ыльям положено расти с другой стороны.
   Все это началось давно,  еще  в  молодости,  когда  Александр  Иванович
ухаживал за своей невестой. Он приходил к невесте, и  она  засаживала  его
шить лифчики. Сначала он не умел, да и мысли были совсем не  об  этом,  но
она ему объяснила, показала, работа оказалась довольно простой. На  первых
порах он пришивал пуговицы, потом еще что-то пришивал, и лишь тогда, когда
научился пришивать, невеста ему доверилась.
   Так они сидели все вечера и шили лифчики. "Может, на диване посидим?" -
предлагал Александр Иванович, опасаясь, что его неправильно поймут,  но  и
не желая, чтоб его поняли правильно. "Посидим! - отзывалась его любимая. -
Нам это сидение не меньше пяти рублей обойдется!"
   Время было действительно - прямо золотое. Час -  два  рубля.  Сидеть  в
кино - и то дешевле. И постепенно  Александр  Иванович  научился  временем
дорожить, и уже сам подгонял невесту, когда она  пыталась  расслабиться  в
обществе жениха.
   Невеста жила далеко:  сорок  минут  езды  с  двумя  пересадками.  Чтобы
сэкономить время, Александр Иванович решил работать дома.
   Были трудности с клиентурой. Первая женщина, которую он  привел,  чтобы
снять с нее мерку, поначалу согласилась довольно охотно, но,  увидев,  что
он действительно лезет мерку снимать, устроила  скандал  и  ушла,  хлопнув
дверью. Он тогда не знал, что нельзя снимать  мерку  с  первой  попавшейся
женщины, случайные знакомства тут ни к чему хорошему не ведут.
   Вторую  клиентку  Александр  Иванович  решил  сначала  поближе  узнать.
Познакомились на  базаре,  стояли  в  очереди  за  грушами.  Женщина  была
изрядной комплекции, из тех, что нуждаются в индивидуальной работе.  Когда
он предложил снять с  нее  мерку,  она  засмеялась  и  согласия  не  дала.
Сказала, что они для этого мало знакомы. Лишь на третий день  она  решила,
что они знакомы достаточно, но, когда он, приведя ее домой, полез к ней  с
сантиметром, она закричала и стала звать на помощь соседей.
   Постепенно, однако, все наладилось. Клиентки сами стали к нему ходить и
даже приводили других клиенток. Все они знали,  зачем  идут,  и  Александр
Иванович оправдывал их ожидания.
   Между  тем  невеста  писала  ему  письма,  просила  зайти,   соблазняла
какими-то особыми пуговицами. Но он уже раздумал жениться. Зачем ему  было
жениться? Бесплатно шить лифчики?
   Чтобы  не  вляпаться  в  такие  дела,  он  стал  подбирать  клиенток  с
нестандартным возрастом и фигурой. Этим было  все  равно:  примерять,  так
примерять, лифчики, так лифчики. Невеста не выдержала конкурентной борьбы,
стала шить подворотнички, вышла замуж за  военного  и  укатила  с  ним  на
восток. Не на Ближний Восток, как это теперь вошло в моду, а  на  Дальний,
который был в то время ближе Ближнего.
   Здесь же, вдали от востока, все больше ощущалось  влияние  запада,  где
женщины прекрасно обходились без  лифчиков  (поэтому  у  них  от  лифчиков
ломились магазины, а у  нас  все  лифчики  были  на  женщинах,  поэтому  в
магазинах их было не найти). В условиях острого дефицита предметов  первой
необходимости наша отечественная мораль все внимательней присматривалась к
западной нравственности. По телевизору показывали,  как  должна  выглядеть
женщина, если она хочет обходиться без лифчика, а также  других  предметов
нашего дефицита. В кино о лифчиках вообще не  вспоминали  -  разве  что  в
фильмах  из  времен  Ивана  Грозного,  а  также  победоносных   сталинских
пятилеток. Клиентура Александра Ивановича старилась у него  на  глазах,  и
работа приносила ему все меньше удовлетворения.  Впечатление  было  такое,
что он изготовляет емкости либо для жидкостей, либо для  совершенно  сухих
предметов,  и  в  его  профессии  оставалось  все  меньше  от  высокого  и
трепетного искусства.
   А тут еще одинокие клиентки, у которых настолько окаменели мечты, что о
них разбивались последние их надежды, стали как-то по-другому смотреть  на
Александра Ивановича. Увидев, что одинокий мужчина так  хорошо  шьет,  они
решили, что он выполняет и другую домашнюю работу, и в целях  установления
более близкого знакомства тормозили рабочий процесс, просили снять мерку и
там, и тут. и в таких  местах,  которые  не  имели  никакого  отношения  к
лифчику.
   Александр Иванович удвоил, затем утроил тариф,  но  не  отпугнул  самых
пылких и самых одиноких. Повышение цен только  подстегнуло  их  мечты:  им
нравились мужчины, которые хорошо зарабатывают.
   И все чаще Александру Ивановичу вспоминалось то время, когда он все это
только начинал. Наверное, он не так начинал. Наверно, нужно было  сесть  с
невестой на диван и потерять  эти  пять  рублей,  черт  с  ними,  с  пятью
рублями. Тогда бы у него все сложилось не так,  он  имел  бы  свою  личную
жизнь и не должен был бы соваться в чужую, общественную. Он бы имел любовь
вместо лифчиков, а сейчас у него сплошные лифчики вместо любви.
   "Слышь, Степкин, - говорил в  такой  момент  Александр  Иванович,  -  а
может, мы с тобой прожили жизнь не так?"
   И Степкин отвечал:
   "Может, и не так. Но так или не так, надо за нее, прожитую, держаться".
   Но однажды события, которые столько лет топтались и пылились во  дворе,
сорвались со своих мест и  помчались  с  бешеной  скоростью.  И  алкоголик
Хренопуло вдруг проснулся, совершенно трезвый перешел через дорогу и замер
у  административного  здания  с  плакатом:  "Свободу  Отечеству!"  Тут  же
набежали его соотечественники, у которых было много свободного времени,  а
им хотелось еще  каких-то  свобод  (впоследствии  они  получили  свободные
цены).
   Пролетарии, которым нечего было терять, поскольку все, что  можно  было
потерять,  они  пропили,  требовали  призвать   к   ответу   руководителей
Учреждения. Руководители сначала затаились, потом долго не  отзывались,  а
потом вышли тихонько через черный ход и  присоединились  к  толпе,  требуя
призвать  к  ответу  уже  неизвестно  кого.  Чтобы  как-то  разрешить  эту
проблему, кто-то высказал требование призвать к ответу  еврейский  вопрос,
но можно ли призывать к ответу вопрос, или вопрос можно  призвать  лишь  к
вопросу?
   Александр Иванович имел несколько  мыслей  на  этот  счет,  но  ему  не
удавалось передать их на расстояние, а близко подходить к толпе он боялся.
   Правда, был изобретен другой способ передачи мыслей на расстояние  -  с
самого низа на самый верх, с  трансляцией  их  оттуда  на  всю  страну  по
телевизору. Степкин буквально не  отходил  от  микрофона.  Все  те  мысли,
которые он прежде  изымал  из  низов,  он  теперь  провозглашал  сверху  в
микрофон, и  не  последнее  место  среди  них  занимали  мысли  Александра
Ивановича.
   Александр  Иванович  сидел  перед  телевизором  и  слушал  свои   самые
сокровенные мысли. Это были старые мысли, сейчас он думал уже не так.  Он,
например, не одобрял, что покупательная способность, которая прежде у  нас
отставала от других способностей, теперь становится самой престижной, хотя
тоже пока еще отстает.
   Иногда к нему заглядывал Степкин, но  уже  не  с  той  целью,  с  какой
заглядывал  в  прежние  времена.  Степкин  хотел  узнать,  как   реагируют
избиратели, которых он прежде держал под  колпаком,  на  наши  сегодняшние
парламентские достижения. Для этого Степкин слегка приподнимал колпачок  и
заглядывал к Александру Ивановичу.
   Степкин рассказывал о приватизации конспиративных квартир:  теперь  они
передаются конспираторам в личное пользование. Он, Степкин, давно  пытался
это сделать и за это пострадал, не зря его выбрали в народные депутаты.
   Они сидели, вспоминали прежние времена, в которых Александру  Ивановичу
больше всего запомнились лифчики, помогавшие держать  в  секрете  то,  что
сегодня  выставляется  на  всеобщее  обозрение.  Народный  депутат  с  ним
соглашался: не все нужно выставлять на всеобщее  обозрение,  многое  народ
может не понять.
   Степкин уходил и  вскоре  появлялся  на  экране  телевизора.  Александр
Иванович сидел и слушал собственные мысли. Они дошли до  него,  наконец-то
дошли: поднялись на самый верх и спустились к нему, словно никогда от него
не уходили.



    Феликс Кривин.
    Повод для молчания

   -----------------------------------------------------------------------
   Авт.сб. "Я угнал Машину Времени". Изд. "Карпаты", Ужгород, 1992.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 16 January 2001
   -----------------------------------------------------------------------



   - А сейчас  позвольте  вам  представить  еще  одного  гостя,  которого,
впрочем, все вы хорошо знаете. Галилео Галилей!
   Брэк сказал:
   - Учитель устал от выпитого, он забыл, на каком он свете:  на  том,  на
котором уже Галилей, или на том, на котором пока еще мы с нашим  Учителем.
- И он ударил по клавишам,  как  по  барабану  (Брэк  превосходно  бил  по
барабану, за что и получил свое прозвище - Брэк).
   - Цивилизация, о которой мои друзья имеют не очень ясное представление,
продолжает развиваться, - сообщил Учитель, которого назвали так именно  за
образованность. - До последнего времени наука  считала:  личность  умирает
вместе с человеком. Но ведь личность не исчезает бесследно. Она остается -
в письмах, дневниках, воспоминаниях современников. И если собрать все это,
можно восстановить личность. И она будет жить.
   - В этих бумагах? - спросил Метр, получивший это имя за то, что росту в
нем было немногим более метра.
   - Нет, не в бумагах. Мы записываем личность на пленку, и она  живет  на
магнитофоне. И не  просто  воспроизводит  записанное,  а  продолжает  жить
дальше - от того места, на котором обрывается запись. И длиться может  без
конца - сотни, тысячи километров.
   - Тысячи километров, - усмехнулась Праматерь  (ее  по-настоящему  звали
Евой). - Вот бы тебя, Метр, так записать!
   - Лучше Брэка, - сказал Метр. - Для него главное -  звучать,  он  может
обойтись и без тела.
   -  Ты  тоже  неплохо  обходишься,  -  Праматерь  смерила  его  коротким
взглядом.
   - Ну, тебе-то, ясно, не обойтись, - парировал обиженный Метр.
   Плоская коробочка. Магнитофонная лента. Вот здесь он, Галилео  Галилей,
человек перевернувший  вселенную,  доказав,  что  Земля  вращается  вокруг
Солнца, а не Солнце вокруг Земли.  И  сейчас,  спустя  четыреста  лет,  он
оживет и с ним можно будет разговаривать...
   Все  притихли.  Было  в  этом  что-то  непривычное,  даже  страшное   -
разговаривать с умершим человеком.
   - Давайте сначала выпьем, - предложил Метр. - Потом будет неудобно:  он
же, наверно, не пьет?
   - Выпьем и закусим, - поддержал предложение Брэк.
   - Пускай говорит, - вступилась за Галилея Праматерь. -  Ему  же  больше
ничего не осталось. Пускай говорит.
   - Никак мы не можем без разговоров, -  пожаловался  Метр.  -  Нет  чтоб
спокойненько посидеть, выпить...
   Наступила долгая пауза. Бесшумно крутилась пленка, не извлекая  никаких
звуков, и уже Брэк и Метр переглянулись между собой и перемигнулись, и уже
они чокнулись, чтобы выпить на радостях, как вдруг послышался вздох...
   - Это не ты. Праматерь? - подозрительно спросил Брэк.
   - Это я, - прозвучало в ответ. Но ответила не Праматерь.
   Пленка крутилась так, как крутится  человек,  наматывая  на  себя  дни,
месяцы, годы. И когда их  достаточно  намотается,  ему  не  будут  страшны
никакие житейские волнения: от них защитит его толстая пленка  годов.  Так
сохраняются мумии фараонов, крепко спеленатые, окруженные толстыми стенами
пирамид, потому что разрушительно лишь соприкосновение с жизнью.
   Галилей молчал; а пленка крутилась, перематывая его молчание, и  он  не
знал, сколько там, впереди, остается. Со стороны было видно, как жизнь его
перематывается с катушки на катушку,  и  все  меньше  становилась  катушка
будущего, и все больше становилась катушка прошлого,  и  крутились  они  с
одинаковой скоростью, и были похожи одна на другую,  как  сестры.  Сначала
будущее было старшей сестрой, и  оно  давало  советы  младшей  и  всячески
обнадеживало  ее.  Но  со  временем  оно  уменьшалось,  и  тогда   прошлое
становилось старшей сестрой, и уже оно давало советы будущему. Всего этого
не было видно тому, кто жил на пленке, и  он  нерасчетливо  тратил  жизнь,
заполняя ее молчанием.
   Выпили для храбрости, и Брэк сказал:
   - Что-то молчит старичок. Может, обиделся?
   - Я не обиделся. - Это сказал он, Галилей. - Просто я  не  вижу  повода
для разговора.
   И он опять замолчал, - между прочим, без всякого повода, на что  тотчас
же указал ему Брэк. Галилей ответил в том смысле, что молчание не  требует
повода, что оно естественное состояние человека.  А  вот  для  того,  чтоб
нарушить его, нужен повод. Брэк сказал, что миллионы  людей  разговаривают
без всякого повода - просто потому, что  им  приятно  поговорить,  хочется
обменяться мыслями. Галилей сказал,  что  один  только  обмен  мыслями  не
увеличивает общего количества мыслей, что мысли, подобно денежным  знакам,
стираются от усиленного обращения.
   - У него какая-то путаница в голове, - шепнул Метр Праматери. -  Мысли,
деньги - не поймешь, о чем он говорит. Конечно, - старик и вдобавок еще  -
покойник.
   - Заткнись! - оборвала его Праматерь.
   Учитель сказал:
   - Иногда молчать - значит думать. Это не все понимают, дорогой Галилей.
   - Думать! - возмутился Метр. - Тоже мне повод для молчания!
   - Метр - человек неплохой, - объяснил Галилею Учитель, - но  разум  его
вращается не вокруг Солнца, как сказал бы ты, а вокруг  вечного  мрака,  в
котором вечная пустота.
   - Природа не терпит пустоты, - сказал Метр и наполнил бокалы.
   На пленке покашляли. Это был хронический, застарелый  кашель,  которому
было четыреста с лишним лет. Галилей сказал:
   - Наверно, я не все понимаю. Старикам трудно понять молодых, а мне  уже
почти восемьдесят.
   - Молодится старик, - не упустил случая Метр. - Наверняка скинул четыре
сотни.
   - Вы боитесь пустоты, -  сказал  Галилей,  -  и  заполняете  жизнь  чем
попало. Вы хотите получить все сразу, забрав со своего счета весь вклад...
Человек не должен грабить свое будущее... Хотя я  не  навязываю  вам  свой
образ жизни...
   И все представили себе этот образ жизни:  четыре  магнитофона  -  и  на
каждом крутится пленка: Брэк, Учитель, Праматерь и Метр.
   Брэк (меланхолически крутится). Чем бы таким заняться? Двадцать  метров
прошло, а ничего не меняется. С одинаковой скоростью ничего не меняется...
Ты здесь, Праматерь?
   Праматерь (так же бесстрастно крутится). Здесь. А может, не здесь. Я не
вижу, где я.
   Брэк. Ничего. Главное, что ты крутишься. А то одному крутиться... Как у
тебя со скоростью?
   Праматерь. Четыре в минуту.
   Брэк. То же самое. А бывает  десять.  А  то  и  девятнадцать.  Конечно,
крутишься веселей, но быстрей прокручиваешься.
   Праматерь. Пускай быстрее. Только бы веселей.
   Брэк. Как у тебя напряжение?
   Праматерь. Нормально.
   Брэк. А громкость?
   Метр (взрывается, внешне спокойно крутясь). Перестаньте!  О  другом  не
можете поговорить? Как скорость? Как громкость? Как напряжение? Я не  хочу
об этом слушать! Я не хочу об этом думать! Я хочу просто крутиться! Просто
крутиться, как все!
   Брэк. У тебя сейчас лопнет пленка.
   Метр. Пускай. Дайте мне выпить.
   Учитель (с четвертого магнитофона). Ты не можешь выпить.
   Метр. Я не могу? Вы шутите!
   Учитель. Друзья, не будем ссориться. Мы опять  вместе,  как  в  прежние
времена. Правда, мы не можем видеть друг друга, а если  б  и  видели,  все
равно б не узнали. Все осталось там, в прежней жизни: и добрые глаза нашей
Праматери, и пьяная физиономия Метра, и Брэк с его барабанными  палочками,
угнетающими барабанные перепонки, - все  осталось  там.  Но  мы  сохранили
главное: наши личности, наши индивидуальности, которые  вознесли  нас  над
смертной природой.
   Брэк. Он уже десять метров наговорил, я специально следил за временем.
   Учитель. Мы не можем видеть друг  друга,  мы  не  можем  друг  к  другу
подойти. Мы не можем сходить в кино, посидеть у телевизора, мы не можем ни
сидеть, ни ходить, мы можем только обмениваться мыслями. И мыслить. Раньше
мы не ценили этого высокого наслаждения - мыслить, а теперь нас  ничто  не
отвлекает от него. Так  будем  же  мыслить,  будем  обмениваться  мыслями!
Начинай, Брэк!
   Брэк. Почему это я?
   Метр. Кто-то должен начать. Для начала.
   Брэк. Но почему же я?
   Метр. Ты любишь звучать. Давай прозвучи какой-нибудь мыслью.
   Брэк. Пусть прозвучит Праматерь. Она женщина.
   Праматерь. Неужели ни у кого нет какой-нибудь мысли?
   Брэк. Наверно, есть у Учителя.
   Метр. Да, Учитель, это по твоей части.
   Учитель. Хорошо, вот вам мысль: "Я мыслю, значит, я существую".
   Метр. Это - мысль?
   Учитель. Ее высказал Декарт, французский ученый.
   Брэк. Хорошо высказал. Мыслишь, - значит, существуешь, не мыслишь -  не
существуешь. И кончен бал.
   Учитель. Предлагаю вам эту мысль для обмена.
   Метр. Такую мысль даже не знаешь, на что обменять.
   Праматерь. Учитель, придется тебе сказать еще одну мысль. Чтобы было на
что обменять предыдущую.
   Учитель. Не могу же я обмениваться мыслями сам с собой. Причем  учтите:
существует лишь тот, кто мыслит, и если вы не будете мыслить...
   Метр. Да, положеньице...
   Брэк. А пленка крутится. Четыре метра в минуту.
   Праматерь. Она крутится, а мы даже  не  существуем.  Для  чего  же  она
крутится? Брэк, неужели ты ничего не можешь придумать?
   Брэк. У меня когда-то была одна мысль. Я еще сказал ее Метру, а он  так
и ответил: "Брэк, это мысль". Ты не помнишь. Метр?
   Метр. Как же не помню? Такие мысли ты не часто высказываешь. Ты сказал:
"Метр, у меня есть одна мысль..."
   Брэк. Точно! Я так и сказал: "Есть одна мысль". И какая же, Метр?
   Метр. Ты сказал, что у тебя есть мысль купить гитару. А я тебе ответил,
что это мысль. Но теперь, ты знаешь, я начинаю в этом сомневаться.  Как-то
уж очень эта мысль отличается от мысли Учителя.
   Брэк. Мысли не могут быть все одинаковые. Иначе как ими обмениваться?
   Учитель. Вот это мысль, Брэк. Теперь ты сказал настоящую  мысль:  нужно
не просто мыслить, нужно мыслить по-своему.
   Брэк. Значит, я существую? Да, теперь я чувствую, что я существую.
   Праматерь. А как же я, Брэк?
   Брэк. Очень просто. Ты  просто  мысли,  понимаешь?  Мысли  -  и  будешь
существовать!
   Праматерь. Надо что-то придумать. Надо что-то придумать.
   Метр. А пленка крутится, крутится...
   Пленка крутится, крутится... Но молчит Галилей. И молчит вся  компания,
глядя, как крутится пленка.
   Метр первым приходит в себя:
   - Может, выпьем? У меня есть хороший тост. Если потом, после всего,  от
нас что-то останется, то пусть это будет не способность мыслить. Пусть это
будет способность... - Он выпил и снова себе налил, но никто не последовал
его примеру.
   - Какая способность? - не поняла Праматерь.
   - Вот эта, - Метр постучал пальцем по скульптуре Байрона, полагая,  что
стучит по бутылке.
   Наступила долгая пауза. И вдруг заговорил Галилей:
   - Древний вопрос "Что есть истина?" до  сих  пор  остался  без  ответа.
Жизнь многих истин похожа на жизнь человеческую: сначала их подгоняют  под
известные образцы, потом долго и упорно не замечают. А  замечать  начинают
лишь тогда, когда истина устаревает и  становится  общепринятым  образцом,
под который подгоняются вновь рожденные истины...
   Смерть истины - рождение лжи, говорил Галилей, но это  нельзя  понимать
упрощенно. Ведь и лжи приходится нелегко. Ложь при жизни тоже не признают,
ее при жизни считают истиной. И лишь после смерти, когда ложь  умерла,  ее
называют по достоинству - ложью.
   Метр попросил переменить пластинку. Вернее, пленку. Учитель не  решался
оборвать жизнь Галилея на полуслове,  хотя  знал,  что  пленка  все  равно
кончится. Рано или поздно кончится. Но как обрывать человека на полуслове?
   Праматерь  откопала   какой-то   альбом   и   принялась   рассматривать
репродукции. Этот Галилей, конечно, умница, неда