гда не поумнеет и не  вырастет
Аксолотль. Потому что такой уж он, Аксолотль: только  неблагоприятное  для
него благоприятно.



   ЧТОБЫ БЫТЬ КРАСИВОЙ ЛЯГУШКОЙ...

   Лягушка,  которую  обычно  называют  Стеклянной,  хотя  она  совсем  не
стеклянная, право же не  стеклянная,  старается  делать  все,  чтобы  быть
красивой лягушкой. Если не заботиться о том, чтобы  быть  красивой,  можно
так себя раскормить! А ведь толстые лягушки обычно самые некрасивые.
   У Стеклянной лягушки прозрачный живот, это очень  важное  преимущество.
Проглотила букашку, вторую, третью - стоп! Посмотри  на  живот,  посчитай.
Если не считать, можно так себя раскормить,  что  ни  в  какое  болото  не
поместишься. Почему свиньи такие толстые? Почему бегемоты такие толстые?
   Потому, что они не считают. Потому, что у них непрозрачные животы.



   БОЛЬШОЙ ВОДОЛЮБ

   Жук Большой Водолюб всеми признан большим водолюбом.
   - Все мы вышли из  воды,  -  говорит  Большой  Водолюб,  припоминая  те
времена, когда все мы вышли из моря на сушу. - И  пусть  мы  ушли  далеко,
пусть мы поднялись высоко, но мы не должны забывать о воде,  которая  дала
нам ноги и крылья.
   Жук Большой Водолюб поднялся высоко, но  плавать  он  почти  разучился.
Приходится больше летать. И пусть не говорят, что он  оторвался  от  воды,
хотя он, конечно, от нее оторвался; но пусть не говорят, что он  оторвался
от воды, потому что он вышел из воды и не стесняется в этом признаться. Он
всюду скажет, что он вышел из воды, что это вода дала ему крылья и что как
бы высоко он ни взлетел... Конечно, он рад бы поплавать, но что  делать  -
приходится больше летать. А уж он бы поплавал, так поплавал! Не забывайте,
что он вышел из воды!
   Ох этот жук, этот Большой Водолюб! Недаром он слывет Большим Водолюбом!



   МЫШОВКА

   Мышовка в любые руки пойдет, только протяни руки.  Она  совсем  ручная,
хотя никто ее не приручал, она просто по природе своей ручная.
   Потому, что Мышовка маленькая, а маленькому лучше  быть  ручным,  иметь
руки, которые и накормят, в защитят, и согреют в своих ладонях.
   Мышовка ручная, потому что воля ей совсем не  нужна,  Мышовке  не  воля
нужна, а неволя.
   Прекрасная вещь - неволя! На воле,  правда,  больше  простора,  но  для
Мышовки воля  чересчур  велика,  ей  нужна  маленькая,  спокойная  неволя,
благоустроенная неволя, потому что воля никогда не бывает благоустроенной.



   ПОЧЕМУ ЛИНЯ НАЗЫВАЮТ ЛИНЕМ

   Если Линя вытащить из воды, он линяет, как плохо  выкрашенная  рубашка.
Он ведь и не рассчитан на то, чтоб его вытаскивали  из  воды.  Поэтому  он
линяет, меняет окраску, пытается приспособиться к новой среде, стать таким
же, как воздух: не только бесцветным, но и прозрачным.
   Однако это ему не удается. А кому удается? Никому, хотя многие пытаются
приспособиться к воздуху. Бесцветных много, прозрачных - нет.



   ЧЕСТНАЯ РЫБА ГЕТЕРОСТИХУС

   Рыба Гетеростихус, конечно, считается с обстановкой, она даже  изменяет
свой цвет, но это никто не назовет лицемерием.
   Те, которые изменяют свой цвет  в  зависимости  от  обстановки,  внутри
совсем не такие, какими снаружи выглядят. Когда Хамелеон  надевает  траур,
то это, поверьте, лишь для отвода глаз, потому что ведь не наденешь  яркий
костюм, когда все вокруг в трауре.
   Но  если  рыба  Гетеростихус  наденет  траур,  можно  верить:   у   нее
по-настоящему черно на душе. А если она надевает какие-нибудь  веселенькие
цвета, не сомневайтесь: у нее на душе весело.
   Для рыбы Гетеростихус обстановка - не внешняя сторона, она не старается
ей подражать, а принимает ее  целиком,  всем  своим  существом,  плотью  и
кровью. И если чернеет - то насквозь.  И  если  голубеет  -  то  насквозь.
Потому что весь ее внутренний мир - это окружающая ее обстановка.



   ТАМ, ГДЕ ТРУДНО ДЫШАТЬ

   Легче всех дышится Вьюну, потому что  он  преспокойно  дышит  желудком.
Высунет голову из воды, глотнет воздуха - и лежи себе, полеживай,  слушай,
как он там движется  по  пищеводу.  Желудок  -  верное  дело,  желудок  не
подведет, поэтому легче дышится тем, кто во всем полагается на желудок.
   - Там, где трудно дышать, нужно уметь глотать, - так  формулирует  Вьюн
свою жизненную позицию.



   СКАЛЬНЫЕ МОРСКИЕ ЕЖИ

   Входя, не забывайте о выходе. Не  следуйте  примеру  некоторых  морских
ежей.
   Некоторые морские ежи входят в свое жилище, забывая, что им придется из
него выходить. И они живут, ни в чем себе не отказывая, тем более, что все
это им само плывет в рот.
   В такой ситуации, конечно, толстеешь. До того растолстеешь,  что  потом
не пролезешь в дверь. И когда приходит пора выходить, морские ежи начинают
сетовать и роптать на судьбу, которая не  оставила  им  выхода.  Но  разве
судьба не оставила им выхода? Она дала им выход, когда давала вход. А они,
помня о входе, начисто забыли о выходе.
   И теперь они мечутся, морские ежи:
   - Где выход? Нет выхода!
   И жилище их превращается в то, о чем даже грустно сказать.  И  неудобно
сказать, не сняв шляпы.



   МАЛЕНЬКАЯ РЫБКА ЕВДОШКА

   Там, где Евдошка растет медленно, она доживает до пяти лет, а там,  где
быстро, - всего лишь до двух.
   Такое  у  нее  счастье.  Хочется  побыстрей  вырасти,  стать   взрослой
Евдошкой, и она торопит себя: быстрей, быстрей! И пробегает всю  жизнь  за
два года.
   Конечно, она не спешит умереть,  она,  наоборот,  спешит  жить:  спешит
вырасти, завести семью, вырастить детей, а там глядишь - и спешить некуда.
И пора помирать. Хотя Евдошка не спешит помирать,  она,  наоборот,  спешит
жить...
   Но получается, что это одно и то же.



   ОХОТА НА СЛОНОВ

   В охоте на слонов принимают участие и слоны, уже раньше  пойманные,  на
прежних охотах. Они помогают и охотиться, и воспитывать пойманных  слонов,
и обучать их, как нужно охотиться на слонов...
   Охота тем успешнее, чем больше слонов охотится на слонов.



   ОХОТА НА ВОЛКА

   Волка легко поймать, если окружить  его  пестрыми  флажками,  дать  ему
почувствовать  разницу  между  окружающей  праздничной  пестротой  и   его
собственным серым существованием.
   Вокруг пестрота, а здесь, внутри, безысходная серость... Через это волк
не сможет переступить.
   Выпрыгнуть из собственной серости - ведь это  куда  трудней,  чем  даже
выпрыгнуть из собственной шкуры.



   МОЛЛЮСК ЦИРРОТАУМА

   Может, в этом мире у кого-нибудь  есть  глаза?  Вы  знаете,  что  такое
глаза? Ну, которыми видят. Вокруг все  черное,  и  вдруг  на  этом  черном
что-то блеснет. Покажется не таким черным. И это значит,  что  вы  видите.
Правда, может быть, сон.
   А может быть, и не сон. Может быть, вы видите  по-настоящему,  глазами.
Что именно - Цирротаума не может вам объяснить. У  него  никогда  не  было
глаз, и он не знает, как это - видеть. Но ведь у кого-нибудь  должны  быть
глаза? Ведь мир велик, даже на ощупь. Не может он быть так  же  слеп,  как
слепой Цирротаума, - такой огромный мир...
   Слепой Цирротаума светится, оставаясь в своей темноте, он светится,  не
видя своего света. Он вспыхивает пламенем,  которое  для  него  похоже  на
черную ночь - на такую же черную ночь, как отсутствие пламени. На такую же
ночь, как ночь. На такую же ночь, как день. На такую  же  ночь,  как  весь
этот океан, в котором живет слепой Цирротаума.
   Живет и светится. Может, у кого-нибудь есть глаза.
   Он не только светится пламенем, он  светится  насквозь,  он  прозрачен.
Чтоб никому не мешать смотреть, не загораживать мир своей особой, не лезть
в глаза тем, у кого, может быть, есть глаза.
   Другие готовы загородить собой целый мир, а сами не светятся. Сами  они
похожи на черную ночь. А когда их много, тогда вокруг такая черная ночь...
Такая же черная ночь, как вокруг слепого Цирротаумы.
   Ночь вокруг слепого Цирротаумы, и в этой ночи он светится.  Никогда  не
видавший света и никогда не увидящий света, он светится, светится... Может
быть, в этом мире у кого-нибудь есть глаза...



   СТРАУСОВЫ ПЕРЬЯ

   Страус птица, но рычать он умеет, как лев, а бегать, как самая  быстрая
антилопа. И он может очень долго быть без воды. Как верблюд. Страус многое
может, чего не может никакая из птиц. Но летать он не может, как птица.
   Конечно, если бы он летал,  ему  не  пришлось  бы  бегать,  рычать,  не
пришлось бы сидеть без воды, как верблюду.  Он  мог  бы  не  подражать  ни
верблюдам, ни антилопам, он мог бы быть самим собой...
   Но быть собой для птицы - это значит  летать.  А  Страус  только  берет
разбег и не может от земли оторваться.
   Белоснежные перья Страуса возвышаются  плюмажем,  как  у  какого-нибудь
драгунского полковника, когда полковник, сняв головное  убранство,  держит
его у себя за спиной. Но даже и по сравнению с этим полковником Страус мог
бы выглядеть генералом, потому что перьев у  него  больше,  чем  у  любого
полковника. Сорок маховых, шестьдесят рулевых, даже у орла меньше.
   Да, по своему оперению Страус среди  птиц  генерал,  правда,  постоянно
пребывающий в отступлении, чтобы не сказать - в паническом бегстве.  Много
охотников отобрать  у  Страуса  его  перья,  и  Страус  бежит,  отступает,
развивает скорость девяносто километров в час, и  перья  его  развеваются,
как белые флаги...
   Перья, что же вы, перья? Много вас у Страуса, но каждое само по себе...
Почему бы вам не сложиться в крылья? Сорок маховых, шестьдесят рулевых,  а
махать и рулить - некому. Есть только кому просить о  пощаде,  трепеща  на
ветру, как белый флаг.
   Перья, что же вы, перья?
   Флаги белые над землей.
   Для того чтоб летать, перьям нужно сложиться в крылья.



   СКОРПИОНЫ В АТОМНОМ ВЕКЕ

   Что такое для Скорпиона радиация?  Ничего,  ровным  счетом.  Дайте  ему
дозу, в двести раз большую, чем способен вынести человек,  и  он  даже  не
поморщится. Привычка.
   Рассказывать - долгая история, а Скорпион мог бы и  рассказать.  Она  и
вправду очень долгая - история Скорпиона.
   Началась она сто пятьдесят  миллионов  лет  назад,  в  разгар  мезозоя.
Мезозой означает эру Средней Жизни, и жизнь тогда была средняя. В  среднем
- средняя: для одних хорошая, для других - плохая.
   Это было время ящеров, динозавров. Время первых  млекопитающих,  первых
птиц. Одни хотят жить по-новому, другие  хотят  жить  по-старому,  а  чего
хочет он, Скорпион? Для чего он, собственно, появился?
   Потом  была  вся  эта  история:  юрский  период,  меловой...  Кончилась
мезозойская эра, началась кайнозойская. Эра Новой Жизни, а чего в ней  для
Скорпиона нового? Ну, вымерли ящеры. Ну,  птицы  стали  выше  летать.  Ну,
чего-то там достигли млекопитающие.
   Успехи успехами, но в общем были трудные времена. Для Скорпиона  не  то
чтобы трудные, но и не слишком легкие, чего там  скрывать.  Землетрясения,
пожары, ледники, всемирные и другие  потопы  -  чего  только  не  было  за
последние  сто  пятьдесят  миллионов  лет,  -  и  все  это  на  него,   на
Скорпиона...
   Поэтому что для него атомный век? Как говорится, не такое пережили.
   И радиацию переживем. И цивилизацию.
   Привычка.



   КАКОМИЦЛИ

   Енот Какомицли живет в развалинах и с тоской вспоминает те  дни,  когда
здесь еще не было никаких развалин, а были  сплошные  девственные  леса...
Время, что делает время! Сначала оно возводит строения,  потом  превращает
их в развалины, в которых  живут  только  воспоминания  да  еще  он,  енот
Какомицли.
   Другие еноты живут в лесах, а когда лес вырубят,  переходят  в  другой,
вместо того, чтоб остаться на вырубке и вспоминать то время,  когда  здесь
был настоящий лес... Мало кто помнит в Америке  енота  Панду.  Он  в  свое
время эмигрировал в Азию и неплохо там устроился, скрывая,  что  он  енот,
потому что еноты в Азии не водятся. Он выдавал  себя  за  медведя  и  даже
внешне изображал медведя, так что его  даже  стали  относить  к  семейству
медведей. Позор!
   - Ты не о семействе думай, а о семье! - ворчит жена. - Погляди, как  мы
живем: стыдно сказать - в развалинах!
   Какомицли не стыдно. Вы думаете, тем, которые живут  в  замках,  что-то
видно с их высоты? По-настоящему видно только из развалин.
   Для жены Какомицли это - слабое утешение.
   -  Нормальные  еноты  заботятся  о  семье.  И  лишь  такие,   как   ты,
ненормальные, думают о целом семействе.
   Хорошо, пусть ненормальные, соглашается Какомицли, наше спасение в том,
что у нас есть еще ненормальные, которые заботятся не о семье, а  о  целом
семействе. О семействе енотов. О семействе медведей. О семействе людей.
   Потому что если хочешь сохранить собственную семью, нужно  как  минимум
сохранить семейство.



   СУДЬБА ХАМЕЛЕОНА

   Хамелеон не любит выделяться, хотя для этого у него все возможности. Он
мог бы стать зеленым на желтом фоне,  это  было  бы  очень  красиво,  или,
например, желтым на зеленом. Но он предпочитает быть  незаметным:  зеленым
на зеленом или желтым на желтом, пусть это не очень красиво, но главное  -
не выделяться! - так считает Хамелеон.
   Если  бы  кто-нибудь  знал,  как  ему  надоело  приспосабливаться!  Фон
постоянно меняется, за ним  только  поспевай.  Приноровишься  к  зеленому,
войдешь во вкус, освоишь все тона и  оттенки,  -  чего,  кажется,  больше:
цвети, зеленей, пускай корни, как зеленая травка, - так  нет  же,  зеленое
сменяется желтым. И снова в него врастай, осваивай, входи во вкус,  потому
что без вкуса такое дело не  делается.  Ведь  в  каждый  цвет  нужно  душу
вложить - когда зеленую, а когда желтую  душу.  Причем,  душу  тоже  нужно
уметь вкладывать: плохо, когда недоложишь, но плохо, и когда переложишь...
   И только перед смертью, в самом конце, Хамелеон выражает  свой  протест
общему фону. И  тогда  на  этом  фоне  появляется  что-то  ярко-пурпурное,
заявляющее о себе на весь мир,  опровергающее  любой  фон,  который  делал
незаметным Хамелеона. Теперь он заметен, теперь  его  хорошо  видно  всем.
Идите, смотрите - вот как умирают хамелеоны!



   ГИАЦИНТОВЫЕ ОСТРОВА

   Молодые кайманы плывут на гиацинтовых островах, на островах из  цветов,
нигде не пустивших корни. От земли  своих  предков  по  течениям  рек  они
расплываются по материку  и  выходят  в  открытое  море.  Крокодилы  редко
выходят в море - разве что в молодости, на гиацинтовых островах.
   Молодые кайманы уплывают на гиацинтовых островах.
   Когда плывешь на гиацинтовых островах, все вокруг цветет и  благоухает,
и кажется, что плывешь на облаке среди  голубых  небес,  среди  глубин,  в
которых нельзя утонуть, а можно возноситься все выше и выше.  И  все,  что
держало тебя и привязывало к берегу, теперь уходит назад вместе  со  всеми
этими берегами, и все заботы твои, и все печали  твои  уплывают  назад,  а
остается только небо в реке и гиацинтовое облако...
   Острова и цветы привыкли знать свое место.  И  кайманы  привыкли  знать
свое место - на этом или на том берегу. Но среди цветов попадаются чудаки,
и среди островов попадаются чудаки, и среди кайманов попадаются чудаки - и
тогда  на  странствующих  островах  среди  странствующих   цветов   плывут
неизвестно куда странствующие кайманы.
   Когда облака пускают корни, приходит конец облакам.  И  приходит  конец
мечте, когда она пускает корни в действительности... Но  плывут  и  плывут
молодые кайманы на гиацинтовых островах, на гиацинтовых облаках по  своему
отраженному небу.
   Где-то ждет их причал, будущий берег, не отраженная, а истинная  земля.
Чтобы растянуться во всю длину, почувствовать себя  прочней  и  уверенней,
чтобы греться на солнышке, провожая взглядом гиацинтовые острова.
   Они  все  дальше,  гиацинтовые  острова,  они   уплывают,   гиацинтовые
острова...
   Потому что они из цветов, нигде не пустивших корни.



   ПЕСНЯ ЖАВОРОНКА

   Чем дальше Жаворонок уходит в небо, тем милее ему земля и тем звонче  о
ней его песня.
   Он кругами поднимается вверх, все выше и выше, и уже видит землю лишь в
контурах, в общих чертах. И в этих чертах - все самое для него дорогое.  И
Жаворонок поет, в песня его все звонче.
   Потому что он удаляется от земли.
   Поет Жаворонок. И от этой  песни,  в  которой  земля  таи  хороша,  его
начинает тянуть обратно на землю. Чем больше поешь о  земле,  тем  сильнее
тебя тянет на землю...
   Пора возвращаться. И Жаворонок возвращается.
   Он все ближе и ближе к земле, он уже видит ее не в общих  чертах,  а  в
подробностях... И песня его все тише. Наконец она совсем обрывается,  хотя
он еще не долетел до земли.
   Молча он садится на землю. Молча смотрит по сторонам. Все те же  травы,
все те же комья земли, все тот же его родной дом, и все то же  родное  его
семейство... Все такое знакомое, такое привычное...
   Жаворонка опять тянет в небо.
   И он поднимается - все выше и выше.
   И песня его все звонче, прекрасная песня, в которой земля  так  хороша,
что невозможно от нее улететь, хочется вернуться на землю.



   ЛЕГЕНДЫ СЕВЕРА

   Иногда белые льдины, мерцающие в полярной ночи, заостряют свои  вершины
и начинают выть  -  тоскливо  и  безысходно,  и  тогда  ночь  цепенеет,  и
вжимаются в землю снега, и замирают ветры, чтоб не выдать  себя  движением
или звуком. Воют белые льдины, белые тени полярных ночей, окоченевшие души
ледовитого севера.
   Белые льдины... Или белые волки?..
   Они снимаются с насиженных мест и стаей бредут по равнине, и  жизнь  на
их пути замирает, а то и вовсе умирает, если вовремя не успела замереть.
   Бредут по снегу белые льдины, временами заостряясь кверху и  пронизывая
безмолвие ночи тоской, - им, должно быть, холодно  и  неуютно  на  севере.
Неужели и они способны чувствовать холод и неуют? Ведь на то они и льдины,
чтоб рождаться и жить на севере, чтобы крепчать на морозе, когда  крепчает
мороз. И замирать, подняв кверху вершины, под оглушительный вой  ветра,  -
так, что невозможно понять, кто там воет, а  кто  замирает...  На  то  они
льдины... А может быть, все-таки волки?
   Они похожи на легенды  древних  тысячелетий,  на  бродячие  легенды,  в
которых давным-давно умерла жизнь... Может  быть,  они  бродят  в  поисках
утраченной жизни? Может быть, потому так свирепо отнимают ее  у  других?..
Как будто, отнимая жизнь у других, можно обрести собственную.
   Белые льдины... Нет, все-таки белые волки...
   Белые волки бродят по белому северу, и пронзают тоскливым воем полярную
ночь, и затихают, один за другим уходя в легенды... Еще  недавно  их  было
много, а сейчас не встретишь ни одного. Еще недавно они отнимали  жизнь  у
других, а сегодня у них отнимают жизнь... Как будто, отнимая чужую  жизнь,
можно что-то прибавить к собственной...
   Белые волки уходят в легенду, в белую легенду полярных ночей. Так  ушли
в легенду туры, так уплыли  в  нее  морские  коровы,  так  улетели  в  нее
странствующие голуби, которые последние шестьдесят лет странствуют  только
в легендах...
   Легенды, тени прошлого, бродят по  земле,  пытаясь  вернуть  утраченную
жизнь. Неужели настанет час, когда по земле будут бродить только  легенды?
Легенды о белых волках. О  серых,  красных  и  рыжих  волках.  О  рыжих  и
черно-бурых лисицах. И о медведях бурых... Сколько будет бродить по  земле
легенд!
   Тогда никто не поверит в белых волков. И, увидев белые тени, бредущие в
полярной ночи, и услышав тоскливый вой в полярной  ночи,  их  увидевший  и
услышавший скажет:
   - Это льдины бродят на севере. Это льдины воют на  севере.  Потому  что
белые волки - это легенда. И белые медведи - это легенда. И белые чайки  -
это легенда. Не легенда только белые льды...

   1972



   ПУТЬ НА СЕВЕР

   Белый медведь шел на север...
   Он шел на север так: несколько шагов на север, потом столько  же  шагов
на юг и опять столько же шагов на север. Очень сложный, неровный путь...
   В прежние времена он шел на север не  так.  Он  шел  прямо,  никуда  не
сворачивая, потому что путь ему не преграждали железные прутья. А  теперь,
когда со всех сторон железные прутья, приходится  все  время  свора