огия ее не признает, потому  что  не
исследует человека на атомном уровне. И если  в  нем  случится,  допустим,
атомная  война,  ему  пропишут  какую-нибудь  касторку.  Как  будто  можно
касторкой вылечить человека от атомной войны. А если не вылечишь человека,
как можно вылечить человечество?


   Создателем этой теории был Капитан, последнее  плаванье  которого  было
сухопутным, отчего он и его спутники терпели бедствия, не  окончившиеся  и
тогда, когда корабль их прибыл на место.
   Бескрайние  просторы,   ограниченные,   правда,   колючей   проволокой,
продувались  со  всех  сторон  такими  ветрами,  которые  и   не   снились
открывателям Арктики. Капитану там доказывали, что он не капитан и даже не
матрос, а вообще никто, сухопутное насекомое. Но Капитан-то знал,  что  он
капитан, и изо всех сил старался держаться капитаном.
   Вот тогда-то он и создал  свою  теорию  о  черве  или  пауке,  которому
поклоняется  высокоразвитая  цивилизация,  считая  его  не   червяком,   а
всесильным богом. Потому что у  высокоразвитых  цивилизаций  тоже  имеются
свои соображения. Кто-то надеется, что  бог  его  пощадит,  кто-то  -  что
поможет продвинуться по службе, а многие просто верят, потому  что  у  них
чистая и доверчивая душа, и они создают бога по своему образу  и  подобию.
Вот для них, для тех,  кто  поклоняется  жестокой  силе,  им  не  видимой,
Капитан и придумал, что каждый  из  них  тоже  по-своему  бог,  со  своими
внутренними мирами и вселенными. Пусть их здесь  увечат  и  топчут,  пусть
заставляют есть дерьмо, но они боги и поклоняются пауку лишь  потому,  что
так устроено это общество. Но они не умрут, когда их бог подохнет,  отдаст
концы, потому что атомы не погибают, атомы переходят в другие  вещества  и
уносят туда с собой свои высокие цивилизации.
   Там, где Капитан создал эту теорию, она была воспринята  как  вражеская
пропаганда, и просторы Капитана  были  еще  больше  ограничены.  Его  даже
посадили в канцер... нет, не в канцер... его посадили во  что-что  другое,
похожее на канцер... Плаванье становилось все трудней, все опасней, но это
уже не могло его испугать, и он продолжал твердить, что  бог  наш  паук  и
червь, а мы, им раздавленные, не черви, а боги...


   Василий  Васильевич  уходил  в  себя,  и  мир,  который   он   покидал,
уменьшался, а тот, к которому он летел, увеличивался. Микрокосм  переходил
в макрокосм, и вот уже они поменялись местами, и он летел  в  безграничном
пространстве среди  атомов-звезд  своего  тела  -  туда,  где  совершаются
невидимые нашему большому миру события...
   Василий Васильевич неважно себя чувствовал, и  ему,  конечно,  хотелось
узнать, что там у него внутри.
   На примере каждого человека подтверждается  теория  о  расширяющейся  и
сжимающейся вселенной. Рождается он, можно сказать, из пустяка, из пустого
места, а потом все расширяется, расширяется, пока не дорастет до взрослого
состояния. И тут, в соответствии  с  теорией,  он  начинает  сжиматься,  -
конечно, не без влияния жизни, которая ставит его в такие условия.  Именно
в этом периоде сжатия возникают внутри человека различные болезни, которые
вступают в противоборство с  высокоразвитыми  цивилизациями.  Трудно  себе
представить, сколько темноты, невежества, мракобесия  носит  в  себе  даже
самый  просвещенный   человек,   какой-нибудь   доктор   прав,   профессор
юриспруденции. В обычной жизни он ведет себя как  доктор  прав,  но  вдруг
что-то такое случится - и в нем заговорит первобытная, обезьянья, ящеровая
микроцивилизация, которую и цивилизацией-то нельзя назвать,  -  вот  тогда
посмотрите на этого доктора и юриспрудента!


   И тут возникло время. Оно возникло на  площади  в  виде  многочисленных
часов,  каждая  грань  которых  представляла  собой  циферблат  со   своим
собственным, индивидуальным временем. Когда циферблат один, стрелки должны
пошевеливаться, потому что вынуждены рассчитывать только на себя. А  когда
для любого часа, для  любой  минуты  отдельный  циферблат,  стрелки  могут
расслабиться, никуда не спешить, у них одна забота  -  постоять  за  себя,
чтобы не потерять свое место. Время и место  в  этом  случае  сливаются  в
одно, и уже не отличишь, чему ты служишь: своему месту или своему времени.


   Под часами на часах стоял часовой. Он равнодушно разглядывал  прохожих,
но вдруг широко раскрыл рот  и  завопил:  "Василиса!  Ты  опять  одета  из
зарплаты Васильченко!"
   Та, которую он назвал Василисой, была одета несколько самонадеянно,  но
держалась безапелляционно.
   "Разве так оденешься на зарплату Васильченко? Так оденешься  только  на
зарплату Василюги", - откликнулись женщины, знавшие в этом деле толк.
   "Василюга? - забеспокоился часовой. - Василиса, почему Василюга?"
   Тут же он стал объяснять, что у него такая служба, что на  этой  службе
он не может никого одеть и даже сам одевается за  счет  государства.  А  у
Васильченко каждый день живая копейка, у Василюги живая десятка, но живая"
десятка, учтите, это не любовь.
   И тут прозвучала команда: "От инкубария  до  колумбария  -  не  сбавляя
шага!"
   И сразу стало ясно, что на площади исключительно бройлерное  население.
Часовой - бройлер, девушка  -  бройлярышня,  и  от  всех  почему-то  пахло
бульоном. Может быть, где-то поблизости была столовая.
   Перед инкубарием, в котором воспитанники приучались к  государственному
теплу, заменявшему  им  тепло  родительское,  молодые  бройлеры  проводили
тренировочный парад в честь  сбора  урожая  укропа  и  петрушки.  Директор
инкубария, демонстрируя директору колумбария его будущих  питомцев,  то  и
дело задавал  им  вопрос:  в  чем  преимущество  сковородочного,  то  есть
открытого образа жизни, перед закрытым, кастрюльно-духовочным. Ответы были
разные. Говорили, что на сковородке - как на пляже  в  летний  сезон.  Что
здесь можно  открыто  шипеть  и  шкварчать,  а  в  кастрюле  можно  только
булькать.
   Не все соглашались, что в кастрюле можно свободно булькать. Булькать  -
да, но свободно - нет. А вот шкварчать и шипеть  -  это  можно  совершенно
свободно.
   Директор насторожился: "Кто сказал: шипеть и шкварчать? Главное не это,
вы скажите самое главное!"
   Самого главного никто, конечно,  не  знал.  "Самое  главное,  -  сказал
директор, - мы наконец-то научимся краснеть  и  даже  покрываться  румяной
корочкой".
   Василий Васильевич двинулся по улице дальше.  Два  бройлера  у  пивного
ларька беседовали на экономические темы: о том, как  довести  общественные
блага до широких масс через узкие распределители.  Распределители  слишком
узки, а массы слишком широки. Тема разговора была подсказана, видимо, тем,
что тут же, рядом с ларьком, проходила городская бройлерная конференция.
   Двери и окна конференц-зала  были  плотно  закрыты,  у  всех  возможных
отверстий были выставлены посты, а для наблюдения оставлены лишь  немногие
смотровые щели. Василий Васильевич как раз и воспользовался одной  из  них
для наблюдения за ходом конференции.
   Делегаты-бройлеры были совершенно не отличимы друг от  друга  по  своим
размерам,  упитанности,  а  также  убеждениям  и  жизненным  целям.   Было
непонятно, как удалось отделить от общей  массы  небольшую  часть,  чтобы,
усадив ее в президиуме, противопоставить остальному залу.  Даже  докладчик
ничем не отличался. Когда он что-то вычитывал из доклада, то клевал  носом
точно так же, как остальные клевали, его слушая.
   Из доклада Василий Васильевич понял, что сидящие  в  зале  стремятся  к
открытому обществу, но это у них пока не получается. И тем  не  менее  уже
говорилось открыто, что закрытое кастрюльное общество отжило  свой  век  и
только раскастрюленность сулит новые перспективы.
   Доклад был окончен. Аудитория дружно спала, как-то странно дергаясь  во
сне и  выбрасывая  руки  вверх,  что,  очевидно,  обозначало  голосование.
Василий Васильевич поспал со всеми, а когда проснулся,  аудитория  клевала
кого-то, обвиняя его то ли в раскастрюленности, то ли в сковородочности, о
которой позволено только мечтать, потому что она - наше будущее, а мы пока
что живем в настоящем.
   "Пусть Вассерман скажет! Пусть Вассерман объяснит!" - кричали в зале, и
Василий Васильевич сообразил, что клюют именно Вассермана.
   Это его не удивило. Подумаешь - невидаль какая, - клюют Вассермана!  Но
потом он заволновался: откуда в нем  взялся  Вассерман?  По  звучанию  это
близко: Василий - Вассерман, - но корни тут разные,  ничего  общего  между
собой не имеют.
   Было неприятно обнаружить в себе Вассермана. Уж не подхватил ли он  его
где-нибудь в очереди или в  трамвае?  Кто-нибудь  чихнул  или  кашлянул...
Интересно, передается ли это инфекционным путем, или только по наследству?
   Между тем в конференц-зале Вассермана продолжали клевать.  А  он  и  не
сопротивлялся. Он только дергался, как при  голосовании,  и  поднимал  две
руки, показывая, что он двумя руками за, то есть больше за, чем были  сами
клевавшие.
   Но это на них не действовало. У них был самый клев, и  они  клевали  до
тех пор, пока совершенно его не склевали.
   Потом все опять погрузились в сон, и Василий Васильевич с ними  поспал,
зорко прильнув к смотровой щели. А когда проснулся, у них опять  начинался
клев: клевали  тех,  кто  клевал  раскастрюленного.  Этот  раскастрюленный
отстаивал открытый способ приготовления, и пока его клевали, этот открытый
способ восторжествовал, поэтому теперь искали кастрюльщиков,  которые  его
заклевали.
   И тут выяснился невероятный  факт:  оказывается,  в  зале  сидели  одни
сковородочники. Где они были раньше? Ведь не  могло  же  быть  так,  чтобы
сковородочники заклевали сковородочника, поэтому  они  продолжали  искать,
клюя то одного, то другого для пробы и отчаянно переклевываясь.  При  этом
они говорили: "Где-то здесь должен быть Вассерман! Это все  Вассерман!  Вы
не видели Вассермана?" - забыв, что Вассермана они еще раньше склевали.
   Начинался большой клев. Но какой клев без Вассермана?
   Кажется, Вассерман была фамилия Капитана...


   Пока Капитан Вассерман (а может быть, и не Вассерман) находился в своем
сухопутном плавании, в его квартире появился сантехник, потому что там  не
работал сливной бачок. Сантехник его исправил  и  ушел,  но  вскоре  опять
пришел, потому что бачок снова испортился. Они словно соревновались:  один
все портился и портился, а другой все приходил и  приходил.  Видя,  что  с
бачком бороться бесполезно, сантехник насовсем поселился в квартире и стал
уже не сантехником, а просто дядей Гришей, жильцом,  выполнявшим,  однако,
обязанности сантехника. Соседи - каждый  в  отдельности  -  осуждали  жену
Капитана, но все вместе одобряли, потому что бачок работал хорошо.
   А потом вдруг жена Капитана получила извещение, что  муж  ее,  Капитан,
находится в какой-то клинике,  и  она,  если  хочет,  может  его  забрать.
Клиника была такая, что жена не сразу  решилась  Капитана  забрать,  да  и
соседи не советовали. Одни потому,  что  не  хотели  лишиться  сантехника,
другие потому, что Капитан побывал в таких местах, что это может повредить
всей коммунальной квартире. Да и клиника такая, что лучше  уж  ему  в  ней
остаться. Почему он не может жить в клинике?
   Но дядя Гриша сказал, что не пропадать же в этой  клинике  человеку,  а
он, дядя Гриша, на всех заработает.
   Он и зарабатывал вначале, но потом началась война, дядя Гриша  ушел  на
фронт и больше уже назад не вернулся. И осталась жена с Капитаном,  как  в
молодости. Она за ним ухаживала, а он только улыбался - то ей,  то  тазику
на стене, то всему безграничному окружающему пространству.
   Потому что он уже давно жил не в  окружающем,  а  во  внутреннем  своем
пространстве и  мог  сам  выбирать  и  миры,  и  события,  проживать  свою
собственную, а не чужую, кем-то навязанную жизнь.


   А конвой Вась вел девушку к горизонту. Там, за  горизонтом,  начиналась
другая, неизвестная жизнь, но горизонт удалялся по мере приближения.
   - Василиса! - говорил конвой Вась. - Мы дойдем, дойдем, именем товарища
Васильченко мы дойдем до этого горизонта. - И тут же сам себе возражал:  -
Васильченко? Почему Васильченко? В гробу я видел товарища Васильченко!  Мы
дойдем до него именем товарища Василюги!
   Дальше выяснялось, что товарища  Василюгу  конвой  Вась  тоже  видел  в
гробу, и товарища Вассермана, и товарища Басилашвили.
   Тут же появились все эти гробы, и конвой Вась замер в почетном карауле.
И Василий Васильевич в своем внешнем мире тоже замер в  почетном  карауле.
Потому что вся жизнь для него была сплошной караул.
   А три мальчика бежали по берегу моря. Через  безводную  пустыню,  через
непроходимую, немилосердную жизнь они все бежали  и  бежали  к  горизонту,
который все удалялся и удалялся от них. Они бежали и на бегу  превращались
в стариков, очень быстро превращались в стариков...
   Потому, что они очень быстро бежали.



    Феликс Кривин.
    Чернильница изучает жизнь

   -----------------------------------------------------------------------
   Авт.сб. "Полусказки". Изд. "Карпаты", Ужгород, 1964.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 16 January 2001
   -----------------------------------------------------------------------



   Чернильница случайно попала на кухню. Известно,  что  у  Чернильницы  в
голове вместо ума - чернила, поэтому она и начала хвастаться.
   - Я писательница, - заявила она обитателям кухни.  -  Я  приехала  сюда
изучать вашу жизнь.
   Примус почтительно кашлянул, а Чайник вскипел:
   - Нечего нас изучать! Заботились бы о том, чтобы нам лучше жилось. Меня
вон больше месяца уже не чистили!
   - Не горячись, - успокоил его Холодильник. - Горячность  -  это  порок.
Пусть лучше гражданка Чернильница толком объяснит, что она от нас хочет.
   - Я хочу, чтобы каждый из вас рассказал мне что-нибудь  о  себе  или  о
своих знакомых. Я это все обдумаю, а потом напишу книжку.
   Так сказала Чернильница. Мы-то прекрасно знаем,  что  в  голове  у  нее
вместо  ума  чернила,  а  в  кухне  этого  никто  не  знал.  Все  поверили
Чернильнице, что она обдумает.
   Водопроводный  Кран  уже  заранее  захлебывался  от  смеха,   вспоминая
историю, которую собирался рассказать, а Чайник думал: "Может  быть,  меня
после этой книжки почистят".
   Таким образом, было решено рассказать Чернильнице несколько  интересных
историй.



   Огарок

   - Жил-был Огарок, -  начала  свой  рассказ  Терка.  -  Он  горел  ярким
пламенем, и все тянулись к нему, потому что свет  всегда  приятней  мрака.
Огарок радовался, видя, как все к нему  тянутся,  и  от  этого  пламя  его
становилось еще ярче.
   Но вот однажды на свет  прилетел  какой-то  Жук.  Он  подлетел  слишком
близко к огню и, разумеется, обжег себе крылышки. Это его очень обозлило.
   - Чтоб ты сгорел! - выругался он. - Собственно, при твоей  прыти  этого
ждать недолго.
   Жук улетел, а Огарок долго еще думал над его словами. "Действительно, -
рассуждал он, - этак и не заметишь, как  сгоришь.  А  для  чего?  С  какой
стати? Нет уж, хватит с меня этого горения. Пусть ищут других дураков".
   И он погас.
   Да только не  нашел  Огарок  счастья,  которого  искал.  На  его  место
поставили большую, яркую Свечу, а его забросили куда-то за  шкаф,  где  он
очень страдал, потому что привык к славе - а какая же слава за шкафом!
   Всем  очень,  понравился  рассказ  Терки.  Чернильница  задала  ей  еще
несколько   вопросов,   уточнила   некоторые   обстоятельства,   а   потом
приготовилась слушать  новый  рассказ.  На  этот  раз  слово  предоставили
Водопроводному Крану.



   Как проучили Помойное Ведро

   - В том углу, - начал Кран, - где сейчас  находится  специальный  отлив
для помоев, еще совсем недавно  стояло  Помойное  Ведро.  В  него  сливали
всякую грязную воду, а потом куда-то выносили.
   Понятно, что Помойному Ведру удалось повидать в жизни  гораздо  больше,
чем любому из нас, потому что оно каждый день бывало за  пределами  кухни.
Может, поэтому оно и зазналось.
   Оно вообразило, что  является  вместилищем  чего-то  важного  и  самого
драгоценного в мире.
   "Ведь недаром же со мной так носятся!" - думало Помойное Ведро.
   Однажды, вернувшись с очередной прогулки, Помойное Ведро сказало:
   - Ох, что я видело! Во двор  принесли  несколько  вазонов.  Они  совсем
такие, как я, даже меньше, только в донышках у них - маленькие  отверстия.
Говорят, что в эти вазоны посадят цветы и поставят их в комнаты.
   В кухне каждый был занят своим делом, и никого не заинтересовали  слова
Помойного Ведра. А оно продолжало:
   - Перейду и я в комнаты. Надоела мне ваша кухня.
   И оно упросило Гвоздь, случайно  попавший  в  него  вместе  с  помоями,
просверлить в его дне маленькую дырочку. Гвоздь с  удовольствием  выполнил
эту просьбу.
   - Вот теперь я - настоящий Вазон, - заявило Помойное Ведро.  -  Прощай,
кухня!
   И действительно, с кухней ему вскоре пришлось распроститься.
   Когда пришла хозяйка, все помещение было полно воды.
   - Ведро течет, - сказала хозяйка. - Надо его выкинуть: больше оно ни на
что не годно.
   Помойное Ведро всхлюпнуло от горя, услыхав о том, что его ждет. Оно уже
не  помышляло  перебраться  в  комнаты,  оно  хотело  остаться  в   кухне,
продолжать собирать помои, но этого как раз Помойное Ведро теперь не умело
делать.
   И его выкинули.


   - Вы, кажется, из кабинета? - спросил у Чернильницы Веник.
   - Да, я там живу и работаю.
   - Тогда вам должно быть известно, как в кабинете повесили Занавеску?
   - Нет, что-то я такого не припоминаю.
   - Не помните? Ну, тогда слушайте.



   Как повесили Занавеску

   Все были в смятении: Занавеску хотят повесить!
   Старый, дряхлый Чемодан и рваная  комнатная  Туфля  долго,  всесторонне
обсуждали последнюю новость.
   - Я лично с ней не знакома, - говорила Туфля, - но от  других  слыхала,
что это вполне порядочная, честная Занавеска, которая  никогда  никому  не
делала зла.
   - Уж если таких начинают вешать... - многозначительно вздохнул Чемодан.
   Слова Чемодана испугали рваную Туфлю. А вдруг повесят и ее? Это было бы
ужасно. Туфля сама никогда не висела, но от других слыхала, что это должно
быть ужасно.
   Подошла  Половая  Тряпка,  вся  мокрая,  -  очевидно,  от  слез.  Потом
пришлепали Старые Калоши.
   -  Я  всем  сердцем  любила  несчастную,  ведь   она   приходится   мне
родственницей. Можете не удивляться, если повесят и меня.
   Так говорила Половая Тряпка. А Старые Калоши  вдруг  стали  жаловаться,
что их давно уже обещают починить и все не чинят.
   Неизвестно, сколько бы все это продолжалось,  если  бы  в  разговор  не
вмешался Календарь. Он висел на стене и все слышал.
   - Эх вы, старые сплетники, - сказал Календарь. - Слышали  звон,  да  не
знаете, где он. Повесить  Занавеску  -  вовсе  не  значит  ее  казнить,  а
наоборот - дать ей жизнь полную, интересную, какую она заслуживает.  А  за
себя не бойтесь, - закончил Календарь. - Вас могут выбросить,  но  никогда
не повесят.
   Тряпку обидели эти последние  слова:  она  считала  себя  родственницей
Занавески, - почему же ее должны обязательно выбросить? Чемодан был стар и
ничего не услышал, а Туфля услышала, да не поняла.
   Одни только Старые Калоши нашли что ответить Календарю:
   - Если это правда, что вы сейчас сказали, то почему нас не чинят?..



   Часы

   - Вы знаете, - сказала Канистра, - что в хорошей легковой машине всегда
есть Часы. Машина идет - и они идут, машина стоит - а они все равно  идут.
Вот такие Часы были в одной "Победе".
   "Победа" эта была чудесной машиной, очень быстроходной, и  все  хвалили
ее за это.
   А Часы тикали себе помаленьку, и их не хвалил никто.
   Понятно, что Часы завидовали машине. Они хотели показать,  на  что  они
способны, и потому стали идти быстрее, пока не ушли вперед почти на  целый
час.
   Но их не похвалили, а, наоборот, выругали и отдали в починку.
   Часы недоумевали: ведь они спешили так же добросове