Да, мир тесен, особенно если его заключить в четыре  стены...  Но
разве стены -  преграда  для  перспектив?  Окружите  нас  десятками  стен,
упрячьте в каменные мешки, - и оттуда, в бесконечность, к далеким звездным
мирам помчатся наши освобожденные, раскрепощенные перспективы...
   И прошло еще двести лет, и Старуха опять почувствовала, что стареет.  В
ней уже не было той легкости, какая была двести лет назад, и она годами не
вставала  с  постели.  Жизнь  уходила  из  нее,  как  уходит  публика   из
демонстрационного зала, когда все моды исчерпаны, все  модели  показаны  и
пора закрываться... Пройдет немного времени - и пора закрываться. Осталось
каких-нибудь полторы сотни лет...
   И тогда Почтальон принес ей письмо:

   "В соответствии с новой реформой времени, считать отныне годом не  час,
а минуту. Впереди у нас 9600 лет".

   Почти десять тысяч лет... Практически это означает вечность. Никому  из
земных жителей не  удавалось  прожить  столько  лет.  Библейский  Мафусаил
прожил 969 лет - смешно  сказать,  меньше  тысячи!  Да,  Мафусаил  был  не
жилец...
   До сих пор Старуха прожила по разным летосчислениям около трехсот  лет,
а впереди у нее - почти десять тысяч...  Старуха  соскочила  с  постели  и
заняла очередь  за  Бакалейщицей,  которой  Парикмахерша  делала  укладку.
Парикмахерша работала быстро, и не прошло и сорока лет, как она,  покончив
с Бакалейщицей, принялась за Старуху. Хотя  -  почему  за  Старуху?  Разве
можно назвать старухой женщину, которая прожила каких-нибудь  триста  лет?
Крокодил живет триста лет, но умирает он стариком. А для нас в триста  лет
жизнь только начинается.


   Часы тикали, отмеряя не часы и минуты,  а  годы  и  века.  Полный  круг
часовой стрелки - почти тысяча лет. Еще круг -  еще  тысяча...  И  в  одно
прекрасное тысячелетие Почтальон обнаружил, что на  него  начинает  давить
потолок.
   Дело было не в росте. Ростом Почтальон был ниже всех остальных,  но  на
длинного Коммерсанта потолок не давил, а давил на малорослого  Почтальона.
Не потому ли, что он с детства мечтал стать  летчиком?  Или  под  влиянием
лекции Профессора о потенциальных возможностях человека? Да, все дело было
в потенциальных  возможностях.  Почтальону  казалось,  что  потолок  давит
именно  на  эту  его  потенциальную  часть  и  мешает  ей  воплотиться   в
действительность.
   Почтальон спросил Профессора о Психиатре - удалось ли ему привить своим
больным манию истинного  величия  и  стали  ли  они  нормальными  великими
людьми? Профессор ответил, что, к сожалению, пока еще величие не  является
нормой. Больше того: приобщаясь к величию, человек зачастую нарушает нормы
- социальные, научные, эстетические или просто психические, если речь идет
о чистой психиатрии. И наоборот: становясь абсолютно  нормальным,  человек
зачастую утрачивает свое величие  -  не  только  патологическое,  но  даже
истинное, которое должно бы являться нормой. История помнит юношу, который
встречал на  берегу  корабли,  радуясь  их  благополучному  возвращению  и
глубоко страдая, когда с ними случалась беда. Это были не его  корабли,  и
везли они чужие  грузы,  и  никому  не  были  нужны  ни  радости  его,  ни
страдания, но он не уходил с берега, продолжая  встречать  корабли.  Потом
его вылечили, и он стал  нормальным  человеком.  Его  перестали  волновать
чужие беды и радости, он четко отличал свои беды и радости от чужих...  От
чего его излечили?  От  патологического  или  от  истинного  величия?  Это
случилось в древности, когда медицина еще не была настолько сильна,  чтобы
поставить правильный диагноз.


   Вечность пролетала быстро: не успели оглянуться - и нет семи тысяч лет.
И осталось всего три тысячи лет, пятьдесят лет по прежнему  летосчислению.
А по первоначальному - пятьдесят часов.
   Время вокруг сжималось, тесней и тесней, и нельзя было  распрямиться  и
шагу ступить в этом времени. Обычно его не видишь, не знаешь, сколько  его
впереди, и от этого легче дышится. А когда оно все на виду, и  все  меньше
его и меньше, и уже так тесно, что только сидеть на  корточках  да  ничком
лежать на полу, тогда хочется и самому сжаться, стать бабочкой,  чтоб  еще
хоть немного полетать, попорхать.
   Но человек  не  может  быть  бабочкой,  ему  нужен  настоящий  простор,
необозримый простор во времени и пространстве. И он умирает, когда у  него
не остается времени жить. Когда больше нет времени,  чтобы  жить,  человек
умирает.
   Студентка  перестала  вести  конспект:  она  больше  не  поспевала   за
Профессором. А  Профессор  спешил  дочитать  курс  до  конца:  приближался
экзамен.
   - На каждого человека Земли приходится до тридцати миллионов насекомых,
а по весу насекомые чуть ли не в десять раз превосходят все  человечество.
Человечество в подавляющем меньшинстве, поэтому так почетно принадлежать к
человечеству...
   Тикают часы, отмеряя минуты, дни и века. Минутная стрелка скачет не  по
минутам, а по годам, и весь ее путь -  сплошной  новогодний  праздник.  От
нового года  -  к  новому  году,  и  нет  никаких  старых  лет,  все  годы
молоденькие,  не  старше  минуты.  Поэтому  им  так   весело,   они,   как
дошкольники, стали в круг, и по кругу этому  скачет  минутная  стрелка.  С
Новым годом! С Новым годом!  Только  и  успевай  поздравлять,  потому  что
больше ничего сказать не успеешь...
   Тикают часы... Тикают часы... Почему они тикают так громко?
   Оглушительные удары, от которых  сотрясается  дом.  Как  будто  остатки
времени колотятся в дверь, требуют,  чтоб  их  выпустили  отсюда...  Время
чувствует, что здесь, в этом доме, ему скоро придет конец,  и  оно  рвется
прочь, чтобы слиться со своей вечностью... Но  ведь  вечность  здесь,  она
изобретена здесь. Десять тысяч лет, если считать  годом  минуту.  Шестьсот
тысяч лет, если считать годом  секунду.  Шестьдесят  миллионов  лет,  если
считать секунду столетием. И так далее, без конца.  Именно  -  без  конца,
ведь без конца - это и есть вечность...
   Почему же вечность боится, что ей наступит конец? Почему она  колотится
в дверь, требуя, чтоб ее выпустили из дома? Вечность, куда  же  ты?  Дверь
заперта, и за дверью стоит часовой. Он стоит на часах, на страже  запертой
вечности.
   Тикают минуты, стучат часы, гремят столетия, и грохочет вечность.
   И вдруг грохот смолкает. Внизу скрипнула дверь. И в наступившей  тишине
- тот же голос, который  говорил:  "Вам  письмо.  Вам  газета",  -  теперь
говорит:
   - Это я прикончил вашего офицера.
   Удаляющиеся шаги. И опять тишина. Присмиревшие часы тикают еле слышно.


   Это были не его корабли, зачем же ему было ради них жертвовать  жизнью?
Лететь, как бабочка на огонь,  не  дождавшись  дня...  Разве  не  разумней
дождаться дня, а не лететь на огонь среди ночи?
   - Бедный мальчик, - сказала Бакалейщица, - не понимаю, как ему  удалось
утопить взрослого офицера.
   - В таком возрасте все ищут подвигов, - спокойно объяснил Коммерсант.
   Эти мужчины совсем как дети, подумала Парикмахерша. Утопить человека  у
них называется подвигом.
   - Возраст такой, - сказал Коммерсант. К ним опять возвращалось  забытое
понятие возраста, воздвигая между ними возрастные барьеры.
   - А ведь молчал, - затрясла головой Старуха. - Обо всем рассказывал,  а
об этом молчал...
   - У меня такие дети, - сказала Бакалейщица. - Что-нибудь  сделают  -  и
молчат. Хоть ты дух из них вон - не скажут ни слова.
   - Мог бы признаться раньше, - сказала Парикмахерша.
   - Это не так просто, - возразила Студентка. - Нужно собраться с  духом,
ведь идешь на верную смерть. Он мог бы и вовсе не признаваться, его бы  не
заподозрили, но он поступил как мужественный человек. Он  дважды  поступил
как мужественный человек: и когда признался, и когда утопил этого офицера.
   - Ну, знаете, если это называть мужеством... - Парикмахерша не  кончила
фразы, заметив, как дрогнула профессорская борода.
   - Утопил офицера! - воскликнул Профессор. -  Кто  вам  сказал,  что  он
утопил офицера?
   Коммерсант отвернулся к окну:
   - По-моему, он сам в этом признался.
   - Он солгал. Я был все время возле него, он барахтался у самого берега,
учился плавать.
   - Он не умел плавать? - удивилась Парикмахерша. - Как же он мог кого-то
утопить, если он сам не умел плавать?
   - Теперь его убьют, - сказала Старуха. И заплакала.
   - Его бы все равно убили, - резонно заметил Коммерсант. - Что же лучше:
чтоб убили одного или семерых? Простая арифметика.
   - Не такая простая, если приходится умирать самому, - сказал Профессор.
   - Это субъективный взгляд, - сказал Коммерсант. -  А  в  данном  случае
нужно рассуждать объективно.
   Старуха спросила, почему же он. Коммерсант, в  интересах  объективности
не взял вину на себя? Ведь и тогда была бы та же арифметика:  один  вместо
семерых.
   Коммерсант ответил с ледяным спокойствием:
   - Почему именно я должен был рассуждать  объективно?  Здесь  есть  люди
постарше... - при этом он посмотрел на  Старуху,  затем  на  Профессора  и
наконец остановил взгляд на Бакалейщице. Он и прежде любил  остановить  на
ней взгляд, но теперь в этом было что-то новое и обидное.
   Старуха вышла на лестницу,  словно  для  того  чтобы  посмотреть  вслед
Почтальону, как не раз смотрела вслед уходившим от нее сыновьям.
   - Дверь открыта, - сказала она, возвращаясь.
   - Они сняли охрану, - сказал Профессор, выглянув в окно.
   - Значит, мы свободны? - уточнила Парикмахерша.
   Все были свободны, но все оставались на  местах.  Корабли  благополучно
причалили к берегу, но никто не спешил сойти на берег.
   - Зачем он взял вину да  себя?  -  недоумевала  Парикмахерша.  -  Чтобы
спасти вас? Но ведь мы были так мало знакомы...
   - Это вы не были с ним знакомы, а я любила его, как  сына.  Как  внука.
Всякий раз, когда мне было  плохо,  он  приносил  мне  письмо.  -  Старуха
беспомощно огляделась по сторонам, ища письмо, потому что сейчас  ей  было
особенно плохо.
   - Мы тоже были ему не чужие, - сказала Бакалейщица. -  Я  относилась  к
нему с большой симпатией.
   Студентка усмехнулась:
   - И этого достаточно, чтобы отдать за вас жизнь?
   - Почему за меня? Скорее за вас, вы ближе ему по возрасту.
   Парикмахерше Почтальон тоже нравился, хотя, к сожалению, они были  мало
знакомы. Газет она не читала, а писем ей никто не писал. И она никогда  не
могла подумать, что он, для кого она не была даже адресатом...
   - Почты сегодня не будет, - сказал  Коммерсант.  И  увидел  в  руках  у
Старухи письмо.
   Все-таки она получила письмо. С опозданием, но получила. Как  она  была
благодарна этому мальчику, что в такую минуту он не оставил ее без письма!
Она  подошла  к  серванту,  чтобы  поправить  салфетку,  и  под  салфеткой
обнаружила письмо. И это было - как возвращенная молодость.
   - Что же нам пишут? - осведомился Коммерсант. - На конверте нет адреса,
это значит, что письмо адресовано воем. Дайте-ка я прочитаю.
   - Нет, - сказала Старуха, - только не вы.
   Она читала медленно, как читала когда-то в начальной школе, потому  что
что-то вдруг случилось у нее со зрением и с голосом тоже:

   "Живите долго. Когда  почувствуете,  что  осталось  впереди  мало  лет,
считайте годом день или час, и опять впереди у вас  будет  вечность.  Так,
вероятно, поступают бабочки, которые живут один день. Каждый,  кто  живет,
проживает  вечность,  только  измеряется  она  по-разному.  Моя   вечность
подходит к концу, а ваша пусть подольше не  кончается.  Извините,  что  не
смог доставить вам это письмо, как положено почтальону".

   - Тот же почерк, - сказала Старуха-манекенщица. - Значит, это он  писал
письма, которые продлевали мне жизнь.
   - Продлевали нам жизнь, - сказала Студентка.
   - И теперь он снова продлил нам жизнь, - сказала Бакалейщица.
   Коммерсант посмотрел на часы, которые опять показывали часы, а не  годы
и столетия.
   - Изобретатель вечности, - сказал Коммерсант.
   Теперь стало  ясно  всем,  что  это  он,  Почтальон,  изобрел  для  них
вечность. Профессор считал это поистине великим изобретением. В  ответ  на
замечание Коммерсанта, что вечность существует объективно и независимо  от
нас, Профессор возразил, что  иногда  ее  стоит  заново  изобрести,  чтобы
сделать доступной человеку.


   - Жизнью пользуйся живущий, - сказал Коммерсант.
   - Это правда, -  вздохнула  Бакалейщица.  Это  была  нелегкая  для  нее
правда. Ей было искренне жаль этого мальчика, этого  Почтальона,  но  ведь
они, в сущности, только начали жить.  Они  с  Коммерсантом  только  начали
жить.
   Она придвинулась к Коммерсанту, но он отодвинулся от нее:  разница  лет
встала между ними, как стена, и было не преодолеть возрастного барьера.  И
не только возрастного. У него была своя семья, у  нее  своя.  У  нее  своя
бакалея, у  него  своя  коммерция.  Все,  что  их  еще  недавно  сближало,
выпорхнуло, как бабочка, в открытую  дверь,  за  которой  простирались  их
разные жизненные дороги... У каждого своя дорога. Своя ли? Жизнь,  которая
ждала их за дверью, стала для них чужой за этот месяц  -  за  эти  века  и
тысячелетия. Все, что они здесь обрели,  все,  что  дала  им  вечность,  -
теперь было безвозвратно утрачено. Профессор не допишет своей монографии о
жизни бабочек в условиях закрытых  помещений,  Старуха  вернется  к  своей
старости, а Парикмахерша - в  дамский  зал,  отделенный,  отгороженный  от
мужского. Стихи, переписанные Студенткой, будут напрасно взывать о  любви,
и стопка пеленок не дождется своего хозяина... Бакалейщица  это  поняла  и
отодвинулась от Коммерсанта.
   Все стали друг другу чужими, словно они не прожили вечность  под  одной
крышей, и близок им был только тот, ушедший, создавший  и  разрушивший  их
маленький бабочкин мир. Он был им близок, хотя он-то ушел особенно  далеко
- так далеко, что не хватит и вечности, чтобы вернуться.
   Студентка встала.
   - Хватит с меня вашей энтомологии? Он  там  сейчас  умирает,  чтобы  мы
могли еще немножко поползать, попорхать!
   Она отбросила  свой  аккуратный  конспект  -  почему-то  не  в  сторону
Профессора,  имевшего  прямое  отношение  к  энтомологии,  а   в   сторону
Коммерсанта, который никакого отношения к этой науке не имел.
   - Счастливо оставаться. Приятной вам вечности. Я не хочу, чтоб за  меня
умирали другие.
   - Как будто только за вас, - сказала Парикмахерша, а Коммерсант выразил
эту мысль более четко и доказательно:
   - Человек умирает  за  коллектив.  Это  нормально.  Ненормально,  когда
коллектив гибнет ради одного человека.
   Старуха чуть не бросилась на него с кулаками:
   - Он считает это нормальным! За него умирает человек, а он считает  это
нормальным!
   - Не за  меня,  -  терпеливо  объяснил  Коммерсант.  -  Он  умирает  за
коллектив, а каждый из нас - всего лишь частичка коллектива.
   - Я не частичка, - сказала Студентка, -  я  человек.  И  я  имею  право
умереть сама за себя, как положено человеку.
   Парикмахерша возразила:
   - Что значит - за себя? Ведь не вы же...
   - Именно я. Мне стыдно, что я не сказала об этом раньше, но  это  я,  я
утопила этого боша.
   Она была похожа на Старуху в молодости: такая же непреклонность,  такая
же решимость идти до конца, не думая о последствиях. А Старуха  давно  уже
привыкла думать о последствиях,  и  в  данном  случае  она  их  ясно  себе
представляла. И когда Студентка поднялась, чтоб уйти, Старухе  показалось,
что это уходит ее молодость, уходит, чтобы больше не возвращаться.
   - Этого не может быть, - сказала  Парикмахерша.  -  Я  видела,  как  вы
плескались в воде - осторожно, чтобы не замочить прическу.
   - И тем не менее я это сделала.
   Профессор покачал головой:
   - Не думаю, чтоб вы были способны убить человека.
   - Вы меня плохо знаете.
   Профессор улыбнулся. Как он может плохо ее знать, если она прослушала у
него курс лекций? Манера слушать у  каждого  своя,  поэтому,  если  хочешь
человека узнать, посади его слушать лекцию.
   Заговорил Коммерсант, пытаясь внести здравый смысл в эту  эмоциональную
неразбериху.
   - Вероятно, у вас был повод его утопить?  Он,  наверно,  вас  оскорбил,
унизил ваше достоинство?
   Он, как преподаватель на экзамене, подсказывал ей ответы.  Несмотря  на
ее враждебность, он все-таки хотел ей помочь.
   Студентка подтвердила, что офицер унизил ее достоинство. Нет, лично  ей
он ничего не сделал, он даже  ее  не  заметил.  И  все  же  он  унизил  ее
достоинство.
   Здравый смысл  исчез,  опять  началась  какая-то  путаница.  Как  можно
унизить  достоинство  девушки,  не  видя  ее  и   не   подозревая   о   ее
существовании?  Профессор  сказал,  что   сам   факт   оккупации   унижает
достоинство каждого человека. Но, конечно, не до такой степени...
   - Так вы из политических соображений? -  догадалась  Парикмахерша.  Она
была далека от этих соображений, да и вообще от оккупационных властей: все
они стриглись не у нее, а в соседнем зале.
   - Как бы ни было, я одна буду за это отвечать. -  Студентка  шагнула  к
выходу, но Старуха оказалась там раньше.
   - Это не вы утопили офицера.
   - Откуда вам это известно?
   Старуха улыбнулась своей возвращенной молодости:
   - Мне известно. Потому что его утопила я.
   - Вы? Пожалуйста, не  смешите!  С  вашим  ревматизмом,  радикулитом,  с
вашими спазмами... - Бакалейщица перечисляла болезни, на  которые  Старуха
жаловалась не раз, и каждая была  весомым  аргументом  и  наповал  сражала
болящую, как сражают только болезни.
   - Ну и что, что радикулит? - отбивалась Старуха. - Стоит мне  собраться
с силами...
   - В вашем возрасте это не так просто.
   Он был молод, Коммерсант,  и  не  выбирал  выражений,  говоря  о  чужом
возрасте. Но Старуха больше не  стеснялась  своего  возраста:  ее  возраст
давал ей право выйти первой, удержать эту молодость, отдав вместо нее свою
старость. Отдать старость  взамен  молодости  -  это  значит  снова  стать
молодой...
   Студентка обняла Старуху за плечи:
   - Ну пожалуйста... Они вам все равно  не  поверят.  А  мне  поверят,  я
скажу, что он меня оскорбил, унизил мое достоинство...
   Как будто  Старуха  этого  не  может  сказать.  Как  будто  у  нее  нет
достоинства, которое можно унизить.
   - Женщины! - воскликнул Профессор. - Почему вы берете на себя неженские
дела? Разве там не было мужчины? Разве некому было утопить офицера?
   - Кого вы имеете в виду? - сухо спросил Коммерсант.
   Возникло молчание, которое сначала  было  неловким  и  беспомощным,  но
потом, крепчая, становилось все более выразительным, уверенным и  могучим.
И, нарушая это торжественное молчание, Профессор сказал:
   - Я имею в виду себя.


   В минуту опасности медляк-вещатель  становится  на  голову  и  начинает
вещать. Другие жуки  разлетаются,  а  он  медлит,  потому  что  ему  нужно
оповестить... всех, кому грозит опасность, оповестить...
   - Что, не похоже? Кабинетный  ученый,  книжный  червь,  и  вдруг  такая
партизанщина. А между тем... - Профессор говорил быстро, не  так,  как  на
лекциях, как будто боялся, что сейчас прозвенит  звонок.  -  Я  его  сразу
заметил. Когда он разделся и вошел  в  воду,  я  последовал  за  ним...  В
молодости я был неплохим пловцом, да и сейчас...  В  общем,  я  решил  его
утопить...
   - Из политических соображений? - поинтересовалась Парикмахерша.
   -  Из  политических.  Из  государственных.  Из  каких   хотите.   Решил
использовать  неиспользованные  возможности,  как  говорил  приятель   мой
Психиатр, прививая своим пациентам истинное величие. Я  хоть  и  занимаюсь
насекомыми, но в человеке этого не люблю... - Он говорил вдохновенно, и  в
глазах его появился отблеск того огня,  на  который  он  в  данную  минуту
летел, как ночная бабочка. Но бабочка не видит, куда летит, а он видел.
   Он говорил о каком-то партизанском отряде, с которым был  связан  и  от
имени которого действовал, он признался, что  получил  задание  уничтожить
представителя оккупационных  властей,  и  не  только  этого  пр