упая  к
обеду:
   - Значит, нападать - это плохо? Что ж ты так на еду напал?
   Миша ел так, что за ушами хрустело.
   - На еду - это хорошо!
   - Почему хорошо?
   - Потому что голодный.
   - Значит, голодным быть хорошо?
   И чего он все расспрашивает? - думал Миша. - Как шпион какой-нибудь.
   И Миша сам переходил в наступление:
   - А  в  нижнем  белье  разгуливать  -  это  хорошо?  Как  будто  вы  из
какой-нибудь больницы сбежали.
   - Это не белье, это такая одежда. А сбежал я действительно. Хотя никуда
не бегал. Шагу не сделал. Но - сбежал. Меня, между прочим,  уже  принимали
за  сумасшедшего.  Как  скажу,  что  я  Сократ,  так  сразу   и   говорят:
сумасшедший.
   - Подумаешь! У нас собаку зовут Сократ. И ничего. Нормальная собака.
   Так они мирно обедали, хотя вокруг было военное время. Потом Миша,  как
начальник штаба, предлагал разработать план операции, но командир  с  этим
не спешил.
   - Ну куда ты торопишься? Поел - отдохни. Только  не  спеши,  это  после
обеда самое вредное.
   Миша с тоской вспоминал, как он пускал под откос эшелоны, как  поджигал
склады с горючим, сколько бы он еще мог сделать, если б не встретил  этого
сумасшедшего старика. Устроился тут в лесу, как в мирное время на курорте.
   А может, он специально заброшен в  лес,  чтобы  тормозить  партизанское
движение? Чтобы не давать настоящим  партизанам  вести  против  оккупантов
освободительную борьбу?
   Но лицо у него честное, хорошее лицо. Если б не этот дурацкий  балахон,
выглядел бы вполне умным человеком.
   И еще кличка эта -  Сократ.  Разве  это  имя  для  народного  мстителя?
Спартак - другое дело.  Вождь  восставших  рабов.  Или,  допустим,  Степан
Разин.
   Партизанский отряд Степана Разина идет на соединение с отрядом Чапаева.
Тут немцы сразу побегут, от одной этой вести.


   - Досидимся мы здесь, пока начнут  лес  прочесывать,  -  говорил  Миша,
выражая мнение штаба, который он возглавлял.
   - А пускай прочесывают. Мы будем через болота уходить.
   - Что ж, они нас не догонят через болота?
   - Не успеют. Там, на болоте, трава цикута растет. Только примут ее -  и
все, поминай как звали.
   - А чего они вдруг ее примут?
   - Ты думаешь, можно не принимать? -  Сократ  посмотрел  на  Мишу  очень
серьезно.
   - Странно вы рассуждаете. С какой  стати  враг  будет  делать  то,  что
хочется нам? И вообще: воюют не травой, а оружием.
   - Это верно, - сказал Сократ в раздумье. - Значит,  ты  считаешь  -  не
принимать?
   - Да плюньте вы на эту траву! Нашли время заниматься ботаникой.  Сейчас
только две науки заслуживают внимания: история и военное дело.
   Они гуляли по Старокопытовским лесам, - верней, Сократ  гулял,  а  Миша
осматривал  местность.  Иногда  он  влезал  на  дерево,   откуда   деревня
Старокопытовка была вся как на ладони. Она была зеленая от немецких войск,
от их танков, бронемашин и прочей техники. Жителей видно не  было:  то  ли
они попрятались, то ли все ушли в партизаны.
   - Надо нам добывать оружие, - говорил комиссар старому командиру.
   - А оружие - это добро или зло?
   - Если оно у врага - зло, конечно. Ну, а если у нас, - добро.
   - Значит, ты хочешь из зла сделать добро? Но так не  бывает.  Из  добра
можно сделать зло, если его слишком много, но так, чтобы зло превратить  в
добро, этого я не слыхал.
   - А почему ты говоришь, что фашисты - звери? Разве  так  бывает?  Может
быть, они просто люди, оказавшиеся на месте зверей? Самое страшное,  когда
человек не на своем месте. Помню, я однажды пошел в театр. Ну, где и когда
- уточнять не будем. Давно это было и не здесь. Купил я  билет,  захожу  в
зал, а там людей битком, все места заняты. Как зашумели на меня  все:  кто
он такой, откуда взялся? Я им говорю: у меня, мол, билет. Тут  они  совсем
рассвирепели. Это, мол, еще нужно  посмотреть,  что  за  билет,  на  какой
спектакль да из какого театра. В общем, вытолкали меня из  зала,  даже  не
стали смотреть на билет. А почему? Как ты думаешь, почему? Потому что  все
они там были безбилетчики, все занимали чужие  места.  Потому  и  смотрели
зверем на каждого человека: а вдруг он предъявит на их  место  билет?  Вот
так посредственность зверем смотрит на талант, потому что он претендует на
свое законное место. И она готова, чтоб обрушился мир,  лишь  бы  удержать
это чужое место... Так бурьян глушит вокруг себя культурные растения, чтоб
утвердиться на месте, которое по праву ему не принадлежит.
   Что-то он больно много говорил, этот Сократ. Сам занял место партизана,
а воевать и не собирается. А если ты воевать не хочешь, какой же  из  тебя
партизан?
   - Надо действовать, - говорил Миша.
   - Будем действовать, - отвечал Сократ. - Есть у меня секретное  оружие.
Такое оружие, что ни одного фашиста не останется и в помине.
   Врал, конечно. Разве бывает  такое  оружие?  Если  это  бомба,  которая
уничтожит всех врагов, так она уничтожит не только врагов. Бомба не  будет
спрашивать, фашист или не фашист, она не станет проверять документы.
   Да и нет у него никакой бомбы. Просто не хочет воевать. Но зачем  тогда
ходить по лесам, строить из себя партизана? Сидел бы у себя дома на  печке
и чужого места не занимал. Сам же говорит - хуже нет  как  занимать  чужое
место.
   Так раздумывал Миша, слушая беседы Сократа.
   Долго он их слушал. И наконец не выдержал.
   Однажды темной ночью,  когда  командир  крепко  спал,  Миша  поднял  по
тревоге отряд и повел его в деревню Старокопытовку.


   Деревня тоже  крепко  спала.  Не  спали  только  вооруженные  до  зубов
часовые. Это было очень кстати, что они были вооружены. Их  стоило  только
разоружить - чтобы самому вооружиться.
   Первого часового Миша снял ударом  полена  по  голове,  остальных  -  с
применением оружия. Того самого, которое было злом,  но  теперь,  попав  в
Мишины руки, стало добром.
   Так, по дороге снимая часовых, Миша приблизился к немецкой комендатуре.
Она расположилась в здании клуба, куда Миша  бегал  смотреть  кино,  когда
приезжал в гости к бабушке.
   Забросать клуб гранатами было делом  одной  секунды,  но  Миша  медлил.
Кончится война, подрастут дети, которые сейчас еще маленькие, и  куда  они
будут бегать в кино?
   Не хотелось оставлять деревню без клуба.  Но  война  есть  война.  Клуб
можно новый построить, только бы оккупантов выгнать с родной земли.
   И Миша бросил в окно связку гранат, отобранных у фашистов. И еще в одно
окно связку гранат.
   И, отстреливаясь, начал отходить к лесу.
   Огородами.
   Но по дороге попался сад.
   Это был сад Лысого, у которого они  до  войны  трясли  груши.  Конечно,
Лысый стал сейчас полицаем. Или даже старостой. Он и тогда, до войны,  был
злющий, как черт. Можно было бы и ему бросить в  окно  связочку,  но  было
жаль семью Лысого. Не должна  семья  страдать  из-за  одного  предателя  и
негодяя.
   И все же припугнуть его стоило. Миша решительно шагнул к окну, но в это
время кто-то схватил его за ухо.
   Миша узнал знакомую руку.
   Да, это был Лысый, он всегда незаметно подкрадывался.
   Но на этот раз он просчитался. Миша наставил на него автомат,  и  Лысый
заскулил, запросил пощады.
   - Признавайся, - сказал Миша, - на немцев работаешь?
   - Работаю, - признался Лысый. - Людей не хватает, все люди в  партизаны
ушли. Кому-то ж надо и на немцев работать.
   - Кем работаешь? Старостой или полицаем?
   - И старостой, и полицаем. По совместительству. Я ж  говорю:  людей  не
хватает. У партизан хватает, а  у  нас  нет.  Хотя  материально  мы  лучше
обеспечены.
   Они обеспечены! Вот негодяй!
   - Ладно, отложим разговор до прихода наших. А пока предупреждаю: за уши
никого не таскать. Узнаю, что притесняешь жителей, плохо будет. Не уточняю
- кому.
   - Я понимаю, понимаю! - закивал Лысый. - А теперь сюда,  пожалуйста!  -
он распахнул перед Мишей калитку.
   Миша сделал шаг и тут же оказался на земле. Это Лысый ему дал подножку,
навалился на него и заломил руки за спину.


   Утром Мишу вели на казнь. У него на груди  была  табличка  с  надписью:
"Партизан", - и он, конечно, был партизан, раз фашисты это сами признали.
   Всю ночь его пытали, но он ничего не сказал. Фашисты выбились из сил, и
их пришлось отливать водой, чтоб они могли продолжать работу.
   Отливал их Лысый. Мишу ему не пришлось отливать, потому что Миша и  без
того хорошо держался.
   Как говорил Сократ, сила не существует сама по себе, она всегда в союзе
с добром или злом, причем добро у нее в числителе, а зло - в  знаменателе.
Чем больше добра, тем больше  силы,  чем  больше  зла,  тем  меньше  силы.
Поэтому справедливость всегда сильнее несправедливости.
   Так говорил Сократ. Возможно,  он  потому  и  не  спешил  воевать,  что
понимал: справедливость и без него восторжествует.
   К месту казни была стянута вся живая сила и техника  -  так  силен  был
страх гитлеровцев перед единственным партизаном.  Мирные  жители,  которых
насильно пригнали к месту казни, изо всех сил крепились, чтобы не плакать.
Возле виселицы была прибита табличка: "За слезы - расстрел". К Мише это не
имело отношения, но он все равно не плакал.
   Он не дрогнул, когда ему накинули на шею  петлю.  Он  только  посмотрел
вдаль...
   И увидел старика в белом балахоне.
   Старый Сократ стремительно приближался к месту казни, и  при  виде  его
палач стал хохотать и никак не мог попасть сапогом по табуретке.
   И другие фашисты захохотали - до того у Сократа был  нелепый  вид.  Это
позволило ему пройти мимо охраны и подняться на  эшафот.  Одной  рукой  он
взял Мишу за руку, а другую поднял, требуя внимания.
   - Ахтунг! Ахтунг! - сказал он по-немецки, чтоб долго  не  объяснять.  -
Сейчас вы все исчезнете. Я долго терпел этот сон, но больше я  терпеть  не
намерен. Сейчас я проснусь -  и  вы  исчезнете.  Потому  что  все  вы  мне
снитесь, господа!
   - Ну, это мы еще поглядим, - сказал немецкий обер-лейтенант и  приказал
Лысому: - Живо еще одну веревку и еще одну табуретку.
   - Не трудитесь, - сказал Сократ. - С  веревкой  или  без  веревки,  все
равно вы исчезнете. Я уснул, чтобы попасть в хорошее время, а  попал  черт
знает куда. И этого терпеть не намерен.
   - Глупости, - сказал обер-лейтенант. - Не может быть,  чтобы  весь  наш
вермахт, весь наш фатерлянд снился какому-то бродяге...  Что,  у  нас  уже
сниться некому?
   - У вас - некому. Потому что все вы мне  снитесь.  Мне,  а  не  кому-то
другому.
   Он говорил до того убедительно, что  некоторые  начали  сомневаться.  А
что, если он проснется и мы - тю-тю? Сон - это до того загадочное явление,
что никогда не знаешь, кому ты снишься в данный момент.
   - Дайте ему снотворное,  -  приказал  обер-лейтенант.  -  А  уже  потом
накинем петлю на шею.
   - Крепись, Миша! - шепнул командир своему  комиссару.  -  Я  специально
взял тебя за руку, чтобы ты не исчез.
   Страх охватил оккупационную армию. Солдаты, презиравшие  смерть,  вдруг
стали относиться к ней с уважением. Они повалились на колени и заныли:
   - Не просыпайся, фройнд! Гитлер капут! Миру мир, война войне!
   Но Сократ не переменил решения.
   - Прощайте, - сказал он, - надеюсь, мы больше не встретимся.


   И сразу все куда-то исчезли. Остались только Сократ и Миша, которого он
держал за руку.
   Они сидели на опушке леса, похожего на старокопытовский, а внизу, у  их
ног, лежал город. То  ли  Новгород  в  прошлом,  то  ли  Старокопытовка  в
будущем.
   - Кажется, я не  совсем  проснулся,  -  сказал  командир  отряда.  -  Я
проснулся из сна в сон. Из одного сна в другой. Ну что  ж,  поглядим,  что
нам здесь покажут.
   Они сидели и глядели. Как в театре с верхнего яруса.
   - Извини, - сказал Сократ, - не предупредил тебя, что ты  мне  снишься.
Ты-то думал, что на самом деле живешь... Так многие думают... А это все я.
Взял, уснул - и сразу все ожили.
   - Я не ожил, - сказал Миша, - я уже двенадцать лет живу.
   - Это кажется. Когда ты снишься, всегда  кажется,  что  живешь.  Лучше,
конечно, присниться умному человеку.  Это  интересней,  чем  какому-нибудь
дураку.
   - Ну, вы-то человек умный. Сократ. А я думал, это партизанская кличка.
   - Вот видишь, ты думал. Не живешь, а думаешь. А другие не думают,  хотя
и живут.
   - Не представляю себе, как это я не живу. Мне казалось, что это  вы  не
живете. Давно не живете. Потому что жили вы еще до нашей эры, не помню,  в
каком году.
   Сократ улыбнулся сочувственно:
   - Не знаю, про какую эру ты говоришь, но наша  эра  пока  продолжается.
Хотя я в ней уже почти не живу. Невозможно мне стало в  ней  жить,  совсем
невозможно.
   Он замолчал и долго смотрел на город, лежащий внизу.
   - А ты думал, я струсил, не хочу воевать? Ну какой мне  смысл  воевать,
если вы мне все снитесь?
   - Может, вам и Гитлер приснился, и вся мировая война?
   - Приснились, - вздохнул Сократ, словно извиняясь. - Было б тебе легче,
если  б  ты  приснился  какому-нибудь  дураку.  У  дурака  на   уме   одни
развлечения. Вот и развлекался бы с ним вместе. Но для себя я бы этого  не
хотел. Сниться дураку - пустое занятие. Лучше  с  умным  потерять,  чем  с
дураком найти. Хотя умным такое снится... То кому-то рубят голову,  то  на
костре сжигают. Ты слыхал про такое?
   - Слыхал.
   - Наверно, я тебе сон рассказывал. У меня такая привычка:  человек  мне
снится, а я ему другой сон рассказываю. Наверно, это нехорошо. Неэтично.
   - Еще неизвестно, кто кому рассказывает, - сказал Миша Коркин.
   - Приснится же такой недоверчивый! - рассмеялся Сократ.  -  Ты  спасибо
скажи, что я не совсем проснулся, тогда б ты вовсе  исчез.  Перетащить  из
сна в сон - это я могу, но так, чтоб кого-то из сна в  действительность...
Не выйдет. Иначе мы б наплодили народу на земле. Каждый стал бы тащить  из
своих снов в действительность, это ж какой  бы  получился  демографический
взрыв!
   "Откуда он знает про демографический взрыв?" - с сомнением думал Миша.
   - Не стану говорить, что я только из-за тебя не проснулся, были у  меня
и  личные  соображения.  Не   хотелось   мне   в   нашу   действительность
возвращаться. Нет, не подумай, действительность у нас объективно  хорошая,
только для меня субъективно плохая. Должен я там  принять  яд.  Цикуту.  А
кому ж ее пить хочется? После нее уже не уснешь, но и, с  другой  стороны,
не проснешься. Нелепое состояние, правда: ни проснуться, ни уснуть?
   - Разве так бывает?
   - В твоем возрасте - нет. Кажется, что не бывает. А на самом деле - еще
как! Не во сне, конечно, а в действительности. Сон, понимаешь, тем  хорош,
что в нем всегда есть возможность проснуться. И вообще я сны больше люблю.
Это как разные страны, между которыми вовсе нет расстояния. В каких только
я странах не побывал! Помню, был в одной... Она там,  во  сне,  называлась
Италией. И был там один художник. Такие картины рисовал! Как же его звали?
Что-то с тигром связанное... Нет, с леопардом...
   - Леонардо да Винчи?
   - Ты смотри! Оказывается, его даже в других снах знают.
   - У меня есть его альбом.
   -  Неужели?  Значит,  напечатали!  Он  все  жаловался:  мол,  не  хотят
печатать. Такое бывает  в  самых  умных  снах:  бездарностей  печатают,  а
талантливых не хотят печатать. Но все же  рано  или  поздно...  Как  этого
художника... Все же напечатали... И даже в других снах...
   Сократ задумался, вспоминая Леонардо да Винчи.
   - Ох и смеялся он  надо  мной!  Надо  мной  всюду  смеются,  где  я  ни
появлюсь. Один мне знаешь что сказал, когда я ему  назвался?  Каждый  шут,
говорит, в каком-то веке Сократ. В одном-единственном веке он Сократ, а  в
остальных - шут. Это, говорит, самое трудное: найти тот век, в котором  ты
можешь быть Сократом. Умный был человек...
   - А вы - нашли?
   - Я-то нашел. Только меня в этом веке убивают. Был бы я шутом,  мог  бы
жить, а Сократом - убивают. Заставляют принять цикуту, смертельный  яд.  Я
потому и уснул - и вот стараюсь не просыпаться. Брожу, понимаешь, из сна в
сон, несчастный изгнанник действительности.
   - Вам бы только одежду сменить, - посоветовал  Миша.  -  А  имя  -  это
ничего, у нас еще не так людей называют.
   - Откуда ж я возьму другую одежду? Какая, как  говорится,  есть.  Какая
снится. Одному богатство снится, и он у  себя  во  сне  как  сыр  в  масле
катается, а другой едва наготу прикрывает.
   - У нас все равны, - сказал Миша.
   - Все видят один сон? Но  это  тоже  нехорошо,  если  все  в  один  сон
набьются. Люди должны видеть разное, иначе сон - это  не  сон.  Как-то  я,
помню, из  одного  сна  проснулся  в  другой.  Смотрю:  на  площади  людей
видимо-невидимо. Но шума никакого: все молчат. Потом один вылез на трибуну
и начинает говорить, что, мол, они  снятся  какому-то  дураку,  нехорошему
человеку,  что  этого  человека  надо  гнать...  Я,  конечно,   постарался
затеряться в толпе, чтоб меня не заметили. Но тут оратора стали  тащить  с
трибуны, стали кричать, что он ошибается и  что  к  нему  нужно  применить
строгие меры. Что после того, как они  столько  лет  молчали,  им  слушать
такое  прямо-таки  не  к  лицу,  а  оратор  этот  пусть  лучше  где-нибудь
пересидит, пока они привыкнут высказывать свое мнение. Тогда другой  вылез
на трибуну и стал говорить, что дело совсем не в том, кому они снятся, а в
том, что они просто не умеют  сниться.  Не  умеют  и  не  хотят.  Привыкли
сниться лишь бы как, спустя рукава, через пень-колоду, вместо  того,  чтоб
сниться не смыкая глаз, не покладая рук и так далее. Тут на него зашикали,
стали тащить с трибуны, говорить, что его мнение ошибочное и что пусть  он
пока где-нибудь пересидит. Ну, я не выдержал, вышел на  трибуну,  но  стал
так, чтоб никто не заметил, что они снятся мне. И говорю: "Как же так?  Вы
столько лет молчали, что вокруг уже стали сомневаться, умеете ли вы вообще
разговаривать, а  теперь,  когда  кто-то  высказал  мнение...  пусть  даже
ошибочное... Ведь вы же сами себя пугаете. Если вы твердо не будете знать,
что можно высказать ошибочное мнение, что за это вас  никуда  не  потащат,
никуда не привлекут, ведь вы же опять замолчите  и  ни  у  кого  слова  не
вытянешь." Тут они стали кричать, что  мое  мнение  тоже  ошибочное,  и  я
поспешил затеряться в толпе. Ну скажи, Миша, можно спать, когда тебе такие
снятся?
   Старый человек любит жаловаться. Мишин дедушка - тот вообще  исписал  в
городе все жалобные книги. Если б еще  эти  книги  кто-то  читал.  Дедушка
жалуется, что у нас вообще больше пишут, чем читают.
   - Ты посмотри, какая на  нас  туча  несется,  -  сказал  Сократ,  опять
прерывая молчание. - То ли смерч, то ли ураган. Никогда  не  видал  такого
количества пыли.
   Такого количества пыли вообще не  видел  никто.  Как  будто  вся  земля
стряхнула ее с себя - вроде собаки, которая отряхивается, выходя  из  воды
на берег.
   Туча приближалась быстрей, чем бывает  в  подобных  случаях.  Она,  эта
туча, небесная или земная,  пожирала  все  небесные  и  земные  цвета,  не
оставляя ничего, кроме серости.
   - Знаешь сказочку про серого волка? - спросил Сократ. -  Ну-ка,  скажи,
что в сером волке самое страшное?
   - Зубы?
   - Нет, не зубы.
   - Когти?
   - Нет, не когти. Самое страшное в волке - это его  серый  цвет.  Потому
что он объединяет волка со всеми серыми. А серых на земле знаешь  сколько?
Как пылинок в этой туче пыли. Вот они и объединяются. Кровожадность  волка
с трусостью зайца и глупостью осла.
   - А зачем волку трусость зайца и глупость осла?
   - Они все друг другу нужны, потому что все они  серые.  Они  утверждают
торжество серости на земле. И при этом, конечно,  каждый  отстаивает  свои
интересы.
   - Такой сказки я не слыхал, - сказал Миша.
   - А это не сказка. В каких я страшных снах  ни  бывал,  и  всюду  самое
страшное - это серость. Она не терпит ничего  яркого,  все  яркое  норовит
сожрать, потому что на фоне яркого особенно  видна  ее  серость.  Однажды,
помню, мне снился Моцарт, великий человек. И что ты думаешь? Его  съели...
Нет, не съели... - Сократ задумалс