что, превратить эхо в женщину - да, это был бы  подвиг!  Именно
такие подвиги нам нужны, мы уже забыли, как выглядит настоящая женщина!
   "У нас нет ставки на этот подвиг, -  сказал  завсек.  -  Разве  что  на
общественных началах..."
   Заняться подвигом на общественных началах - это тоже подвиг, но  учмужи
к нему готовы не были.



   4

   В  секторе  мифического  изобилия  только  и  разговора  было,  что   о
потребителе, которого здесь называли  Танталом.  Потребитель  Тантал,  как
известно из мифа, стоял среди еды и питья, но ни выпить, ни съесть  ничего
не мог, потому что все это таинственным образом исчезало.
   Согласно мифу, Тантал воровал продукты со стола богов.  А  что  делать,
если ничего нет? Только на столе у богов и  есть,  у  них,  как  известно,
совсем другое снабжение.
   Потому что у них распределение. Они сами распределяют, что кому.  Внизу
производство, наверху распределение. Поэтому наверху говорят: нужно  лучше
работать. А внизу говорят: нужно лучше распределять.
   Внизу доказывали, что нужно изучать спрос. Но тот  спрос,  что  вверху,
был вверху известен, а тот, что внизу, вверху никого не интересовал. Какой
там спрос, этот потребитель проглотит все, что ему ни кинешь. Тут  уже  не
спрос определяет предложение,  а  одно  предложение:  поменьше  спрашивай,
довольствуйся  тем,  что  есть.  Так  считали  наверху,  где  было  полное
удовлетворение спроса.
   Сотрудники сектора то и дело бегали  куда-то  с  сумками  и  авоськами,
занимали друг другу очереди и простаивали в них лучшие часы  своей  жизни.
Но вокруг них тоже все таинственно  исчезало  или  просто  не  появлялось,
столь же таинственно.
   Это были поистине  танталовы  муки:  всеобщее  изобилие,  а  ничего  не
купить. Идешь вроде бы к магазину, вроде бы написано: "Магазин", а зайдешь
внутрь - будто это не магазин, а совсем другое учреждение.
   Поток бегущих сотрудников вынес Калашникова в коридор. Он снова  вошел,
но его снова вынесли. Махнув рукой на изобилие, он направился  в  соседнюю
дверь.



   5

   В секторе мифической справедливости висел большой  портрет  знаменитого
Прокруста,  что  означало  признание  его  заслуг,  тогда  как  отсутствие
портрета означало признание его злодеяний.
   Конечно, он уничтожил много людей, подгоняя  их  под  свое  прокрустово
ложе, но  ведь  в  этом  заключалась  идея  всеобщего  равенства.  Хоть  и
варварскими методами, но  Прокруст  добивался  равенства.  И  ученые  мужи
говорили: нет, мы Прокруста не отдадим.
   Он хотел, чтоб  все  были  равны.  Правда,  не  все  выдерживали  такое
равенство. Одних приходилось вытягивать, другим обрубать ноги. Да, он  шел
по трупам, но все же ушел далеко.
   Однако трупы многих смущали. И они говорили: нет, мы Прокруста отдадим.
И не только его отдадим, но и всех его пособников и приспешников.
   И они уносили портрет Прокруста в чулан, а на его  месте  вешали  слова
писателя: "Все в человеке, все для человека!"
   Но сама идея была хороша. До Прокруста еще никому не удавалось добиться
такого всеобщего равенства. Прокруст по крайней мере служил идее.  А  чему
служил потребитель Тантал?
   Потребители не служат идеям, они служат только  своим  потребностям.  И
ученые мужи говорили: нет, мы им Прокруста не отдадим!
   Вы посмотрите вокруг: ведь у нас  одни  потребители!  Хоть  бы  кого-то
взволновала идея - пусть жестокая,  пусть  бесчеловечная!  И  ученые  мужи
приносили из чулана портрет, а слова писателя возвращали  в  собрание  его
сочинений.
   Если б отделить эту прекрасную идею от ее ужасного осуществления!  Чтоб
сама идея была, а осуществления - не было.



   6

   Он ходил по Дремотделу, из сектора в сектор, все  больше  погружаясь  в
удивительные  мифические  дела.  То  тут,  то   там   его   принимали   за
представителя и начинали отчитываться в якобы проделанной  работе,  причем
отчет начинали с древнейших времен: "Вначале был хаос..."
   Звучали отчеты примерно так: "Вначале был хаос. Товарищ Хоменко  собрал
сотрудников..."
   В секторе мифического счастья обсуждался важный вопрос:  что  для  чего
является необходимым условием - любовь для счастья или счастье для  любви.
Учмуж, настолько старый, что в слове "любовь" не мог произнести  правильно
ни одной буквы, вследствие чего у него вместо любви получалась  дружба,  а
иногда  и  сотрудничество,  говорил,  что  без  счастья  не   может   быть
сотрудничества, но и без сотрудничества не может  быть  счастья.  Скептики
утверждали, что счастье вообще невозможно на земле, поскольку история жить
не может без  географии,  а  география  к  истории  равнодушна.  География
намного старше истории, она уже была стара, когда истории еще и  на  свете
не было, вот почему она к  ней  равнодушна.  От  старости.  А  история  по
молодости лет может" вообще погибнуть от этой  несчастной  любви.  Слишком
близко к сердцу она принимает географические проблемы.
   В  различных  точках  земли  по-разному  складываются  отношения  между
географией и  историей.  Какое-нибудь  крохотное  государство,  в  котором
географии  почти  не  видать,  имеет  большую  историю,  которая   в   нем
развивалась в ущерб географии, и это государству  пошло  на  пользу.  А  у
другого государства одна только география,  сплошная  география  и  ничего
больше.



   7

   Сектор справок все еще  был  закрыт,  и  на  двери  красовалась  та  же
табличка: "Скоро буду". Калашников еще походил по  коридорам  и  этажам  и
где-то в подвальном закоулке оказался перед  дверью  с  табличкой:  "Отдел
умолчания". Он вошел.
   Комната была заставлена стеллажами с толстыми папками.  Из-за  стеллажа
выглянул старенький сотрудник: "Ну, наконец-то! А я вас жду, жду...  -  Он
вышел из-за стеллажа и внимательно разглядывал Калашникова. - Таким я  вас
и представлял. Таким и должен быть внук нашего великого неизобретателя".
   Внук! Неужели Калашников  вышел  на  своего  дедушку?  Не  тот  ли  это
дедушка, который кричал "ура!"?
   Оказалось, не тот. Даже когда все кричали "ура!",  дедушке  удалось  от
этого воздержаться. Все кричали, а он воздерживался.
   Так говорил старенький сотрудник. Молодость  его  совпала  со  временем
больших исторических изобретений. В  других  науках  изобретатели  были  в
загоне, а в истории наоборот: в  загоне  были  неизобретатели...  И  те  в
загоне, и те в загоне - это ж какой нужно иметь загон, подумал Калашников.
   В истории писали, что хан Батый был прогрессивным для  своего  времени,
поскольку укрепил и расширил  татаро-монгольское  государство.  Изобретали
события,  факты,  усовершенствовали  исторических  деятелей,  которые  для
своего  времени  были  пригодны,  а   для   нашего   требовали   некоторых
усовершенствований.  Или,  наоборот,  годились  для  нас,  хотя   и   были
непригодны для своего времени.
   Дедушке Калашникова еще повезло: самое трудное время он  _пересидел_  в
тех местах, которые никогда не считались особенно отдаленными. Многие  там
пересиживали  трудные   времена.   Пересиживал   математик,   занимавшийся
отрицательными величинами, которые могли рассматриваться как отрицательные
явления.  Пересиживал  физик,  действие  которого  было   сочтено   равным
противодействию. Художник, изобразивший время  года,  вместо  того,  чтобы
изображать время эпохи.
   Дедушка был выдающийся историк и мог такое в истории на изобретать... А
он не изобретал. Он придерживался фактов, хотя факты в то время  были  все
равно что камни на шее у историка: кто их  придерживался,  тот  немедленно
шел ко дну.
   Есть такие факты, о которых история не  только  умалчивает,  но  хранит
молчание,  которое  можно  назвать  гробовым,  если  не  побояться   этого
зловещего  слова.  Особенно  таких  фактов  много  вблизи   современности.
Переходя из современности в  историю,  факты  проходят  карантин,  который
иногда затягивается надолго. Взять  хотя  бы  материалы  о  Союзе  Михаила
Архангела. Очень любопытные материалы, но как Михаил Архангел  против  них
возражал! Вот и отправили материалы в отдел умолчания.
   "Можно ли считать, что ваш отдел  -  это  отдел  провалов  исторической
памяти?"
   "Совершенно  справедливо.  Но  со  временем  эти   провалы   становятся
вершинами исторической памяти. Потому что, как  известно,  провалы  -  это
перевернутые вершины..."
   Сотрудник отдела умолчания провел Калашникова между стеллажами. Кое-что
из этих материалов уже побывало в экспозиции, а потом  его  вернули  сюда.
Чтоб не компрометировать историю. Те, что не способны  навести  порядок  в
настоящем, любят его наводить в прошлом и будущем.
   "А про гору Горуню материалы случайно не у вас?" - перешел Калашников к
главной цели своего визита.
   "Гора Горуня? Постойте, постойте... Может быть, Шипка? Или Сапун-гора?"
   Горуня и Шипка - что может быть у них общего? Совершенно разные горы  и
находятся в разных местах...
   Но старый сотрудник не зря вспомнил о Шипке и  Сапун-горе.  Потому  что
Шипка - это провал замыслов турецких агрессоров. А Сапун-гора - это провал
замыслов немецких агрессоров. А гора Горуня - это провал чего?
   Калашников, собственно, и пришел сюда за  ответом  на  этот  вопрос.  А
выходит, что самому нужно и отвечать. Вот такое самообслуживание.
   "Мне всегда казалось, что  это  гора...  -  заговорил  он  в  некоторой
растерянности. - Но теперь я  в  этом  не  уверен.  Возможно,  это  провал
чьих-то агрессивных замыслов, только перевернутый так,  что  он  выглядит,
как гора. Может быть, там, внутри, вообще пусто и только сверху высоко".
   "Ну,  это  распространенное  историческое  явление,  -  кивнул   знаток
исторических   явлений.   -   Некоторые    исследователи    считают    это
закономерностью: чем больше высоты, тем больше пустоты. Я не хочу называть
имен: хотя их высота уже рассекречена, но пустота пока что в спецхране".
   Калашников еще несколько раз переводил разговор на Горуню, но  разговор
почему-то тут же оказывался на Шипке или Сапун-горе.  Наконец-то  старичок
посоветовал обратиться к Энне Ивоновне, которая, кстати, была обыкновенная
Анна  Ивановна,  но  было  неудобно  называть  так  обыкновенно   главного
завсекса.
   "Зав... кого?" - Калашников почувствовал, что его прошибает пот. Но все
оказалось намного проще и спокойнее.
   Оказалось, Энна  Ивоновна  -  завсекс  в  смысле  заведующего  сектором
справок. И старичок к ней как раз собирался, чтобы передать рассекреченные
работы дедушки Калашникова. Здесь, в отделе умолчания,  дедушка  -  уже  в
Посмертном заключении - провел сорок лет, но посмертная жизнь  бессмертна,
это давно доказано, и каждый дождется своего часа.
   Старый заведующий достал со стеллажа папку.
   "Мне бы хотелось, чтобы вы сами ей отнесли. Внук освобождает дедушку из
тюрьмы - в этом есть что-то символическое".
   Он  протянул  Калашникову  папку,  аккуратно  перевязанную   ленточкой.
Калашников дернулся по направлению к папке  и  обмяк:  у  него  на  глазах
скоропостижно скончался его дедушка.
   На папке значилось: "Труды профессора Индюкова".
   "Вы самолично доставите эту папку нашей великолепной Энне Ивоновне. Там
у нее на дверях табличка: "Скоро буду", но вы не обращайте  внимания.  Это
она предупреждает своих поклонников, что она скоро у них будет,  чтоб  они
на работе не морочили ей голову".
   Он протягивал Калашникову папку, но Калашников папки  не  брал.  Старик
продолжал протягивать,  но  Калашников  продолжал  не  брать.  Наконец  он
сказал, что ему очень жаль, но это не его дедушка.
   "А чей же, интересно?  Уж  не  мой  ли?  Вот  здесь  черным  по  белому
написано: "Труды профессора Индюкова".
   Отпевание кончилось. Гроб стали засыпать землей. "Дедушка, куда же ты?"
- хотел крикнуть Калашников, но сдержался и  сказал  почти  спокойно:  "Он
Индюков, а я не Индюков".
   "Вы не Индюков? А где же Индюков?"
   Свежая могила. Вокруг печаль. "Индюков пьет пиво в буфете".



   8

   Вера Павловна рассказывала о своей не то родственнице, не то соседке. У
нее, представьте себе, два сына. Один -  здоровенный  балбес,  учиться  не
хочет, а хочет - что бы вы  думали?  Жениться.  Так  и  говорит:  не  хочу
учиться, а хочу жениться. А  старший  -  студент,  способный  мальчик,  но
возомнил, что ему все позволено. Убил какую-то старуху. Теперь  его  будут
судить. Ну каково это матери? Ох, дети, дети... Тут один  старичок  ходит,
покупает книжки. Все Шекспира спрашивает. У бедняги  три  дочери,  а  жить
негде. Все, что имел, роздал детям, а они  его  выгнали,  ну  можно  такое
терпеть?  Совсем  с  горя  сдвинулся  старик,  теперь  ходит,   спрашивает
Шекспира.
   Покупательница, божий одуванчик, из  тех,  которые  живут  на  земле  в
состоянии невесомости,  хотя  жизнь  упорно  приучает  их  к  перегрузкам,
слушала  внимательно,  не  перебивая,  поскольку  оставила  дома  слуховой
аппарат. Потом вдруг сказала:
   "В наше время инфарктов не было. А теперь ничего нет - одни инфаркты".
   "Тут один бегал от инфаркта  -  и  все  за  женщинами,  -  включился  в
разговор веселый молодой человек. - Такую развил скорость, что прибежал  к
инфаркту с другой стороны..."
   Но Вера Павловна не давала сбить себя с темы: у  нее  у  самой  детство
было трудное, отдали ее в люди. Написала бабушке, чтоб ее  забрала,  а  на
конверте - глупая была - написала: "На деревню бабушке".
   И тут Калашникова как громом ударило: она!
   Своей-то биографии у нее нет, вот она и рассказывает, что  вычитала  из
книжек. Когда нет своей биографии, приходится пользоваться чужой.  Сколько
Калашников примерял к себе чужих биографий! Вот и она примеряет... Как  же
это не пришло ему в голову? Ведь чужая биография -  это  главная  примета.
Она ведь, его единственная, тоже  не  имеет  своей  биографии,  поэтому  и
пользуется чужими, самыми известными...
   В другое время это открытие обрадовало бы Калашникова, но сейчас, после
знакомства с Энной Ивоновной,  оно  его  огорчило.  Энна  Ивоновна  больше
подходила для роли его единственной. И  как  она  тепло  говорила  о  горе
Горуне! Как будто она сама оттуда, как будто она - это она.  "Горуня?  Вот
она, Горуня, - говорила Энна Ивоновна, водя пальцем по  столбцам  толстого
историко-географического справочника. - Но здесь не указано, гора это  или
провал. Это может быть и гора, и провал,  в  зависимости  от  исторической
обстановки". Калашников сказал, что если, допустим,  люди  кричат  "ура!".
Они берут высоту и кричат "ура!".  Значит,  это  гора?  Но  Энна  Ивоновна
считала иначе. Потому что крик "ура!" может  не  только  возвышать,  но  и
принижать человека. Если в мирное время люди кричат  "ура!"  вместо  того,
чтобы кричать "караул!", это  значит,  что  общество  находится  в  полном
провале. Нужно смотреть конкретно, что  исторически  происходило  на  этой
горе, для того чтоб судить, что она собой представляет географически.
   Замечательно говорила Энна Ивоновна, но  Калашников  ее  уже  почти  не
слушал. Он только на нее смотрел. И долго смотрел ей вслед, когда она ушла
с каким-то парнем из средних веков, - то есть не из самих средних веков, а
из отдела с таким названием.
   И сейчас, слушая Веру Павловну, он все время думал об Энне Ивоновне.  И
не мог понять, почему Вера Павловна  такая  старая,  она  же  раньше  была
молодая... Неужели она постарела от внешности? А почему не постарела  Энна
Ивоновна? Она, наоборот, от внешности только  помолодела.  А  может.  Вера
Павловна постарела, ожидая Калашникова? Энна Ивоновна не постарела, ожидая
его, а она постарела... Это предположение заставило его взглянуть на  Веру
Павловну другими глазами.
   Вера Павловна рассказывала про свои детские годы, которые были даже  не
ее, потому что никакого детства у нее не  было.  Она  так  и  сказала:  "В
детстве у меня не было детства".
   Это уже было лишнее. Правду тоже нужно говорить к месту, иначе она хуже
лжи. Это когда-то, в своем прежнем существовании, Калашников повторял  все
без разбора, теперь он знает, как повторять. Ему скажут: "Трам-та-та-там!"
- а он в ответ: "Тири-тири..." Ему опять: "Трам-та-та-там!" - а он  опять:
"Тири-тири..." Интеллигентный человек.
   В детстве у нее не было детства... Это же каждый догадается, что она из
ничего взялась, из пустого звука. А может, она  старилась  не  в  ожидании
Калашникова, а просто так, сама по себе? И опять перед  ним  возник  образ
Энны Ивоновны.
   Вера Павловна между тем вспомнила о своем  дяде,  которого  в  каком-то
провинциальном  городе  приняли  за  столичного  ревизора.  Надавали   ему
взяток... Он потом их сдал в милицию.
   "Это случайно не тот дядя, который скупал мертвых  душ?"  -  с  намеком
спросил Калашников.
   Вера Павловна его не услышала. Она вдруг начала стремительно  молодеть,
но смотрела при этом не на Калашникова,  что  еще  как-то  можно  было  бы
понять, а куда-то мимо Калашникова. И уже не  только  молодея,  а  светлея
лицом и вся подавшись навстречу тому, что ее так сильно притягивало,  Вера
Павловна сказала, словно вздохнула: "Дарий Павлович!"
   Калашников обернулся. Прямо на него, но глядя тоже мимо него и улыбаясь
мимо него, к киоску шел Дарий Павлович Михайлюк.



   9

   Калашников брел по улице, по которой еще  недавно  шли  победным  шагом
Ганнибал, Наполеон и Суворов, и на душе  у  него  было  скверно.  Все-таки
обидно,  что  старый  Михайлюк...  Это,  наверно,  потому,  что  она  сама
старая... Конечно, до Энны Ивоновны ей далеко, но  ведь  единственная  же!
Когда-то они были созвучны друг другу. И вот - она другому отдана и  будет
век ему верна, - вспомнились слова из ее биографии. "Ну и пусть  верна,  -
подумал он, - в таком возрасте это совсем не трудно".
   И Энну Ивоновну от него увели, и Веру Павловну увели...
   Он зашел в театр. Ему хотелось увидеть Зиночку.
   В связи с переходом на  новые  формы  обслуживания  буфет  был  закрыт.
Продолжал функционировать зрительный  зал,  но  тоже  подвергся  серьезной
реорганизации.
   Зрительный зал был уставлен станками. Производственная тематика  давала
продукцию. Небольшая кучка зрителей теснилась  на  галерке,  и  их  жидкие
аплодисменты тонули в грохоте станков. Должность главного режиссера была в
театре упразднена, вместо нее была введена  должность  главного  инженера.
Театр  в  дальнейшем  предлагалось  именовать  заводом,   а   при   заводе
организовать самодеятельность, чтобы и  дальше  внедрять  производственную
тематику в жизнь.
   Он вышел на улицу. Там уже собиралась очередь  _от  театра_.  Несколько
кварталов спустя он увидел очередь от библиотеки: там тоже был  поблизости
гастроном.
   Калашников машинально побрел к дому Зиночки.
   В освещенном окне Зиночку было хорошо видно. Она стояла перед зеркалом,
примеряя на себя какую-то цепь, -  словно  кудрявая  собачка  перед  домом
хозяина. И вдруг этот хозяин вышел из глубины комнаты - в купальном халате
и с полотенцем через плечо. Он был не из мира театра,  он  был  скорее  из
мира тяжелой атлетики. Он стал играть с  Зиночкой,  как  хозяин  играет  с
собачкой в собственном доме, зная, что здесь его не укусят  и  не  облают.
Потом они оба склонились над столом, - может быть, над книгой? Лица у  них
были такие серьезные, словно они склонились над книгой и уже начали в  ней
что-то читать.
   А может, они склонились над колыбелью? Они смотрели  с  такой  любовью,
что тут не могло быть сомнения. Вот Зиночка что-то сказала, - быть  может,
"агу!", а ее хозяин сделал руками ладушки...
   Да нет же, теперь Калашников рассмотрел. Это  была  продуктовая  сумка,
которую он сам не раз носил из буфета, только теперь она была еще  полней,
потому что носил ее человек из мира тяжелой атлетики.
   Еще часа два он бродил по  городу.  На  глаза  ему  попалась  табличка:
"Проезд  Иванова".  Кто  такой  Иванов?  Где-то  Калашников  слышал  такую
фамилию. Может, он строил город? Или защищал его на  войне?  А  может,  он
просто _проезжал_ в этих местах, и  места  эти  так  и