий  сидели  в  центре  внимания,
совершенно его не замечая. Таков эгоизм любви:  она  ничего  не  замечает,
когда сидит вот так, под плафоном.
   - Взгляните туда, - говорила  Бакалейщица,  поднимая  кверху  глаза,  а
вместе с ними - мечты и надежды. И там, под сводами вечернего потолка,  ее
мечты встречались с его мечтами, а ночь уже подступала, окружая их плотной
стеной, говоря точнее - четырьмя плотными стенами...


   Так пролетело тридцать лет, и Старуха  забеспокоилась,  что  не  успеет
дошить пеленок. Здесь, в этом замкнутом мире, годы летели особенно быстро,
и она почувствовала, что опять  начинает  стареть.  Давали  о  себе  знать
болезни, оставшиеся еще от той, прежней старости, и порой она месяцами  не
вставала с постели, а однажды провела в постели целый год.
   Она вспоминала  полновесные  годы  своей  молодости...  Хотя  молодость
подвижней, чем старость, но движется она медленней. А старость летит,  как
на крыльях, - пусть на старых, немощных крыльях, - но она  так  пролетает,
что за ней не поспеть.
   Особенно сейчас это чувствуешь. Только поселились, начали жить, - и уже
тридцать лет прошло. И осталось всего тридцать лет. Бабочкино время.
   Это было грустно, тем более,  что  Старуха  всегда  оставалась  в  душе
манекенщицей, храня верность  ушедшей  юности  и  красоте.  Это  трудно  -
хранить верность юности и красоте,  которые  сами  не  способны  сохранить
верность.
   И вот в этот безнадежный момент, когда спасения, казалось,  ждать  было
неоткуда, Почтальон принес Старухе письмо:

   "Учитывая катастрофическое вздорожание времени, предлагаем считать  час
не месяцем, а годом.  Таким  образом,  в  нашем  распоряжении  еще  триста
шестьдесят лет".

   В письме не было ни подписи, ни обратного адреса, но категорический его
тон убеждал. Особенно убеждало то, что в любом  случае  триста  шестьдесят
лет  предпочтительней   тридцати   лет,   или   пятнадцати   дней   -   по
первоначальному летосчислению.
   Старуха почувствовала прилив новой молодости. Триста шестьдесят  лет  -
это минимум четыре жизни, и она начала жить за четверых, как  жила  тогда,
когда была не старухой,  а  манекенщицей.  Правда,  тогда  она  не  знала,
сколько у нее впереди, а теперь научилась считать оставшиеся годы,  потому
что молодость  определяется  не  тем,  сколько  прожито,  а  тем,  сколько
предстоит прожить.
   - Господи, какие  мы  еще  молодые!  -  воскликнула  Старуха,  предавая
гласности полученное письмо. - Нам еще жить и жить... Жить и жить...
   И пока она это говорила, прошло три дня. Но что такое  три  дня,  -  по
новейшему летосчислению!


   У Бакалейщицы и Коммерсанта длиннее стали свидания, но зато  длинней  и
разлуки.
   - Опять нам не видеться несколько лет, - сокрушались они, расходясь  по
своим комнатам, а встречаясь, восклицали: - Все эти годы! Все  эти  долгие
годы!
   Что может быть длиннее годов разлуки? На Плутоне год составляет  двести
пятьдесят земных лет, но даже его год короче года  разлуки.  Даже  такого,
который пролетает всего лишь за один час.
   Поэтому дольше всех живут те, кто живет в разлуке. Для них каждый  день
- как год, а каждый год - как полтора года на Плутоне. А что такое полтора
года на Плутоне? Это триста семьдесят пять земных лет в  условиях  вечного
холода и вечного мрака,  на  расстоянии  шести  миллиардов  километров  от
Земли.
   Вот что такое годы разлуки.
   Ежедневные  газеты  Почтальона  стали  сначала  ежегодными,   а   потом
доставлялись раз в двадцать четыре года.  Но  и  при  такой  периодичности
газеты не успевали читать. До газет ли тут, когда год просидишь в кресле у
Парикмахерши, чуть ли не год  конспектируешь  одну  лекцию,  а  на  уборку
тратишь не меньше трех лет?
   А Профессор сидел над своей монографией, и на обдумывание каждой  фразы
у него уходило два, а то и  три  месяца.  Ничего  удивительного:  это  был
серьезный научный труд, на который не жаль  потратить  и  целую  жизнь,  -
"Жизнь бабочек в условиях закрытых помещений".


   Жил-был Психиатр. Он лечил людей отложных представлений (если  исходить
из того, что истина известна нормальному человечеству), в том числе  и  от
мании величия, то есть чрезмерного преувеличения  собственных  достоинств.
Допустим, зяблик  возомнил  бы  себя  орлом  -  это  мания  величия  в  ее
классической форме. А вот если бы орел возомнил себя зябликом - это уже не
мания величия, а скорее комплекс неполноценности у  орла.  А  если  зяблик
возомнит себя воробьем или орел возомнит себя соколом - это уже не мания и
не комплекс, а вообще неизвестно  что.  То  есть  оно  неизвестно  нам,  а
Психиатру оно было известно.
   Однажды, подводя итог своей многолетней деятельности, Психиатр  обратил
внимание на любопытный факт: за последние десять лет никто из его  больных
не возомнил себя Наполеоном.  Наполеон  -  стандартная  форма  величия,  а
поскольку для неполноценных умов понятнее и доступнее  форма,  то  первое,
что приходит в голову такому уму, -  это  возомнить  себя  Наполеоном.  Не
встречалось за последние десять лет Жанны д'Арк и Джордано Бруно,  Ньютона
и Шекспира. Максимальными вершинами, до которых  поднималось  маниакальное
воображение  душевнобольных,  были  их  ближайшие  начальники:  директора,
заведующие, управляющие делами. У лейтенанта была мания, что он капитан, у
капитана - что он майор, у майора - что он  подполковник.  Такое  снижение
маниакального  потолка  было  тоже  своего  рода   патологией,   снижением
потенциальных возможностей личности в результате утраты  веры  в  себя.  И
Психиатр решил поднять этот потолок, привить своим больным манию истинного
величия.
   Он рассказывал им о подвигах, совершенных до них  на  земле,  о  путях,
приводивших людей к  величию.  Он  говорил  о  неисчерпаемых  возможностях
человека, о том, что разница между большими, средними и маленькими  людьми
- лишь в различной  степени  использования  этих  возможностей.  Маленькая
крестьянская   девушка   спасла   огромную   страну,   совершила   подвиг,
незабываемый для истории. Каждая девушка имеет такую возможность.
   - Что касается бабочек, то они, конечно, лишены  этих  возможностей,  -
закончил Профессор свой рассказ, которым иллюстрировал лекцию, прочитанную
студентке. - Потому что жизнь бабочки ограничена физиологией,  бабочка  не
может выйти за пределы физиологии,  а  человек  -  может.  Разорвать  этот
ограниченный круг, выйти за  пределы  физиологии  -  это,  в  сущности,  и
означает  стать  человеком.  Человек  становится  тем   выше,   чем   выше
поднимается он над физиологией. Над бабочкиной физиологией.  Над  звериной
физиологией. Над человеческой физиологией. Над физиологией всех,  кто  жил
до него на земле.


   Почта была доставлена с  опозданием  на  целый  год:  Почтальон  слушал
лекцию Профессора. Прежде  он  не  слушал  его  лекций:  все  они  были  о
насекомых, то есть, в сущности, о мелочах, - но  теперь,  когда  Профессор
заговорил о людях, причем о выдающихся людях,  Почтальон  не  смог  пройти
мимо и прослушал лекцию до конца.
   Чем отличается человеческая жизнь от бабочкиной?  Не  только  тем,  что
бабочкина короче. У человека есть  возможности,  которых  у  бабочки  нет.
Бабочка  могла  бы  облететь  вокруг  земли,  если  б  у  нее  была  такая
возможность. Но у нее нет такой возможности. А у человека есть.
   Взять, к примеру, братьев  Монгольфье,  которые  первыми  поднялись  на
воздушном шаре. До них люди  не  умели  летать.  У  них  была  возможность
летать,  но  они  не  умели  летать,  потому  что  не   использовали   эту
возможность. А братья Монгольфье использовали - и полетели. Они  вышли  за
пределы своей физиологии - и полетели. И теперь никто не скажет, что  люди
не умеют летать...
   Почтальон с детства мечтал стать летчиком, и, если бы не война,  он  бы
непременно стал летчиком, потому что у него была такая возможность.  Война
временно лишила его такой возможности, но когда война кончится...
   Хорошо мечтать о будущем, когда впереди почти четыреста лет. О том, как
станешь летчиком, окончишь университет, научишься стричь бороды  так,  как
их стригут в мужском зале... Или о том, как посвятишь  все  четыреста  лет
личной жизни, как  завершишь  работу  над  монографией  и  будешь  нянчить
младенцев... Боже, какие головокружительные открываются  перед  каждым  из
нас перспективы! Если б мир, который нас окружает, был построен  заново  и
при этом строился из одних  перспектив,  он  был  бы  удивительным  миром.
Только бы перспективы не сталкивались, не перечеркивали  ДРУГ  Друга,  как
перечеркивает  перспектива   нянчить   младенца   перспективу   завершения
монографии.
   Мир  тесен,  и  любая  перспектива,  продолженная   до   бесконечности,
непременно пересечет бесконечное число перспектив и, в свою очередь, будет
пересечена ими. И это не просто закон геометрии, который нельзя затвердить
со школьной скамьи, - это закон жизни, который нельзя заучить, потому  что
он всякий раз создается заново.
   Мы живем на пересечении перспектив, и мир, в котором они  пересекаются,
- тесен.