цивилизованном  обществе,  он  бы  и  сам
постепенно цивилизовался и научился сомневаться, тревожиться  и  сожалеть,
но, живя среди людей своего типа, он  ни  о  чем  не  сожалел  и  послушно
выполнял все приказания. И когда Схул  потребовал  дать  ему  камень,  тот
самый камень, Кафзех послушно его принес, да еще спросил, не маленький ли,
потому что можно принести и побольше.


   - Эти врачи такие фанатики, - сказал Следователь. - Один,  представьте,
привил себе рак, чтобы понаблюдать за ходом  болезни.  Не  исключено,  что
вашему доктору для чего-то понадобился древний скелет.
   - Он не хирург, он невропатолог.
   - Это  важное  обстоятельство,  -  сказал  Следователь  и  записал  это
обстоятельство. - Конечно, невропатологу скелет ни к чему. Он  и  смотреть
не станет на ваши древности.
   - Ну почему же... Как всякий мыслящий  человек...  Он  смотрел,  я  ему
показывал.
   - Когда почувствовали себя лучше?
   - Да нет, не вчера. - Свидетель замолчал, чтоб не сказать лишнего.
   - Ваш врач, видно, неглупый человек, я бы и  сам  у  него  полечился...
Нет-нет, я не настаиваю, профессор, я вообще не  очень  доверяю  врачам...
Так что же он говорил, познакомившись с вашей коллекцией?
   - Он сказал, что история  человечества  похожа  на  историю  запущенной
болезни.
   Следователь кивнул. Ему понравилось и само выражение, и то, как  в  нем
удачно связывались медицина и история, намечая возможное соучастие  в  том
деле, которое ему предстояло раскрыть.
   -  И  как  же  он  предлагал  избавиться   от   этой   болезни?   Путем
хирургического вмешательства?.. Хотя... вы говорили, что он  не  хирург...
Но, как у врача, у него должны были быть какие-то соображения... Возможно,
он их высказывал... Ведь вы не однажды встречались?
   - Не однажды... Но почему я должен вам отвечать?
   - Можете не отвечать, - любезно разрешил Следователь. - Я понимаю, если
человек болен, то  чем  чаще  приходит  врач...  Конечно,  для  врача  это
затруднительно...
   - Ему по дороге. Он здесь рядом работает в клинике.
   - Ну, если рядом... - Следователь записал и это  обстоятельство.  Потом
взял телефонную книгу и стал ее листать. - Да, что ни говорите, профессор,
а такого врача, какой был у нас там, теперь не сыщете.  Без  инструментов,
без лекарств, и ведь  сам  едва  волочил  ноги...  Все  собираюсь  к  нему
съездить, цветы положить... Да в этой суматохе разве вырвешься?
   Свидетель застыл в своем кресле. Он смотрел на этого человека, которого
когда-то хорошо знал, так знал, как можно только _там_ узнать человека,  -
смотрел и не узнавал его. _Там_  он  был  другим  человеком.  Может  быть,
потому, что там не было телефонной книги, в  которой  точно  записаны  все
адреса.
   Следователь встал. Разговор  был  окончен,  и  он  подтолкнул  маятник,
позволяя времени двинуться дальше.
   - Вот и  все,  -  сказал  он  и  улыбнулся.  -  Теперь  вам  не  о  чем
беспокоиться. Виновника мы найдем.


   - Виновника мы найдем, - сказал Схул.
   И тогда все палеантропы, выстроенные возле пещеры, сделали шаг  вперед,
и каждый сказал:
   - Это сделал я.
   Схул вышел из себя. Он ругался на своем скудном  языке  доисторического
человека и обещал всех упрятать так, что их не найдут никакие раскопки. Он
требовал, чтобы ему назвали  бездельника,  который  придумал  эту  лопату,
чтобы облегчить себе труд, и кричал, что палеантропам никогда не видать ни
лопаты, ни других орудий труда, что они будут  вот  так,  руками  ворочать
землю, пока не навалят ее на себя.
   Схул  очень  ругался  и  требовал,  чтобы  ему  назвали  виновного,  но
палеантропы стояли не шелохнувшись и каждый твердил:
   - Это сделал я.
   Вот тогда Схул и  приказал  подать  ему  этот  камень.  Кусок  гранита,
пролежавший тысячи лет, прежде чем дождаться своего часа, своего действия.
Мертвый камень, орудие вечности, уничтожающей все живое...


   - Это сделал я.
   - Вы, профессор? Вы свидетельствуете против себя?
   - Это сделал я, - твердо сказал Свидетель.
   - Ну, хорошо, - Следователь опять опустился в кресло. - Расскажите  все
с самого начала.


   Это было давно. А  может,  не  очень  давно.  Трудное  было  время  для
человека. Беззащитные на этой, почти непригодной  для  жизни  земле,  люди
жались друг к другу, согреваясь своими телами. И они зарывались  в  землю,
спасаясь от холода и жестокости подобных себе  и  оставляя  в  земле  свои
скудные кости... Хищники бродили по земле, и только они  чувствовали  себя
свободно, но тоже не очень уверенно,  и,  чтобы  защитить  себя  от  более
сильных, они приносили им в жертву людей. Очень страшно было быть на земле
человеком, и люди скрывали все, что было в них человеческого, и  поступали
несвойственно своей природе.
   Это были палеантропы, очень древние люди,  и  древними  их  сделало  не
столько время,  сколько  их  невозможная  жизнь.  Все  силы  природы  были
направлены против них, против их свободной воли и разума. И  разум  их,  в
плену у злобы и ненависти, уже начинал верить  в  справедливость  безумия,
окружавшего их... А по ночам, обессиленные работой, они забивались в  свои
пещеры и слушали  рассказы  о  других  временах  -  возможно,  будущих,  а
возможно, прошедших. Человек приручит собаку,  и  она  не  будет  на  него
бросаться и его загрызать, и  можно  будет  спокойно  сидеть  у  печи,  не
опасаясь, что тебя в нее бросят.


   - Не понимаю, зачем вы это рассказываете.
   - Зачем?.. Я не знаю... Может быть, потому, что среди этих людей был  и
экспонат Двести Двенадцатый.
   - Вы нездоровы, - сказал Следователь, - вам нужно лечь.
   - Не беспокойтесь, я уже лег. Я закопал себя глубоко-глубоко, так,  что
меня найдут через тысячу лет, не раньше. Возможно, тогда  не  останется  в
мире камней, которыми человеку разбивают голову.
   - Итак, вы утверждаете, что сами изъяли этот экспонат,  хотя  и  знали,
что он числится в списках?  Ну  что  ж,  профессор.  Мне  остается  только
сожалеть. Поверьте, мне не хотелось браться за это  дело...  Я  ведь  тоже
многое помню, профессор, и как друга, как старого товарища,  мне  хотелось
бы вас защитить... но, профессор, я очень плохой защитник... И  я  обвиняю
вас, - он встал, и голос его зазвучал тверже: - Я обвиняю вас в том,  что,
во-первых, вы раскапываете прошлое, а во-вторых, пытаетесь его  утаить  от
инстанций, которым положено о нем знать. Вам ясна суть обвинения?
   Обвиняемый молчал. Он сидел, сжав  руками  виски,  то  ли  собираясь  с
мыслями, то ли, напротив, пытаясь от них освободиться.
   - Вы поняли суть обвинения?
   Схул поднял камень.  Тяжелый  камень  взлетел  в  его  руке,  целясь  в
непокорную голову.
   - О, я не сказал самого главного! Экспонат Двести Двенадцатый - это  я.
Это меня вы приговорили к изъятию.
   - Куда вы девали скелет?
   - Мой скелет? Я его закопал. Пускай полежит,  дождется  лучших  времен.
Ведь будут и лучшие времена, а? Как вы думаете?
   Дружба дружбой, но всему есть предел. Каждый выполняет свой долг, и все
должны его выполнять хорошо - и обвинители, и обвиняемые.
   - Профессор, примите успокоительное!
   - Зачем? Я спокоен, я сейчас снова спокоен, как  был  спокоен  тридцать
пять тысяч лет... Я лежу в земле, и кости мои отдыхают... Кости так хорошо
отдыхают, когда их никто не раскапывает...
   - Давайте без эмоций. В вашем музее был скелет, носивший на себе  следы
прошлого варварства: проломы  черепа,  переломы  костей.  Потому-то  он  и
подлежал  изъятию.  Цивилизованное  общество  не  должно   видеть   дурных
примеров. Это искушение, соблазн,  которому  не  следует  подвергать  нашу
гуманность. Как же могли вы, профессор, при всем вашем добром отношении  к
человечеству, которое памятно мне по другим временам, как могли  вы  этого
не понять, как могли вы утаить, спрятать,  закопать  экспонат,  подлежащий
изъятию? Зачем вы это сделали?
   - Чтобы сохранить его для будущего.
   - И вы еще говорите о будущем! Вы! Археолог!
   - Да, потому что прошлое всегда принадлежит будущему,  оно  принадлежит
только будущему, и никто из живущих не имеет на него права.
   Обвинитель не был согласен с Обвиняемым.  Но  было  не  время  заводить
теоретический спор.
   - Я удивляюсь вам, профессор. Ученый,  уважаемый  человек,  и  вдруг  -
какая-то уголовщина... Конечно, что позволено Юпитеру, не позволено  быку,
но, с другой стороны, что позволено быку - не позволено Юпитеру.
   - Это я Юпитер? Бросьте шутить! - Обвиняемый сделал очень долгую паузу.
- Как вы думаете, кто изображен на этом портрете?
   - Как это кто? Вы, профессор.
   - Приглядитесь внимательней.
   Обвинитель посмотрел внимательней.
   - Ну конечно же, это вы! Особенно если убрать бороду...
   - Нет! Неправда! Это не я! Это экспонат номер Двести Двенадцать!
   Он это крикнул так, как кричал, быть может, тот, древний человек, когда
встречал в лесу дикого зверя.
   - И если вам нужен мой скелет, вам  не  придется  его  раскапывать.  Вы
можете просто вынуть его из  меня...  Присмотритесь  лучше,  ведь  это  не
портрет,  это  реконструкция  головы  палеантропа.  Того  самого,   скелет
которого хранился у нас под номером 212.
   - Этого не может быть, - сказал Гость, заставляя себя не верить.
   - И все-таки это так. Вот он, Юпитер, дикий  человек,  которому  другой
Юпитер проломил голову камнем! Его лицо одухотворено мыслью - это мысль  о
том, чтобы урвать побольше кусок. В его глазах боль,  но  это  боль  не  о
человечестве, а лишь оттого, что его ударили камнем... Юпитер! Когда я его
увидел, я состарился на многие тысячи лет. Я понял, что это был я, что это
мне проломили голову камнем... Я занимался наукой, писал  исследования,  а
скелет мой лежал под стеклом, в зале музея, и мне казалось, что  все  меня
узнают.
   - Это страшно, - сказал Гость, и что-то страшное, дремавшее на дне  его
памяти, поднялось и  встало  перед  ним,  и  он  снова  почувствовал  себя
беззащитным, беспомощным палеантропом.  И  снова  они  были  в  пещере,  в
холодной, сырой пещере, из которой можно выбраться,  лишь  оставив  в  ней
свой первобытный скелет.
   Солнце скрылось, зашло на веки веков, и с ним исчезли и свет, и  тепло,
и всякий смысл человеческого существования. Потому что  завтра  -  уже  не
будет, и сегодня - уже не будет, а останется только вчера, на  веки  веков
вперед - только вчера, и ничего больше... И никакие часы не  изменят  этой
беспощадной поступи времени вспять...
   Схул посмотрел на камень, словно  раздумывая,  куда  его  бросить  -  в
завтра или во вчера.
   - Собирайтесь, профессор. И захватите портрет. Мы приобщим его к вашему
делу.

   1968



   ПРИТЯЖЕНИЕ ПРОСТРАНСТВА

   Николай Михайлович Поляков, литературный псевдоним - Кристофер Бомслей,
сел к столу, положил перед собой стопку бумаги и написал  придуманное  еще
вчера вечером, тоже за стопкой, но за другой:
   "Есть во Вселенной цивилизации, не знающие пространства. Им  неизвестны
слова "где", "куда", зато "давным-давно" и "когда-нибудь" они  употребляют
довольно часто..."
   Слова  "давным-давно"  и   "когда-нибудь"   придали   мыслям   Полякова
лирическое направление. Самое лучшее в его жизни было  либо  давным-давно,
либо, надо надеяться, когда-нибудь  еще  будет,  причем  "давным-давно"  с
каждым годом увеличивалось, а "когда-нибудь" - уменьшалось.
   Поляков круто изменил направление мыслей, понимая, что подобные  унылые
размышления  ни  к  чему  хорошему  не  приведут.  Литература  не   должна
расслаблять  читателя,  она  должна  действовать  на  него,  как  утренняя
зарядка.
   "Представители внепространственной цивилизации живут в трех измерениях:
вчера, сегодня, завтра. Геометры по двум известным -  сегодня  и  вчера  -
вычисляют  третье  измерение  -  завтра.  Квадрат  завтра  равен  квадрату
сегодня, минус удвоенное  произведение  сегодня  на  вчера,  плюс  квадрат
вчера.  К  сожалению,  завтра  всегда  оказывается  не  таким,  каким  его
вычислили, и старые геометры подвергаются  развенчанию,  а  молодые  снова
принимаются вычислять это загадочное измерение - завтра. Но и у тех,  и  у
других ощущается острая тоска по четвертому измерению - пространству".
   Поляков вспомнил совхоз "Рассвет" с  его  необозримыми  пространствами.
Правда, в отчетах эти пространства  показывались  меньшими,  чем  были  на
самом деле, что  давало  возможность  повысить  урожайность.  Не  на  поле
повысить, а  в  отчетности,  то  есть,  самым  несложным  путем.  Собрать,
допустим, на тридцати гектарах по двадцать центнеров продукции, а в отчете
показать, что собрано по тридцать - на двадцати. А  где  остальные  десять
гектаров? Тут нужно сделать вид, что их вроде вовсе не существует.  Не  на
поле сделать вид, а  в  отчетности:  на  поле-то  нужно  работать,  урожай
собирать, чтоб было чем повышать отчетную урожайность. Да, назначение этих
гектаров  -  чужую  урожайность  повышать,  жертвовать  ради   них   своей
собственной урожайностью. Там, на  чужих  пространствах,  кто-то  может  и
премию получить, а здесь никто ничего не получит, потому что здесь вроде и
не работали. Вроде - это в отчетности, а на самом деле - еще как!
   Поляков вздохнул и постарался держаться подальше от пространства.
   Он вспомнил молодость. Был он красивый, молодой, и  жена  у  него  была
красивая и молодая. Как говорится, было кому жить. Так негде было...  Кабы
не это клятое пространство, вопроса о том, что негде жить, и не  возникало
бы.
   Чувствуя, что размышление о пространстве заводит  его  далеко,  Поляков
решил обратиться к теме любви, которая до него выручала многих  писателей.
Он сразу взял быка за рога и в качестве быка выбрал Василия Зуева.
   Василий Зуев (так звучит его имя в переводе  на  язык  пространственной
цивилизации) жил в том времени, которое определялось как "давным-давно", а
полюбил женщину из времени, которое  будет  еще  когда-то.  Родители  были
против этого мезальянса, но на родителей Василий Зуев внимания не обращал.
Он отправился из своего давным-давно на  корабле  памяти,  державшем  курс
через головы многих поколений. Путь был трудным, поскольку не  все  головы
одинаковы.  Встречаются  среди  них  твердолобые,  пустые,  тупые  и  даже
непроходимые - такие, через которые невозможно пройти. Но он проходил,  он
плыл, он всплывал в памяти и отважно врезался в память.
   - А помнишь, старая, как мы с  тобой  качались  на  качелях?  -  шамкал
какой-нибудь старушке ее старичок. Почему он об этом вспомнил? Потому  что
память его всколыхнул Василий Зуев на своем корабле памяти.
   А невестка старичков в это время припоминала их сыну все его  грехи  за
последние тридцать лет. Не потому, что грехов было много, а потому, что их
поднял с самого дна Василий Зуев на своем корабле памяти.
   А сын невестки и ее грешного мужа пил пиво и  никак  не  мог  вспомнить
дорогу домой... А внук невестки и ее грешного мужа стоял у доски и не  мог
вспомнить, в каком году было Куликовское сражение...  Потому  что  Василий
Зуев на своем корабле памяти проплыл мимо.
   Все это происходило здесь, на земле, но не в пространстве ее, а  только
во времени. И мы ничего об этом не  знали,  потому  что  все  наши  органы
чувств рассчитаны на пространство. И  дошло  даже  до  того,  что,  ощущая
присутствие кого-то  постороннего,  некоторые  стали  приписывать  Василию
Зуеву сверхъестественные поступки.
   Говорили, что он изгнал первых людей из рая и не только первых:  каждый
человек у него сначала живет в раю,  а  потом  изгоняется  -  без  надежды
вернуться. Возвращаться _некуда_. Рай существует не _где_, а _когда_.  Рай
- это детство и юность, из которых человек изгоняется, и если  вначале  он
существовал  преимущественно  в  пространстве,  то   теперь   все   больше
существует во времени. Во времени, которого у него остается все  меньше  и
меньше... Где-то за гранью  он,  как  Василий  Зуев,  начнет  существовать
только во времени, и тогда его нигде не встретишь в пространстве...
   Изгнание из рая... Может, это и есть изгнание из пространства во время,
причем лишь в одно его  измерение  -  во  вчера?  Живущие  в  пространстве
усвоили эту манеру - изгонять  себе  подобных  во  вчера.  Сейчас  в  мире
накоплены средства, достаточные для изгнания всего человечества во  вчера,
чтобы все человечество жило в этом единственном измерении...
   Василии Зуев летел к предмету  своей  любви,  точнее,  не  к  предмету,
потому что предмет - понятие пространственное. Он летел к  беспредметности
своей любви, бесплотности ее, бестелесности, - он летел к любви, о которой
можно только мечтать на земле, отягощенной пространством.
   Он летел к любви, о которой можно мечтать, а  она  летела  к  любви,  о
которой можно лишь вспомнить. Она летела в давным-давно, и звали  ее  Лена
Семина - в переводе на язык пространственной цивилизации. Если  бы  у  нее
была внешность  (понятие  пространственное),  то  это  была  бы  внешность
очаровательная. К сожалению, время, отнимая у людей красоту, не скопило  и
двух-трех черточек за тысячи поколений.  А  какие  были  красавицы!  Время
отняло у них красоту, но ему нечего дать тем, кто красоты не имеет.
   Мысли Полякова потекли в направлении: человек и его время.  Как  часто,
говоря о времени, трудном  для  человека,  мы  забываем,  как  труден  для
времени человек. А ведь бывают и люди, трудные для своего  времени.  Такие
бывают, что их ничем не проймешь, потому что им на  все  наплевать,  кроме
собственной персоны. Уж время им подсказывает, уж оно  их  и  так,  и  сяк
прижимает, а толку нет. Свернутся калачиком, подоткнут под  себя  со  всех
сторон, чтоб не дуло,  не  сквозило  на  ветрах  времени,  -  попробуй  их
добудись. А те, что поактивней, еще и время к себе  приспособят,  чтоб  на
них работало...
   А Леночка Семина летела в давным-давно. Наверно,  где-нибудь  в  книжке
вычитала. Встретила в старинной книжке Василия Зуева и полюбила с  первого
взгляда, с первого прочтения. И почувствовала, что не будет  ей  без  него
счастья.
   Тем, кто живет в настоящем, трудно представить, что кому-то может  быть
плохо и неуютно в будущем. Ведь все прошлые и  настоящие  времена  жили  и
живут ради этого будущего, ради того, чтобы в нем жилось хорошо.  Впрочем,
все времена выглядят лучше на расстоянии. И отдыхает взгляд,  устремленный
в давным-давно или когда-нибудь, но тотчас напрягается,  остановившись  на
ближайшем моменте.
   "Еще бы не напрягаться!" - подумал  Поляков  и  опять  вспомнил  совхоз
"Рассвет". Директор там - хороший  человек,  но  плохой  директор,  а  ему
непременно нужно быть хорошим директором, потому что зарплату он  получает
за директора, не за человека. Вот он и  идет  на  разные  ухищрения,  чтоб
только его не разгадали. Инспектор, который  проверяет  работу  директора,
его бы разгадал, но он не очень хороший  инспектор,  хотя  человек  просто
замечательный. И он старается не показать, какой он инспектор, а на первый
план выдвигает, какой он замечательный человек.  А  начальник  инспектора,
тоже отличный человек, на многое закрывает  глаза,  потому  что,  учитывая
состояние дел, привык смотреть на них закрытыми глазами.
   Между тем Леночка  Семина  отправилась  в  прошлое  на  корабле  мечты,
совершавшем из  будущего  регулярные  рейсы.  Люди  на  земле  чувствовали
присутствие кого-то  постороннего  и  приписывали  ему  сверхъестественные
качества, а это просто две любви летели навстречу друг другу  -  память  о
прошлом и мечта о будущем... И от этого люди чувствовали себя покинутыми в
своем настоящем...
   "Хорошо!" - похвалил себя Кристофер Бомслей. "Покинутые в настоящем"  -
неплохое название для романа. Покинутые в настоящем - это люди без мечты и
памяти, живущие только сегодняшним днем. Потому они и  работают  плохо,  и
среду загрязняют, что живут только сегодняшним днем...
   Где-то в пути, в трудовом грохоте своего  победоносного  века,  Леночку
Семину встретил директор совхоза  "Рассвет".  Было  воскресенье,  вы