остранства, которое дает ему жизнь, во Время, которое  ничего  не  может
дать, кроме смерти?
   Сторонники Машины верили, что  великий  Садреддин  не  умер,  нет!  Мы,
говорили они, еще услышим о нем - в прошлом!
   И - услышали. Древние мифы донесли до нас имя Фаэтона, взмывшего в небо
на солнечной колеснице. Не сразу додумалось человечество, что Фаэтон - это
и есть тот самый Фотон,  который  умчал  Садреддина  к  центру  Галактики.
Просто звук "о" может слышаться как "аэ", особенно если между говорящим  и
слушающим несколько тысячелетий...
   Садреддин-Фаэтон взмыл на своей солнечной колеснице - и сгорел, как  об
этом рассказано в мифе, то ли приземлился в древнем времени, а взлететь не
смог из-за какой-то поломки.  А  возможно,  он  все  еще  летит  к  центру
Галактики - ведь лететь туда двадцать пять тысяч лет, и если у него что-то
случилось с механизмом  Времени...  Тогда  лететь  ему  еще  и  лететь,  и
неизвестно, когда он вернется на землю...
   Построенные  по  его  проекту  летательные  аппараты   давно   бороздят
пространства и времена, но ни один  из  них  не  встретил  в  пути  своего
создателя,   замечательного   астрофилософа   и    конструктора    Времени
легендарного Фаэтона. Правда, Галактика  наша  велика,  и  не  так  просто
встретиться  на  ее  путях...  И  так  легко  разминуться  во  Времени   и
Пространстве...



   11. ЯН-1963-1941

   Невероятная вещь: Юрек починил Машину  Времени.  Он,  простой  водитель
автобуса из двадцатого века, разобрался в сложнейшем механизме из  далеких
будущих тысячелетий.
   - Все не так уж сложно, - сказал он, демонстрируя мне готовность Машины
к действию. - Могли б такую Машину и раньше изобрести. Только зачем? Чтобы
дать  возможность  всякому...  -  тут   он   употребил   неизвестное   мне
существительное, - сбегать от своего времени в более уютные времена?
   Не думаю, что у  Машины  Времени  такое  уж  простое  устройство.  Юрек
починил ее потому, что у него  не  было  другого  выхода:  он  должен  был
вернуться в свое время.
   - А тот не пришел, - вздохнул он. - Что ж, так тому и быть.  Видно,  он
не дожил до мирного времени.
   Он говорил о себе в третьем лице,  чтобы  отделить  себя  от  того,  не
существующего, который лишил его надежды выйти живым из войны.
   - Может, подождем еще? - предложил я. Ждать  было  нечего,  но  нелегко
отправляться на верную смерть. А  он  теперь  знал,  что  идет  на  верную
смерть.
   - Нам ждать легко. А каково им там, в сорок первом?
   Он так и не понял, что  время  для  нас  остановилось,  что  мы  сможем
вернуться в любой день 41-го... Если, конечно, не погибнем при посадке: из
63-го в 41-й так просто не попадешь.
   Юрек нажал на рычаг. Машина качнулась, задрожала и замерла.
   - Что, не идет?
   - Не идет. Потому что - приехали.
   На календарифмометре значился год 1941-й.
   - Как тебе удалось? Ведь Машина на это не рассчитана.
   - Обычный технический недосмотр. Я кое-что поправил.
   Он кое-что поправил! Революция в  науке  пятого  тысячелетия  -  и  это
называется: кое-что поправил.
   - Юрек, тебя бы в наш век!
   - Еще в один век? Еле до своего добрался... - Он положил  руку  мне  на
плечо. - Ладно, Янек, прощай. Передай привет своему времени.
   - Я пока здесь останусь. Зря я, что ли, учился воевать?
   Юрек был не прочь вместе со мной повоевать, но он не знал, как  быть  с
Машиной. Он боялся, что Машиной может воспользоваться  враг.  Какой-нибудь
фашист может проникнуть на ней в будущее. В науке высказываются  серьезные
предположения, что такие случаи имели место. Больше того, академик  Гловач
утверждает, что фашизм в двадцатый век прибыл из средних веков,  вероятно,
использовав  Машины  Времени  легкомысленных  и   сердобольных   туристов.
Академик  Гловач  требует  большой  осторожности  в  обращении  с  Машиной
Времени, особенно же предостерегает от того,  чтобы  подбирать  по  дороге
случайных пассажиров, ибо,  говорит  он,  информация  распространяется  не
только в пространстве, но и во  времени.  Институт  истории  рассматривает
этот вопрос и, вероятно, перенесет  фашизм  из  двадцатого  куда-нибудь  в
средние, а то и в древние века.
   На шоссе прогремел взрыв, затем другой. Застрочили автоматы.
   - Кажется, нас окружают...
   - Нет, Юрек. Это мы прибыли раньше времени: сейчас  на  шоссе  как  раз
начался бой.
   - Наш бой? Значит, мы подоспели вовремя.
   Юрек подхватил автомат и побежал к шоссе. Я бросился за ним,  прихватив
санитарный пакет, так как знал, что он понадобится.
   Наша помощь была очень кстати. Тот  Юрек  остался  один,  он  прикрывал
меня, того меня, отходившего в глубь леса. Я крикнул ему:
   - Отходи, Юрек!
   Мои слова подкрепил автомат нашего Юрека.
   Тот Юрек продолжал вести бой, и тогда наш  Юрек,  побоявшись,  что  его
могут прихлопнуть прежде времени, крикнул:
   - Тебе приказано: отходи!
   Но теперь уже отходили немцы. Увидев, что появилось  подкрепление,  они
попрыгали в уцелевшие машины, и вскоре шоссе опустело.
   - Юрек! - позвал я того Юрека. Он не ответил.
   Я распечатал санитарный пакет и перевязал Юреку рану.
   - Ладно, пусть дальше сам выкарабкивается,  -  сказал  наш  Юрек,  и  в
словах его была единственно оправданная жестокость: жестокость к себе.
   Не желая опережать события, которые мы и без того достаточно опередили,
мы двинулись вдоль шоссе, оставив на произвол судьбы и Машину  Времени,  и
меня, уже стоящего возле нее, и раненого Юрека, который все-таки  поднялся
с земли и теперь шел, цепляясь за встречные деревья. Мы уходили все дальше
от событий, которые развертывались позади нас и в которых мы  уже  однажды
приняли участие.
   - Янек, мне нужно вернуться. Я тебя догоню.
   Я не спрашиваю, зачем ему нужно вернуться. Может, он хочет  посмотреть,
как наша Машина отправится в 1963 год, а может, хочет вынуть  какую-нибудь
деталь, чтобы враг не воспользовался нашей Машиной.
   Я иду дальше. Сегодня седьмое сентября,  остается  два  дня  до  гибели
отряда. Я понимаю, что иду к гибели, потому что только мне известен  конец
нашего пути. Но  сейчас  я  бы  не  мог  покинуть  отряд.  Профессор  Грюн
объясняет это действием закона временного  притяжения:  время  притягивает
нас к себе, взваливает на нас свои заботы, и нам становится трудно мыслить
тысячелетними категориями, мы начинаем мыслить категориями года, месяца  и
даже одного дня.
   Хоть я и занимался двадцатым веком, но по-настоящему узнал  его  только
сейчас. Я не понимал, как люди могли жить в  этом  времени,  когда  каждая
жизнь висела на волоске, когда была почти  стерта  грань  между  жизнью  и
смертью. Теперь я понимаю. Теперь я вижу, что на грани смерти  может  быть
настоящая жизнь.
   Я вспоминаю слова Юрека о том, что бесчеловечность нельзя оставлять  на
земле  в  надежде,  что  из  нее  когда-нибудь  произрастет  человечность.
Обезьяна больше не превратится в человека, она скорее весь мир превратит в
обезьян и  заставит  их  стыдиться  всего  человеческого.  Когда  обезьяна
вооружена до зубов, очень трудно превратить ее в человека...
   - Хальт!
   Я останавливаюсь. Передо мной стоит вооруженная до зубов  обезьяна,  та
самая, которой не удалось стать человеком, а может быть, Человек, которому
удалось стать обезьяной,  и  он  торжествует  по  этому  поводу,  потрясая
оружием в знак победы нам тем, что когда-то сделало его человеком...



   12. ЯН-1941

   Годы жизни: 4092-1941. Как будто я жил до нашей эры.
   Сегодня моя эра кончится, какой бы она ни была. Кончится за две  тысячи
лет до начала моей эры...
   Сначала мне повезло: я встретил интеллигентного  человека.  Он  не  был
похож на  фашистов,  о  которых  я  писал  в  своей  диссертации.  Он  сам
признался,  что  не  одобряет  жестокостей,  которых,  как  ему   кажется,
многовато в этой войне, хотя обстановка зачастую вынуждает  к  жестокости.
Правда, сам он старается ее избегать и проявлять гуманность - в той  мере,
в какой позволяет обстановка.
   Доводы его были разумны, если отвлечься от  этой  самой  обстановки,  в
которой протекал разговор. Он сослался на  Христа  и  Пилата:  для  Христа
человечность - дело обычное и естественное, а для Пилата - исключительное,
поскольку противоречит его миссии, делу его  жизни.  Поэтому  когда  Пилат
умывает руки, это больший подвиг, чем когда Христос умирает на кресте.
   Видимо, он считал себя Пилатом, но ему не давали  покоя  лавры  Христа.
Ему хотелось себя вознести, но так, чтобы при этом избежать распятия.
   Разговор приобретал философский характер. Мы  сидели  в  креслах  и  не
спеша обменивались мнениями. Внезапно из-за стены донеслись глухие удары и
крик...
   - Какая слышимость, - поморщился мой собеседник. - Кстати,  не  узнаете
голос? Мне кажется, вы должны его знать...
   Я не понял, что он имеет в виду. Может быть, Юрека тоже схватили? Может
быть, схватили весь отряд? А может быть, это Вацек дает свои показания?
   - Что там происходит?
   - В соседней комнате? То же, что у нас  с  вами  здесь,  только  другим
методом. Видите ли, меня всегда возмущал метод физического воздействия  на
человеческую душу. Я не хирург,  я  терапевт,  даже  гомеопат.  Хотя  лечу
человечество от той же болезни.
   Я задал ему вопрос: чем  может  кончиться  для  меня  это  лечение?  Он
сказал, что не стоит переоценивать  возможности  медицины,  нередко  исход
болезни зависит от поведения самого больного. Хотя, сказал он, я не  похож
на больного, вид у меня вполне здоровый, точней, здравомыслящий.
   - Так отпустите меня.
   - Чтобы вы тут же попали в соседнюю комнату? Я бы, может, вас отпустил,
но там вас так легко не отпустят.
   Это  наглядный  пример  того,  как  трудно  такому  человеку,  как  он,
проявлять гуманность. Вот и я прошу, чтоб он меня отпустил,  а  куда  меня
отпускать? Туда, где никто не станет со мной церемониться? Он говорит  мне
честно, мне еще повезло: к нему попадают  немногие,  большинство  попадает
туда, за стенку. В этом тоже особенность его метода: пока он  поговорит  с
одним человеком, в соседней комнате пропускают пять... Нет-нет, он меня не
торопит, хотя, конечно, из-за нашей с ним медлительности несколько человек
будут лишены возможности облегчить свою участь. Возможно,  это  будут  мои
друзья... Впрочем, сказал  он,  это  естественная  человеческая  слабость.
Когда нам самим хорошо, мы забываем о тех, кому в данный момент приходится
плохо...
   - Уже?
   Это вырвалось так неожиданно, что он улыбнулся:
   - Зачем вы меня спрашиваете? Я ведь вас ни о чем не спрашиваю, у нас ни
к чему не обязывающий разговор.
   Видимо, он знал больше, чем говорил. Не исключено, что  его  уже  успел
информировать Вацек. Тогда, значит, не Вацек там,  за  стеной.  Мне  стало
страшно, когда я подумал, что, может быть, там Анна...
   - А в этой комнате, за стеной... Кто там сейчас?
   - Значит, вы все же не узнали по  голосу?  Там  две  комнаты:  в  одной
женщина, в другой - мужчина. Видите ли, все  мы,  и  мужчины,  и  женщины,
всего только люди, слабые, избалованные существа. Мы привыкли, чтоб с нами
обращались по-человечески. А когда с нами обращаются не по-человечески, мы
забываем, что мы люди, и ведем себя, как обыкновенные  животные.  Лишь  бы
избавиться от боли.
   И тут я понял, что хотя история и совершилась, но  в  ней  не  все  еще
определено. Отряд погибнет, от этого ему не уйти, но  погибнуть  он  может
по-разному. В материалах архива ничего не сказано  о  том,  какой  смертью
погибли члены отряда.
   Если б они попали сюда, в эту комнату, им  была  бы  обеспечена  легкая
смерть...
   Я попросил его помочь. Ведь он сам сказал, что  говорит  со  мной,  как
человек с человеком. Я попросил его сделать так, чтоб мои товарищи  попали
к нему, а не туда, за стенку.
   Я нарисовал ему карту продвижения отряда (нарисовав, я узнал в  ней  ту
самую карту, которая впоследствии попала в архив). Я попросил, чтобы он ни
в коем случае не дал захватить отряд этим  палачам.  Раз  мои  друзья  все
равно погибнут, - спастись они не могут, это известно мне из истории, - то
пусть хоть будет легкой их смерть.
   Он обещал мне. Но он меня обманул. Он и меня отправил туда, за  стенку,
в расчете, что там еще что-нибудь из меня вытянут.  Понтии  пилаты  всегда
умывают руки в крови...
   И тогда я сделал заявление. Я сказал, что я  -  лицо  неприкосновенное,
поскольку принадлежу другим временам. Они не имеют права убить меня в 1941
году, потому что я только появлюсь на свет в 4092 году  и  должен  жить  в
сорок втором веке.
   Это не произвело того  эффекта,  который  должно  произвести  появление
человека  из  будущего.  Меня  обозвали  симулянтом,  выдающим   себя   за
сумасшедшего в расчете на то, что с сумасшедшего меньший спрос. Но  у  них
со всех одинаковый спрос. И тут же доказали мне это, после чего я долго не
приходил в сознание.
   Очнулся я в кресле у моего интеллигентного собеседника, он  смотрел  на
меня сочувственно и качал головой.
   - Теперь вы понимаете, как по-разному можно осуществлять одни и  те  же
идеи? Успокойтесь и постарайтесь сосредоточиться. Ваш год рождения?
   - 4092.
   - А вас не смущает тот факт, что сейчас у нас 1941 год?
   - Я угнал Машину Времени.
   - Очень любопытно. Значит, вы прибыли к  нам  из  сорок  второго  века.
Удивительное совпадение. Вам не знакома такая фамилия: Шмит?
   - Нет. А почему я должен знать этого человека?
   - Не просто человека, а вашего современника.  Он  тоже  утверждал,  что
прибыл из сорок второго века. Точнее - из 4119 года.
   - Я тоже из этого года.
   - Вот видите. Разница лишь  в  том,  что  вы  угнали  эту  вашу  Машину
Времени, а он искал того, кто угнал Машину Времени. Уж не вас ли?
   Я согласился, что, возможно, искали меня. И даже обрадовался,  что  обо
мне не забыли.
   - Очень стройная версия, не правда ли? - улыбнулся мой собеседник. - Но
она не так проста, как кажется на первый взгляд. Однако по порядку: в 1914
году, в самом начале нашей военной кампании, с фронта дезертировал рядовой
Шмит. Он был задержан, предстал перед судом и был приговорен к  расстрелу.
Все нормально, все по законам военного времени. Но солдат, который  должен
был привести приговор в исполнение, не вернулся, исчез, и его  десять  лет
считали дезертиром. Да, именно десять лет, потому что объявился он в  1924
году, когда война давным-давно была окончена, и, конечно, был задержан.  В
деле его не было  полной  ясности,  предполагалось,  что  он  работает  на
Россию. На суде он рассказал, что приговоренный к расстрелу Шмит предложил
ему прокатиться в Машине Времени. Он сначала не  поверил,  но  решил,  что
ничего плохого не произойдет, если он посмотрит на эту Машину.  Тем  более
что она находилась где-то поблизости. А потом, когда он увидел Машину, ему
захотелось уличить этого дезертира во лжи, и он сел  в  Машину.  Что  было
дальше, он не помнит. Очнулся он якобы в 1419 году, приговоренный со своей
Машиной исчез, и не было  возможности  осуществить  меру  наказания.  Хотя
тогда это делалось без задержки: незадолго до этого был сожжен  на  костре
Ян Гус, вслед за ним был  сожжен  Иероним  Пражский...  Дальше  подсудимый
рассказывал то, что всем известно из истории, утверждая, однако,  что  был
свидетелем этих событий. Десять лет он проскитался в чужом времени,  после
чего опять появился приговоренный Шмит - на этот раз уже из 4129 года -  и
помог ему добраться в 1924 год. И опять Шмит так быстро исчез, что не было
никакой возможности привести приговор в исполнение.
   Конечно, у суда не было и тени сомнения, что обвиняемый был  завербован
приговоренным и в течение десяти лет действовал в пользу Советской России.
До полного признания его  держали  в  тюрьме,  а  в  дальнейшем  след  его
затерялся.
   - И вот теперь вы прибыли из сорок второго века. Добро  пожаловать,  мы
давно вас ждем... -  он  вздохнул  с  облегчением,  завершая  затянувшийся
разговор. - Отдыхайте пока. Скоро за вами приедут.
   Скоро... Я не знаю, какое сегодня число: седьмое, восьмое или  девятое.
Возможно, сегодня - последнее для  меня  число.  Человек  с  годами  жизни
4092-1941 сегодня, возможно, окончит свой жизненный  путь,  который  никто
никогда не сможет измерить.


   Я слишком много знал, Анна. Я тебе об этом не  говорил,  а  если  бы  и
сказал, ты бы все равно не поверила, но с  самого  начала,  когда  я  лишь
только пришел в отряд, я уже знал, что с ним  будет.  Я  знал,  что  Вацек
предаст отряд (правда, тогда еще не знал, что  именно  Вацек),  знал,  что
последний день вашей жизни - девятое сентября. И никуда от этого не  уйти,
потому что для меня история уже  совершилась,  потому  что  я  человек  из
других времен, - ты помнишь, я тебе говорил,  но  ты  не  поверила.  Ты  и
теперь не поверишь, потому что ни о чем не узнаешь. Ты будешь  считать  не
Вацека, а меня предателем. И если  нам  придется  умирать  вместе,  ты  не
посмотришь в мою сторону, а если посмотришь, то плюнешь мне в лицо. И  все
вы, мои друзья, заклеймите меня последним проклятием,  вы,  кого  я  любил
так, как не любил никого в моем сорок втором веке. Впрочем, уже  не  моем.
Для меня этот век так же недостижим, как для вас, потому что  мне  в  него
уже не вернуться...
   История останется недописанной. И никто не узнает о подвигах Юрека и  о
предательстве Вацека, мне-то известно, что имена их не сохранятся. Если  б
я мог как-то передать, сообщить каким-то образом  эти  сведения.  Было  бы
легче умереть, знал бы, что жил не напрасно.
   Профессор Посмыш, ваш аспирант ничего не сделает для науки.  Вы  всегда
говорили, что в науке нет легких путей, -  Машина  Времени  -  это  легкий
путь, но кончается он для меня очень трудно.
   Ночь, всего лишь одна короткая ночь среди веков и тысячелетий,  но  как
долго она тянется... Может, время выбросило меня из себя  -  и  я  обречен
жить вне времени, потому что никакое время меня не примет? Что может  быть
хуже этой бесприютности - во времени, а не в пространстве?..  Мне  никогда
не увидеть света, вокруг меня всегда будет ночь...
   Нет. Я шестнадцать дней был в отряде и делал  то,  что  делали  все.  Я
убивал фашистов, я научился их убивать, чтобы избавить  двадцатый  век  от
средневековья. Значит, я не был чужим в этом веке, почему же  он  от  меня
откажется? Я имею право умереть в этом веке, как Стась и его  друзья.  Как
мои друзья. Как ты, Анна.
   Все, что я мог тебе сказать, теперь не имеет смысла, его  и  раньше  не
было, потому что все было заранее предрешено.  Страшно  выглядит  история,
если смотреть на нее не с конца, а с  начала  и  знать,  что  все  заранее
предрешено. Краковский университет даст  первый  послевоенный  звонок,  он
распахнет свою дверь, но будет напрасно ждать тебя,  Анна.  И  все  же  он
будет надеяться и каждый год, с первым  звонком  широко  распахивать  свою
дверь, но ты никогда в нее не войдешь, потому  что  для  тебя  никогда  не
наступит послевоенное  время.  И  дом,  не  построенный  Збышеком,  так  и
останется непостроенным домом, и, хотя вокруг  будет  много  новых  домов,
этот так и останется непостроенным. И  все  автобусы  во  всех  автопарках
будут напрасно ждать, что к ним за руль сядет  Юрек.  И  все  издательства
будут напрасно распечатывать конверты в надежде, что Стась прислал им свои
стихи. Потому что, хотя многое в истории повторяется,  в  ней  никогда  не
повторяется человек. Сколько б ни прошло  веков,  сколько  б  ни  родилось
новых людей, этот человек уже не повторится.
   Прощай, Анна... Так случилось, что мы живем в разные времена  и  только
умереть можем в одном времени. Прости меня, Анна, что я главного  тебе  не
сказал, но что бы я тебе ни сказал, ты бы все равно не  поверила.  Будущие
времена всегда несбыточны для прошлых времен, но и  прошлые  времена  тоже
бывают несбыточными...
   Гремят замки. Меня выводят из  подвала.  Приехавший  за  мной  эсэсовец
приказывает поместить меня на заднее сиденье,