- Как жизнь? - спрашивает сосед Мечехвост.
   - Спасибо, не жалуюсь.
   - И напрасно. С такой пиявкой, как ваша, трудно прожить, не жалуясь.
   - Ну что ж, - вздыхает пан Пратхавец, внутренне не соглашаясь.  Ему  не
нравится, как Мечехвост называет его Гирудину, да и вообще  вмешивается  в
его жизнь. Жизнь как жизнь, не в ней счастье.
   - Такие наши дела... - говорит пан Пратхавец, отводя глаза, потому  что
ему противно смотреть на соседа.


   Мой друг физиолог едва не налетает на столб, который,  воспользовавшись
темнотой, каким-то образом выбежал на середину дороги. После этого мы  все
молчим, общими силами стараясь не сбиться с курса.
   Я думаю об этой стране, о которой  прежде  знал  только  по  книгам.  О
стране гордых рыцарей, воевавших от моря до моря. Но рыцари ушли,  оставив
в музеях свои доспехи, а по музеям ходить не хочется - слишком уж там  все
мертво.
   Я не бываю в музеях. Я просто хожу по этой земле, дышу  этим  воздухом.
Иногда забредаю в пустые костелы,  до  того  величественные,  что  хочется
молиться - только не знаешь, кому.
   Меня занимают названия. Кафе "Под орлом", парикмахерская "Фигаро"  -  в
честь знаменитого цирюльника  из  Севильи,  клуб  Тринадцати  муз.  Почему
тринадцати?  На  этот  вопрос  никто  не  может   ответить.   Ну,   девять
официальных,  плюс  музы  кино,  живописи,  архитектуры.  А   тринадцатая?
Возможно, это и есть муза туризма, муза дальних странствий, как ее принято
называть?
   - Прошем пана, цо то ест за брама?
   - Брама портова,  -  подбираю  я  польские  слова,  вместо  того,  чтоб
поговорить по-русски с русским человеком.
   Всюду туристы. Они ходят за экскурсоводом, как дети за  фребеличкой,  -
то разбредаясь по сторонам, то опять собираясь  в  кучу.  Они  слушают  и,
плохо понимая язык, пытаются уловить интонацию. Вот этот  замок,  судя  по
интонации, относится к пятнадцатому веку, а этот - к четырнадцатому...
   В  Мендзиздрое  босой  швед  заедает  пиво  буханкой  хлеба.  Он  очень
общителен, но не знает польского языка.  И  тогда,  чтоб  как-то  наладить
контакт, швед поет для поляков на французском языке русскую песню "Я люблю
тебя, жизнь".
   Варшава...
   Между Дворцом культуры и науки и остальным городом на первый взгляд нет
ничего общего, но на самом деле между ними существует определенная  связь:
с башня Дворца видна вся Варшава - со всей Варшавы видна башня Дворца.
   Я не поднимался на эту башню, чтобы посмотреть на Варшаву сверху, - мне
кажется, что любой взгляд сверху искажает действительность. Я  смотрел  на
Варшаву с улиц, и дома не заслоняли мне города, потому что и они ведь были
Варшавой. И колонна Зигмунта была Варшавой. И киоски "Ruch" были Варшавой.
   Памятник героям гетто закрыт на ремонт. Он окружен  решеткой  лесов,  и
герои словно бы рвутся выйти из-за решетки, чтобы напомнить о себе живым.
   Памятники нуждаются в ремонте. Памятники смертны, как люди. И что  было
бы с памятниками, если бы их не поддерживала бессмертная память людей?
   Фредерик Шопен. Он сидит свободно, и  даже  камень  не  сковывает  его.
Огромный, но  совсем  не  величественный.  Лысый  толстяк  с  портфелем  -
величественный, но далеко не огромный - фотографируется  на  фоне  Шопена,
вернее, внизу, у пьедестала, с трудом  доставая  до  ног.  Небольшие  люди
должны бы иметь при себе постаменты.
   - Скоро Быдгощ, - говорит мой друг, - там и заправимся.


   Пан Пратхавец спешит на службу. Он работает у Тритона,  который  совсем
не разбирается в делах, и за него разбирается в делах пан Пратхавец. Но он
старается делать вид, что не очень разбирается, во всяком  случае  -  хуже
пана Тритона. Иначе можно потерять место,  а  кто  тогда  будет  содержать
Гирудину? Конечно, Гирудину найдется кому содержать, но хотелось бы, чтобы
это был он, пан Пратхавец.
   - Ну, что там у нас в болоте? - спрашивает его Тритон, плохо разбираясь
в делах.
   - В болоте как в болоте, - отвечает пан Пратхавец, хорошо разбираясь  в
делах.
   - А как вам понравилась моя идея? - спрашивает Тритон, имея в виду идею
пана Пратхавца.
   - Очень понравилась, - отвечает пан Пратхавец, имея в виду то же самое.
   Потом он садится и начинает служить.
   Он пишет письма, которые подпишет потом Тритон,  и  сочиняет  указания,
которые получит потом от Тритона. А в перерыве между письмами и указаниями
он вспоминает город Краков, в котором его принимали в Королевском  дворце.
Кажется, он приехал туда на белом коне. На белом или на  каком-то  другом?
Теперь уже трудно припомнить...


   История - моя поздняя любовь, в школе мы с ней не понимали друг  друга.
Я не выносил этих деятелей,  которых  нужно  запоминать  вместе  с  датами
рождения и смерти, а также значением, которое они  имели  для  последующих
деятелей. Может быть, человек, который не имеет еще  своего  прошлого,  не
способен вообще думать о прошлом?
   Теперь я люблю прошлое. Прошлое - это будущее, которое уже позади.  Это
пройденный  материал,  который  надо  всегда  повторять,  чтобы  правильно
усваивать новое. Краков - это история. Освенцим - это история.  На  старом
еврейском кладбище в Кракове стоит большая стена,  сложенная  из  осколков
разрушенных гитлеровцами надгробий. На  каждом  осколке  -  обрывки  слов:
память умершим и поруганным. Кому полслова, кому одна буква... Эта стена -
тоже история...
   Щецин. Польский город, который  долго  принадлежал  Пруссии.  Метрового
роста слова: МЫ СЮДА НЕ ПРИШЛИ, МЫ СЮДА ВЕРНУЛИСЬ. В Щецине  мне  показали
дом, в котором жила принцесса Ангальт-Цербстская  -  до  того,  как  стала
русской царицей Екатериной II.
   Новый Старый город, построенный на месте разрушенного в  войну  Старого
города. Никто не даст ему его лет, от него веет  действительной  стариной,
которая в данном случае предпочтительней молодости. Потому что  старина  -
это история...
   Быдгощ давно позади, ночь позади - она сошла на какой-то там станции. И
сразу стало видней - и смотреть, и думать...
   - А все же этот  Пратхавец  никчемный  тип.  И  Гирудина  его  вздорная
баба...
   - Ну что  вы,  как  можно  так  говорить?  Вы  совсем  не  знаете  пана
Пратхавца!
   Пан Пратхавец - это рыцарь на белом коне. Он  воевал  за  свою  страну,
защищая ее от иглокожих и двоякодышащих. А потом пришли рептилии,  которые
задумали всех превратить  в  пресмыкающихся.  Они  опутали  землю  колючей
проволокой, и пан Пратхавец оказался с той, внутренней, стороны. Но он все
равно боролся.
   Сейчас он далеко  и,  наверно,  тоскует  по  своей  стране,  по  своему
любимому городу Кракову. Он вспоминает, как бродил по  его  улицам,  когда
все уже спали, а он не хотел уснуть,  потому  что  для  этого  нужно  было
закрыть глаза - а как закрыть глаза  перед  такой  красотой?  Может  быть,
сейчас в той, чужой стороне он затевает войну с хищными иглокожими, может,
спасает беззащитных моллюсков, которые сами не могут за себя постоять?
   Мне стыдно. Я действительно плохо подумал о пане Пратхавце. Нет, он  не
дружит с Мечехвостом и не служит Тритону, он воюет с  ними,  как  подобает
благородному рыцарю.
   Пан Пратхавец, рыцарь на белом коне. Это ничего,  что  о  нем  пишут  в
учебниках зоологии. Ведь когда дело идет о доблести, о верности  и  любви,
нельзя слишком доверять зоологии. В конце-то концов не в ней счастье.

   1966



    Феликс Кривин.
    Передача мыслей на расстояние и обратно

   -----------------------------------------------------------------------
   Авт.сб. "Я угнал Машину Времени". Изд. "Карпаты", Ужгород, 1992.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 16 January 2001
   -----------------------------------------------------------------------



   Много было сказано  и  написано  о  феномене  Сен-Жермена,  Мессинга  и
Кашпировского, но значительно меньше  известен  Александр  Иванович  П.  А
между  тем  именно  он  обнаружил  фантастическую  способность   принимать
правильные   государственные   решения   на    большом    расстоянии    от
государственного  руководства.  Это  тем  более   поразительно,   что   на
протяжении новейшей  нашей  истории  государственные  решения  принимались
исключительно ошибочные, а некоторые могли быть отнесены  даже  к  разряду
преступных.
   Между тем Александр Иванович  говорил,  он  предупреждал.  Но  простому
человеку, который принимает важные правительственные решения, без передачи
мыслей на расстояние не обойтись: ни в одно  правительственное  учреждение
ему  не  пробиться,  письма  его  туда  не   доходят,   номера   телефонов
засекречены. Что же остается? Передача мыслей на расстояние.
   К сожалению, этой способностью Александр Иванович П. не владел. Принять
решение - это да, но чтоб его передать, тут нужны совсем  другие  свойства
личности.
   По случайному совпадению, Степкин из того же двора передавал  мысли  на
расстояние. В  собственной  его  голове  никаких  значительных  мыслей  не
рождалось, но передать чужие мысли на  расстояние  -  это  он  пожалуйста,
сколько угодно.
   Вот ему-то и стал рассказывать Александр Иванович П.  как  и  что.  Что
нужно делать правительству в данный момент, как развивать свою политику на
дальнейших этапах. Степкин все внимательно выслушивал, кое-что записывал и
говорил в заключение: "Непременно передам!"
   Возможно, он не очень точно передавал, но правительство  совершенно  не
следовало  советам  Александра  Ивановича.  Оно  принимало  такие   глупые
решения, что Александру Ивановичу было  просто  неловко.  А  вдруг  кто-то
подумает, что это Александр Иванович им такое  посоветовал?  Ведь  Степкин
может кому-то сказать, что передает мысли Александра Ивановича, а то,  что
их извратили до неузнаваемости, потом уже никому не докажешь.
   Самое  невероятное,  что  две  такие  выдающиеся,  можно  даже  сказать
феноменальные способности соединились в одном дворе. Вообще-то  наши  люди
обладают самыми разными способностями, кроме единственной -  покупательной
способности, которая у нас только  в  последнее  время  стала  престижной,
оставаясь, впрочем, на прежнем уровне.
   По этому  поводу  Александр  Иванович  передал  в  правительство  такое
решение: нужно дать возможность каждому человеку заработать на себя. Но  в
правительстве поняли неправильно и стали давать возможность заработать  не
всем, а только некоторым, причем не просто  так,  а  за  солидную  взятку.
Александр Иванович  возмущался,  призывал  Степкина  в  свидетели,  что  о
взятках он ему ничего не передавал.
   "Сумародок!" - восхищался Степкин, ни на что не намекая,  а  просто  не
справляясь с произношением. Как известно,  справиться  с  произношением  -
почти непосильная задача не только для широких народных, но  и  для  узких
правительственных масс. При этом Степкин что-то записывал в свой  блокнот,
переходя от неправильного произношения к неправильному написанию.
   Александр Иванович между тем говорил:
   "Приход социализма на смену капитализму был разрушителен для экономики.
Приход капитализма на смену социализму разрушителен для  экономики.  Можно
ли два раза разрушить, ни разу не построив?"
   "Сумародок!" - восклицал Степкин и опять записывал.
   Были у  этих  двух  феноменальных  людей  и  свои  маленькие  слабости.
Степкин, например, был влюблен в тетю Женю  по  имени  Катерина  Ивановна.
Тетей Женей Катерину Ивановну называли за выдающиеся свойства ее фигуры, и
Степкин любил в  ней  именно  ту  часть,  которая  называлась  Женя,  а  к
остальной Катерине Ивановне относился несколько настороженно. Особенно его
настораживало то, что Катерина Ивановна ходит к Александру Ивановичу  -  и
это при живом муже Хренопуло, алкоголике  и  мечтателе,  которого  трезвым
можно было застать либо в раннем детстве, либо уже в могиле, куда вряд  ли
кто-то захотел бы за ним последовать. Не было у Хренопуло  на  этом  свете
столь верных и любящих людей.
   Поэтому Хренопуло Степкина не смущал, его смущал Александр Иванович П.,
к которому тетя Женя (Катерина Ивановна) ходила на квартиру.  Он  ведь  не
знал, что она ходит в самом хорошем смысле, хотя и тот  смысл,  о  котором
думал  Степкин,  тоже  не   плохой   и   довольно-таки   в   нашей   жизни
распространенный.
   И пока тетя Женя находилась у Александра Ивановича П., Степкин шел к ее
мужу Хренопуло,  который  по  обыкновению  был  после  получки  и  тихо  и
отрешенно  мечтал  во  дворе,  принимая  каждого  подходящего  к  нему  за
представителя  внеземной  цивилизации.  А  когда  тетя  Женя  выходила  от
Александра Ивановича, Степкин направлялся к нему и ревниво осматривал поле
своего поражения, но ничего компрометирующего обнаружить не мог, поскольку
Александр Иванович успевал все привести в порядок и  встречал  Степкина  с
неизменно  умным  лицом  и  словами,   обращенными   к   политике   нашего
государства.  Степкин  слушал  о  политике  и  обещал  это  все  передать,
непременно передать и даже кое-что записывал для памяти.
   Устав от  разговоров  о  политике,  Степкин  возвращался  к  Хренопуло,
надеясь  выяснить  некоторые  обстоятельства  касательно  его   жены,   но
Хренопуло не помнил своей жены и воспринимал ее как планету Женю на орбите
звезды Катерины Ивановны, а Степкина как пришельца с  этой  Жени,  который
прилетел за Хренопуло, чтоб забрать его туда для  дальнейшего  прохождения
жизни.
   "Ни в коем случае, - говорил Хренопуло и кивал головой. Собственно,  он
качал головой, но по ошибке не в ту сторону. - Я ни в коем  случае  никуда
не поеду. Потому что я, во-первых, люблю  Родину,  а  во-вторых,  меня  не
пустят. Ни в какую цивилизацию. Потому что у меня такая анкета. Ты никогда
не видел мою анкету? Обязательно посмотри, это что-то особенное!"
   Конечно, Степкин видел его анкету. Он вообще многое в жизни повидал.
   Жизнь у Степкина была сплошной детектив, но кое  в  чем  отличалась  от
детектива.  Там,  в  детективе,  главное  лицо  -  человек,  который  ищет
преступника, а в жизни элемент риска отсутствовал, все преступники  сидели
по своим квартирам и тихо ждали, когда за ними  придут.  Поэтому  в  жизни
главным лицом становился не сыщик,  а  следователь.  Без  него  преступник
прожил бы жизнь, да так бы и не узнал, что он преступник.
   Степкин, однако, следователем не стал, но из него  получился  секретный
сотрудник. Он следовал за объектом и передавал его  мысли  на  расстояние,
так что в определенном смысле он все же стал следователем.
   В его записной книжке в качестве эпиграфа были  написаны  такие  слова:
"Следовать за мыслями великого человека есть  наука  самая  занимательная.
А.С.Пушкин". С одобрения  Пушкина  он  и  занимался  своей  деятельностью,
которой оценка великого поэта сообщала и поэзию, и высокое благородство.
   Фамилия Степкин была не его, а жены. В своей жизни, чтоб замести следы,
он постоянно переходил на чью-то фамилию. Он и женился не по любви, а  для
конспирации, а рассекретившись, разводился.
   Громких фамилий он избегал. Чем громче фамилия, тем  ее  лучше  слышно.
Когда-то его увлекла женщина по фамилии  Лермонтова,  и  только  из-за  ее
фамилии он на ней не женился. Он опасался  стать  Лермонтовым,  Лермонтовы
долго не живут.  Вместо  Лермонтовой  он  тогда  женился  на  обыкновенной
женщине Ивановой - не Татьяне Ивановой, не Наталье Ивановой, а  просто  на
Ивановой. Была такая женщина.
   Три года он прожил под незаметной фамилией  Иванов.  А  потом  внезапно
прогремел Иванов - не то писатель, не  то  государственный  деятель,  -  и
пришлось Степкину разводиться с  женой,  чтоб  не  греметь  такой  громкой
фамилией.
   Для него не было отдыха, не было свободных от работы минут. Однажды  он
разговаривал по междугородному телефону с женой, и вдруг, как это  бывает,
в его разговор вклинился другой, весьма подозрительный по содержанию.  При
этом назывались такие нетелефонные  имена  и  должности,  что  он  уже  не
слушал, что там кричала  жена,  а  мучительно  соображал,  кто  такие  эти
вклинившиеся  в  разговор  абоненты,  из  каких  они  городов,  из   каких
учреждении и как бы  их  подольше  задержать  на  линии.  Жена  уже  давно
повесила трубку, а он все кричал из кабины телефонистке: "Дайте  еще  пять
минут!" - хотя и не знал, что будет  делать  с  этими  разговорами,  каким
образом они могут ему пригодиться.
   Больше всего он любил  очереди,  потому  что  в  очередях  люди  бывают
особенно откровенны. А кроме того, там непременно  что-то  дают.  Если  из
соображений конспирации нельзя стать  в  ту  же  очередь,  можно  стать  в
другую: у нас хватает очередей. Они, допустим, стоят за водкой, а ты займи
за колготками и отсюда, от колготок, слушай, о чем там,  за  водкой,  идет
разговор.
   Разговоров было много. Особенно о нашей отечественной промышленности  и
не менее отечественной торговле. О  том,  что  кому-то  привозят  колготки
непосредственно домой, минуя  все  магазины,  прямо  из  Франции.  Или  из
Италии. Или из других государств. Но тут  колготки  кончались,  и  Степкин
оказывался перед диаграммой в виде чулка: "Рост чулочного производства  по
сравнению  с  913  годом"  (началом  княжения   великого   князя   Игоря).
Приходилось становиться за какими-нибудь билетами - то ли на выезд, то  ли
на въезд, то ли просто на сидение где-нибудь, допустим, в театре.
   Он жил среди  людей,  которые  были,  как  кусты  в  ночном  парке  под
колеблющимся фонарем: то одна веточка высветится, то другая. И не  узнать,
что у них там, в тени: какие мысли, какие настроения. Вся их открытость от
верхнего света: как фонарь повернется, какой бросит  луч.  Люди  -  только
блики в глубине ночи, как волны под луной:  поднимется  большая  волна,  а
высветится маленьким бликом. Маленькая же может высветиться большим. И  не
поймешь в темноте, какая там из них больше.
   Это - в темноте. А на свету Степкин жил дворе,  как  остальные  соседи:
как Александр Иванович П., как тетя Женя и ее муж, алкоголик  и  мечтатель
Хренопуло. Всякий раз, расставшись с очередной  женой,  он  возвращался  в
этот дом - к своему детству, к своей  юности  и  к  своей  любви,  которую
осуществить не мог, и не только потому, что в этом случае ему пришлось  бы
стать Хренопуло, а становиться Хренопуло не  хотелось,  -  но  он  не  мог
позволить себе открытой жизни при столь закрытой профессии.  Он  мечтал  о
конспиративной квартире, в которой  можно  жить  с  конспиративной  женой,
воспитывать конспиративных детей... Но тетю Женю слишком  хорошо  знали  в
городе, потому что она работала в гастрономе.
   Вот и все, что можно узнать о Степкине. Маленькой  его  слабостью  была
его  большая  любовь,  а  в  остальном  это  был  феноменальный   человек,
передавший на расстояние больше мыслей,  чем  передал  Сократ  всем  своим
ученикам, хотя передавал их в одно-единственное учреждение.
   А какая слабость была у  Александра  Ивановича  П.?  У  этого  поистине
государственного  ума,  способного  принимать   поистине   государственные
решения, была слабость, о которой можно догадаться,  если  намекнуть,  что
была она связана с любовью к прекрасному в сочетании с любовью  к  хорошим
деньгам.
   Нет, он не спекулировал картинами и не пел в эстрадном ансамбле, он  не
поставлял девочек в зарубежные дома благородных девиц.
   Александр Иванович шил лифчики, отдавая дань красоте и принимая дань за
работу.
   Это была его вторая, древнейшая профессия, потому что занимался он ею с
юных лет, и первой своей профессией он стал заниматься намного позже.
   В первой,  основной  профессии  Александра  Ивановича  не  было  ничего
интересного  ни  с  точки  зрения  эстетической,   ни   с   точки   зрения
материальной, поэтому и говорить о ней ни к чему. А вот вторая, древнейшая
была его вечной слабостью и вечной любовью.
   Многие считают, что эта работа не для  мужчин,  но  Александр  Иванович
отдавался ей с увлечением.  Он  умел  так  снять  мерку,  что  создавалось
впечатление, будто это вовсе и  не  работа,  а  нечто  более  возвышенное,
окрыляющее, хотя кр