- У тебя не получается.
   Лев тоже видит, что не получается, и повторяет наставительно:
   - Р-р-р!
   Работа у него хорошая. Скажешь  "р-р-р"  и  можешь  спать  целый  день,
только  на  обед  просыпаться.  И  помещение,  во-первых,   отдельное,   а
во-вторых, открытое, так что, во-первых, никто  за  хвост  не  дергает,  а
во-вторых, все хорошо видно.
   Не сплошь, конечно, а так: немножко видно - немножко не видно - видно -
не видно - видно - не видно... В полосочку.
   Хорошее место. Сколько тут народу околачивается в  надежде,  что  место
освободится. Жизнь такая пошла: многого не имеем, но  главное  -  то,  что
имеешь,  не  потерять.  А  то  будешь  вот  так  ходить,  на  чужие  места
заглядываться. Потому и стараешься, чтоб не остаться без места.
   - Р-р-р!
   - Слышишь, как он говорит? А ты как говоришь?
   В том-то и дело. Говорил бы ты так, ты бы здесь сидел и говорил, а пока
что лев будет говорить, а ты будешь слушать. Подрасти  сначала,  выработай
произношение. И палец вынь из носа. Ты видел, чтобы  лев  держал  палец  в
носу? Держал бы он палец в носу, разве б его на такое место посадили?
   И лев говорит:
   - Р-Р-Р!
   Просто так говорит, чтоб не потерять квалификации.
   Потом лев засыпает, и ему снится кошмарный сон. Будто сидит он на  этом
уважаемом месте и кто-то говорит ему:
   - Лев, скажи: "а-а-а!"
   - Лев, скажи: "бе-е-е!"
   А он молчит. Ни "а", ни "бе" он не  может  сказать,  потому  что  умеет
говорить только "р-р-р", одно только "р-р-р" из всего  алфавита.  И  он  в
ужасе просыпается.
   Ну и что ж. Свою работу он знает, и больше с него пусть не  спрашивают.
Когда его сюда брали, от него  одно  требовалось:  чтобы  он  умел  хорошо
говорить "р-р-р!". Это в последнее время пошла мода чесать  от  первой  до
последней  буквы  весь  алфавит,  но  спроси  у  них  "р-р-р!",  настоящее
"р-р-р!", какое в прежние времена говаривали, и они тебе скажут:
   - Ы-ы-ы!
   Интеллектуалы.
   Лев успокаивается. Ничего, без  него  все  равно  не  обойдутся.  Пусть
попробуют, кто им будет говорить "р-р-р!"?

   1979



   ИНСТРУКЦИЯ ДЛЯ ПЕРЕГИБАЮЩИХ ПАЛКУ

   Перегибать палку - дело серьезное, тут главное - не наломать дров. Хотя
и дрова - дело хорошее. Особенно в осенне-зимний период.
   Но меру в любой период надо знать. А то наперегибаем, наломаем, глядишь
- ни перегибать, ни ломать нечего.
   И что тогда остается? Разве что те  палки,  которые  мы  -  помните?  -
ставили в колеса.
   Много мы их наставили. Если все эти палки повытаскивать из колес  да  в
землю повтыкать, можно восстановить весь  лес,  вырубленный  за  последние
полстолетия.
   А если все эти палки взяться перегибать, какие дела можно делать!
   Только вот проблема: как тогда быть с колесами? Ведь надо же палки и  в
колеса ставить, а не только перегибать.
   Все надо учесть, обо всем позаботиться. И о том, чтобы палок хватило на
колеса, и о том, чтобы, перегибая их, не наломать дров, и о том,  чтобы  и
дров наломать, - сколько потребуется в осенне-зимний период.
   И еще что важно: в  какую  сторону  палку  перегибать.  Если  вчера  мы
перегибали концами внутрь, то сегодня - обратите внимание - мы  перегибаем
концами наружу!

   1986



   ИНСТРУКЦИЯ ПО ВЫПУСКАНИЮ ДЖИННА ИЗ БУТЫЛКИ

   Знающие люди говорят: из бутылки джинна нужно выпускать постепенно.  До
пояса выпустить, а дальше пусть пока посидит. Тем более, место  привычное,
насиженное.
   Он посидит, а вы подумаете: выпускать его дальше или не выпускать. Если
его выпустить совсем, тогда поздно будет думать.
   Он, конечно, будет лезть из бутылки, что-то доказывать и качать  права.
Но какие права,  скажите,  какие  права,  когда  Ты  наполовину  сидишь  в
бутылке?
   Объясните ему это. Скажите, что его время еще не пришло. Мы все думали,
что оно пришло, а оно не пришло, оказывается. Мы еще не  готовы  к  этому,
нам  спокойней,  когда  он  там.  В  конце  концов,  ему  никто  не  давал
гарантии...
   Но он уже почувствует, что значит быть выпущенным,  хотя  бы  частично,
будет качать права... Хотя какие права? Там, в бутылке, у него были права?
Откуда же они сейчас появились?
   Смотрите: он уже сердится. Продолжайте его сердить.  Говорите,  что  он
еще не дорос до свободного  существования,  пусть  сначала  дорастет  там,
внутри...
   Сердите его, сердите!
   И когда он до того рассердится, что полезет в бутылку... Вы  потихоньку
пробочку в бутылочку... И поплотней, поплотней...
   Ну вот, наконец-то! Хорошо, что мы не сразу, не целиком, а  постепенно,
исподволь, выпускали джинна из бутылки!

   1986



   ИСПОВЕДЬ ДУРАКА

   Неудобно себя хвалить, говорить о своих заслугах, но одно  не  вызывает
сомнения: дурак есть первейший двигатель прогресса.
   Мы тут как-то плотину строили. Чтоб не утопить технику, перенесли фронт
работ на сухое место. А потом спохватились: где плотина,  где  река.  Зато
теперь все знают, что плотину  нужно  строить  прямо  на  реке.  На  наших
ошибках выучились.
   Мы если строим дом, то сначала возводим стены, а  уже  потом  роем  под
ними котлован. Неправильно, конечно, но зато потом на  этой  нашей  ошибке
такое здание возведут! Потому что будут точно знать, как не надо строить.
   Уж если мы что делаем, то так, чтобы мир во веки веков  не  забыл,  как
это не надо делать. Чтобы все пути к тому, чтобы это делать  так,  были  у
него навсегда отрезаны.
   Колесо-то  мы  первые  изобрели.  Правда,  не  круглым,  а  квадратным.
Теперь-то никто его квадратным не делает, а почему? Потому  что  на  наших
ошибках научились.
   Мы, дураки, первопроходцы, мы дорогу показываем - куда не надо идти.
   Возьмите тот же прогресс. Откуда знать, куда его двигать? То ли  влево,
то ли вправо, то ли прямо назад. Прежде чем его двинут вперед, сколько  мы
его повозим в разные стороны!
   А если б нас не было? Пришлось бы умным двигать прогресс  назад.  А  уж
если умные двинут прогресс назад, тогда конец, вперед не вернешься!

   1986



   ПРЕДНАМЕРЕННОЕ УБИЙСТВО

   До меня доносились отдельные фразы: "Как  звали  пострадавшего?"  -  "У
него было много  имен".  -  "Возраст?"  -  "Около  семидесяти".  -  "И  вы
считаете, что это преднамеренное убийство?"
   Молчание. Потом я услышал: "Введите обвиняемого!"
   И меня ввели.
   Зал был переполнен, пустовала только одна скамья. Пришлось мне сесть на
нее.
   - Ваша профессия?
   - Литератор.
   - Странно. Такая гуманная профессия... Вы знакомы с обвинением, которое
вам предъявляют?
   - Видите ли... - По профессиональной привычке я  начал  издалека.  -  Я
никогда не любил детективного жанра... Ко всем этим убийствам  у  меня  не
лежит душа...
   - Но вы обвиняетесь в убийстве!
   - Это для меня загадка. Я ничего такого не совершал... Я даже не  видел
этого человека.
   Судья грустно покачал головой:
   -  Вы  были  незнакомы,  но  прекрасно  осведомлены   друг   о   друге.
Пострадавший относился к вам с уважением, я бы даже сказал -  с  доверием.
Не исключено, что имели место и встречи.
   Тут адвокат представил справку, что его подсудимый все  время  проводит
за письменным столом, что он большой домосед  и  редко  выходит  из  дому.
Свидетели защиты не замедлили это подтвердить.
   - Вам знакома эта вещь? - и судья протянул мне вещь, очень знакомую.  -
Это ваша вещь?
   Вещь была моя.
   - Можете вы утверждать, что эта вещь попала к вам случайно, по  ошибке,
по недосмотру или недоразумению, из вторых рук, по вине третьих лиц и  так
далее?
   Этого я не мог утверждать.
   -  Можете  ли   вы   отрицать   в   данном   случае   преднамеренность,
предумышленность, заранее и  тщательно  обдуманный  замысел,  приведший  к
столь печальным последствиям?
   Я не мог этого отрицать.
   И тогда встал обвинитель.
   - Следствием установлено, - сказал он, - что обвиняемый убил  человека.
Не грубо, не примитивно, но очень тонко,  коварно,  обдуманно.  Обвиняемый
написал рассказ. Рассказ вроде бы  юмористический,  но  в  нем  ничего  ни
смешного, ни поучительного нет, и  читать  его  -  пустая  трата  времени.
Правда, времени он занимает немного, не более десяти минут,  но  напечатан
он таким тиражом, что в общей сложности отнял у  читателей  семьдесят  лет
жизни.
   - Чьей жизни? - спросил адвокат.
   - Жизни нескольких миллионов читателей.
   - Но как же вы утверждаете, что обвиняемый убил человека?
   - Семьдесят лет - это жизнь одного человека. И эта  жизнь  была  отнята
обвиняемым, израсходована целиком на чтение того, что  не  стоило  чтения.
Семьдесят лет! Вот и получается,  что  обвиняемый  убил  семидесятилетнего
человека.
   - В семьдесят лет можно умереть и своей смертью, -  сказал  адвокат.  -
Если так рассуждать, то писатель А., который пишет не рассказы, а повести,
убивает сразу по пятьдесят человек, а романист Б. -  сразу  по  сто  и  по
двести. В их руках  литература  -  оружие  массового  уничтожения,  а  мой
подзащитный написал всего лишь маленький десятиминутный рассказ...
   Судья дал справку:  дело  обвиняемых  А.  и  Б.  будет  рассмотрено  на
ближайших заседаниях.
   Потом слово предоставили мне, и я сказал:
   - Граждане судьи! Граждане обвинители, свидетели и просто  читатели!  Я
написал  рассказ.  Средний  рассказ,  ни  плохой,  ни   хороший.   Правда,
юмористический. Но не смешной. Я  не  вкладывал  в  него  какую-то  особую
мысль, не заботился об особой  художественной  форме.  Я  написал  средний
рассказ,  какие  ежедневно  пишутся  сотнями.  Но  ведь  я  не  знал,  что
литература может быть оружием массового уничтожения. Я не думал, что когда
человек убивает время, время убивает его... Простите меня, граждане судьи!
   Суд удалился на совещание.

   1967



   ИСПОВЕДЬ КНИГОЛЮБА

   Полюбил я книги. Крепко полюбил. И решил составить из них библиотеку.
   Прихожу в книжный:
   - Пушкин есть?
   - Пушкина нет.  Есть  Пешкин,  заменитель  Пушкина.  Александр  Пешкин,
вполне приличный поэт.
   - Может, Бунин есть?
   - Есть Дунин. Евдоким Дунин. Заменитель Бунина.
   Ладно, Дунин так Дунин. Пешкин так Пешкин. Набрал я этих заменителей  -
ставить некуда.
   Прихожу в мебельный:
   - Книжные полки есть?
   - Полок нет. Вы на почту  сходите,  -  советуют.  -  Купите  посылочные
ящики, сложите один на другой. Или на стенку повесьте - вот вам и полки.
   Прихожу на почту:
   - Посылочные ящики есть?
   -  Ящиков  нет,  есть  заменители  ящиков.  Берете  вот  эту  тряпочку,
обшиваете ею посылочку...
   - А как из этого сделать книжную полку?
   Иду и думаю: как из тряпочки сделать полочку?
   Прихожу в аптеку:
   - У вас что-нибудь сердечное есть?
   - Сердечного нет, возьмите желудочное. Незаменимый заменитель.
   Принимаю желудочное, звоню в скорую помощь.
   - Врача мне!
   - Врача нет. Есть заменитель врача. С  дипломом,  со  стажем,  все  как
положено.
   Скончался я. Являюсь к богу.
   - И это, - говорю, - была жизнь?
   - Какая жизнь? - удивляется бог. - Все жизни давно кончились.  Это  был
заменитель жизни.
   Хотел я устроить ему скандал, но он улыбнулся примирительно:
   - А что вы хотите? Я ведь не бог.
   И тут я вспомнил: ведь бога действительно нет. Мне, как книголюбу,  это
должно быть известно.
   Об этом и у Дунина написано, и у Пешкина написано...
   Нет бога. Должность такая - есть. А на должности кто? Заменитель...

   1984



   СИДОРКИН И ДРУГИЕ

   Поэт Сидоркин, находясь инкогнито среди читателей,  провел  анкету  для
выяснения своего  места  в  литературе.  Он  раздал  читателям  бумажки  с
фамилиями: Пушкин, Лермонтов, Сидоркин, Есенин, Маяковский, - и  предложил
ненужное зачеркнуть.
   Все вычеркнули Сидоркина.
   Это было невероятно. Как будто читатели договорились  между  собой.  Но
они не договаривались, они даже не были знакомы друг с другом. И при  этом
- все! - вычеркнули Сидоркина.
   Махнув  рукой  на  классическое  прошлое  нашей  литературы,   Сидоркин
составил новый список: Вознесенский, Евтушенко, Рождественский,  Сидоркин,
Николай Доризо. И опять все вычеркнули Сидоркина.
   Тогда Сидоркин решил увеличить  список.  На  этот  раз  читателям  были
представлены: Пушкин, Лермонтов, Есенин,  Маяковский,  Сидоркин,  Тютькин,
Вознесенский,  Рождественский  и  Николай  Доризо.  Одну  лишнюю   фамилию
предлагалось читателям зачеркнуть.
   На этот раз читательские мнения разделились. Одна треть,  с  упорством,
достойным лучшего применения, продолжала считать лишним Сидоркина. Но  две
трети  вычеркнули  Тютькина,  фамилия   которого   показалась   им   менее
благозвучной.
   Теперь Сидоркин имел  все  основания  написать:  "В  проведенной  среди
читателей анкете почти семьдесят процентов опрошенных любителей  поэзии  в
числе самых любимых своих поэтов назвали такие имена:  Пушкин,  Лермонтов,
Маяковский, Сидоркин и другие".

   1982



   ПИСАТЕЛЬСКАЯ КУХНЯ

   Сидоркин разговаривал во  сне.  Конечно,  не  так,  чтоб  все  слышали.
Слышать его можно было только там, во сне, а за пределами  сна  ничего  не
было слышно.
   Иногда умные вещи говорил Сидоркин во сне  и,  проснувшись,  удивлялся:
неужели это он сказал?
   Иногда говорил глупости и тоже удивлялся: неужели это он сказал!
   Понятно, в собственном сне никто за тебя не  скажет,  так  что  за  все
мудрости и глупости сам отвечай.
   Однажды во сне Сидоркин сочинил такие стихи:

   "Иных уж нет, а те далече..." -
   Сказал, цыпленка слопав, кречет.

   Кречет был похож на пародиста У.: сам слопал и сам же грустит по  этому
поводу. Но Сидоркина смущало, что первая строка была пушкинской,  хотя  во
сне казалась своей.  Правда,  самого  главного  -  кречета,  грустящего  о
съеденном цыпленке, - у Пушкина не было, так что главное  сказал  все-таки
не Пушкин.
   Не желая впадать в плагиат,  Сидоркин  попытался  сослаться  на  автора
первой строки: "Сказал,  цыпленка  слопав,  кречет  словами  Пушкина".  Но
получалось неясно: то ли он сказал словами Пушкина, то ли  слопал  словами
Пушкина. А разве можно слопать словами? Наверно, можно слопать и  словами,
но, конечно, не пушкинскими.
   Чтобы больше успеть в этой жизни, Сидоркин ложился  спать  пораньше,  а
вставал попозже. Его писательская кухня легко совмещалась со  спальной,  и
на вопрос, когда он работает, Сидоркин с полным основанием отвечал:
   - По ночам.

   1982



   ОТВЕТ ШЕКСМАРЛОВЕДАМ

   Я отвергаю гипотезу, что Уильям Шекспир и Кристофер  Марло  были  одним
человеком.
   Вы, ученые мужи, почтенные шексмарловеды,  возможно,  обвините  меня  в
невежестве, возможно, даже поднимете на смех  и  пригвоздите  к  позорному
столбу, - что ж, я буду стоять пригвожденный, но  не  убежденный.  Вернее,
убежденный, но не в вашей, а в своей правоте. Ибо я верю,  что  Шекспир  и
Марло - это два отдельных писателя.
   Вы, конечно, сошлетесь на то, что они родились в один год. Ну и что,  я
вас спрашиваю? Шекспир и Галилей тоже родились в один год, не  станете  же
вы утверждать, что это Галилей написал "Ромео и Джульетту".
   Ваш второй аргумент: Шекспир не взял пера до тех пор,  пока  Марло  его
навеки не выронил, и не следует ли из этого, что Шекспир подхватил  именно
это выроненное перо? Но, во-первых, это не  вполне  соответствует  истине.
Шекспир уже писал, когда Марло еще писал. Конечно, не исключено,  что  еще
писал уже не Марло, а Шекспир, - с равной допустимостью, что уже писал  не
Шекспир, а еще Марло, но теперь попробуй в этом разобраться.
   Вы говорите: "не зря "Шекспир" означает "Потрясающий  копьем".  С  чего
бы, мол, ему  потрясать  копьем,  если  б  его  не  пытались  уже  однажды
зарезать? Да, говорите вы, Марло не зарезали, а только пытались  зарезать,
и он, своим врагам в устрашение, назвался Шекспиром - Потрясающим копьем.
   Как будто в мире нет больше поводов, чтобы потрясать  копьем.  Особенно
для человека, имеющего дело с трагедиями.
   И,  наконец,  последний  ваш  довод:  не  свидетельствует  ли   простое
сравнение творчества двух писателей, что Марло -  это  ранний  Шекспир,  а
Шекспир - поздний Марло?
   Нет,  нет  и  нет,  достопочтенные  мужи,  просвещенные  шексмарловеды.
Шекспир - это Шекспир, а Марло - это Марло, и каждому  отведено  отдельное
место в литературе.
   Хотите еще гипотезу? Она не претендует на научность,  на  достоверность
фактов и неоспоримость доводов, она строится не на знании жизни Шекспира и
Марло, а на знании жизни вообще, что тоже бывает небезынтересно.
   Итак - гипотеза.
   Да, Шекспир был, но он не был писателем. Он не имел никакого  отношения
к литературе. Может быть, в ранней юности он пробовал себя в  сонетах  или
трагедиях, но оставил это занятие, не обнаружив  у  себя  таланта.  Талант
ведь дается не каждому, и это вовремя нужно понять.
   Вас интересует: а кто же в таком случае был писателем? Если Шекспир  не
писатель, то кто же тогда писатель?
   Я отвечаю: писателем был Марло. А кем был  Шекспир?  Шекспир  был,  как
известно, актером.
   И была там еще  актриса  -  согласно  этой  гипотезе.  Прекрасная,  как
Офелия, а может быть, как Дездемона. И вот  эту  Дездемону-Офелию  полюбил
Шекспир, рядовой актер и к тому же неудавшийся писатель.
   Конечно, Дездемона-Офелия  полюбила  не  его,  а  Марло,  молодого,  но
преуспевающего писателя своего века. Но Марло не  замечал  этого.  Занятый
своими великими трагедиями, он прошел  мимо  маленькой  трагедии  девушки,
которая безнадежно его любила.
   Итак, Дездемона-Офелия любила Марло, а Шекспир любил  Дездемону-Офелию,
и это создавало совершенно четкий  трагический  треугольник.  Как  же  вы,
проницательные шексмарловеды, не заметили треугольника?
   Теперь представьте: Шекспир играет в трагедии Марло, но любит  не  так,
как написано у Марло, а масштабней,  глубже,  сильней  -  по-шекспировски.
Потому что любит он не только на сцене, но и за кулисами, он всюду любит -
из этого состоит его Жизнь.
   Молодую актрису пугают эти шекспировские страсти:  ведь  она  живет  во
времени еще дошекспировском. Хотя Шекспир  уже  есть,  но  время  для  его
страстей еще не настало.
   И актриса любит Марло, чье время уже настало.
   И в это самое время внезапно умирает Марло.
   Его убивают,  как  в  бездарной  трагедии:  без  малейшей  мотивировки.
Пустячная ссора в трактире - и великий писатель убит.
   Трагический треугольник лишается  очень  важного  угла,  но  продолжает
существовать, ибо по двум известным углам нетрудно восстановить третий. Он
восстанавливается в памяти Шекспира и Дездемоны-Офелии, и  это  усугубляет
их горе. Они оба любили Марло, хотя и по-разному. И оба они страдают.  Да,
да, хотя Шекспир избавился от соперника, но он страдает. Он умеет страдать
за других. И это - залог того, что он со временем станет писателем.
   Вы не согласны со  мной,  дипломированные  шексмарловеды,  вы  привыкли
считать, что  Шекспир  был  прирожденным  писателем.  Прирожденным  бывает
косоглазие, плоскостопие  или  другая  болезнь,  а  писателем  становятся.
Писателем делает жизнь. Не утробная, не эмбриональная, а сознательная.
   Шекспир видел, как страдает его любимая девушка, и  он  решил  заменить
погибшего. Не примитивно, не пошло, как заменяют друг друга ничтожества, а
крупно, значительно, как заменяют великие  великих.  Он  решил  продолжить
Марло не в любви, а в литературе. Он решил продолжить дело Марло.
   Вот тогда он и взял себе это имя - Потрясающий копьем, - не  для  того,
чтобы стать Шекспиром в литературе, не  для  того,  чтобы  занять  высокое
положение, а для того единственно, чтобы защитить  дело  Марло.  Некоторые
всю жизнь потрясают копьем, благодаря чему добиваются высокого положения в
литературе, но они не становятся Шекспирами, как ни потрясают копьем.
   А Шекспир - стал. Потому что он любил эту девушку. Марло не любил, и он
остался Марло. И никогда -  слышите:  никогда!  -  не  удалось  ему  стать
Шекспиром.
   Все дело в любви. Что бы ни написал Шекспир о любви, не Шекспир  творит
любовь, а любовь